В автобиографической повести "Детство Темы" Н.Г. Гарин- Михайловский ведет повествование от третьего лица, как бы дистанцируясь от своего героя и показывая его со стороны. "Было бы ошибочным видеть в Карташеве alter ego самого писателя и тем более делать Карташева носителем взглядов и умонастроений Гарина на том лишь основании, что материал, положенный в основу тетралогии, в известной мере автобиографичен. Писатель стремился не воспроизвести в художественной форме свою личную биографию, а через частное передать то общее, что характерно не только для судьбы целого поколения, но и для становления ребенка вообще" (Борисова В.А. Н.Г. Гарин-Михайловский. Вступ. статья // Гарин-Михайловский Н.Г. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М., 1957. С. 21).

Гарин-Михайловский стремится проникнуть в тайны внутреннего "я" своего героя. Вытаскивая собаку из заброшенного колодца, мальчик теряет силы, "страх охватывает его. Он растерянно останавливается, не зная, что делать: кричать, плакать, звать маму? Чувства одиночества, бессилия, сознания гибели закрадываются в его душу" (Цит. по: Гарин-Михайловский Н.Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 1957. С. 93- 94; да-

стр. 3

лее - только стр.). Авторский комментарий фиксирует внимание на переживаниях ребенка и как бы подготавливает монолог мальчика, при помощи которого Тема пытается подбодрить себя: "Не надо бояться, не надо бояться! - говорит он дрожащим от ужаса голосом. - Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто делает дурное - боится, а я дурного не делаю, я Жучку вытаскиваю, меня и мама, и папа за это похвалят. Папа на войне был, там страшно, а здесь разве страшно? Здесь ни капельки не страшно. Вот отдохну и полезу дальше, потом опять отдохну и опять полезу, так и вылезу, потом и Жучку вытащу. Жучка рада будет, все будут удивляться, как я ее вытащил" (С. 94).

Мальчик говорит это себе в минуту смертельной опасности: в любой момент он может свалиться в глубь колодца. Ужас, охвативший душу ребенка, подчеркивается метонимическим изображением "блестящего вонючего дна, равнодушно ждущего свою обессилевшую жертву". Кризисный характер ситуации отражается на стилистике монолога, относящегося к разряду иррациональных. Однако это вовсе не означает, что речь мальчика лишена логического смысла. При всей внешней "скачкообразности" медитативное заклинание "не надо бояться" подкрепляется системой прямых доказательств. Во- первых, боятся только трусы, а все поведение Темы свидетельствует о том, что он не трус; во-вторых, бояться стыдно, тем более ему, сыну боевого генерала; в-третьих, следует бояться тем, кто совершает дурное, он же спасает живую тварь, за это могут только похвалить.

Разумеется, попытка ребенка вытащить Жучку из колодца продиктована не только чувством жалости к доброй и умной собаке, за этим эпизодом "просматривается" стремление Темы реабилитировать себя. После жестокого наказания в душе героя повести особенно обострилось сочувствие к существу, столь же глубоко страдающему, как и он, появилось желание своим благородным поступком перечеркнуть то впечатление, которое произвело на окружающих его неблаговидное поведение. Постепенно в сознании Темы крепнет чувство правоты по отношению к совершаемым действиям, что отражается в авторском жестовом комментарии: если первые слова ребенок произносит "дрожащим от ужаса голосом", то потом "голос его крепнет, звучит энергичнее, тверже", в конце концов, он улыбается, вспоминая, как смешно кричал сам на себя (курсив мой. - Л . С .).

Однако после этого поступка из-за неимоверного напряжения нервной системы мальчик заболевает. Тема мечется в жару с ледяным компрессом на голове, связь предметов теряется в его сознании. Мысли спутаны: "Отчего мама плачет? Отчего ему тоже хочется плакать? Что говорит ему мама? Отчего так вдруг хорошо ему стало? Но зачем же уходит от него мама, зачем уходят все и оставляют его одного? Отчего так темно сделалось? Как страшно вдруг стало! Что это лезет из-

стр. 4

под кровати?! Это папа... милый папа!! Ах, нет, нет,.. это не папа, это что-то страшное лезет. Иди, иди, иди себе! - с диким страхом кричит Тема, ...и крик его переходит в какой-то низкий, полный ужаса и тоски рев" (С. 95).

На грани бреда иррационально прорывается то, что мальчик пытался скрыть даже от самого себя, не находя объяснения разрозненным впечатлениям, но что является понятным автору. Страх одиночества и разрыва связи с родными и близкими людьми - самое страшное наказание для Темы. Пережив раскаяние и получив прощение матери, он инстинктивно боится повторения прошлого, которое всплывает в его больном сознании. Тема испытывает противоречивые чувства к отцу, подчеркнутые при помощи оксюморона: "милый" папа ассоциируется у мальчика с чем-то страшным. Кстати, Карташев-старший воспринимается читателями подчас только как тиран, истязающий своего сына, но в произведении Гарина есть страницы, посвященные трогательной любви отца и сына, особенно обострившейся накануне смерти старого генерала.

Внутренний монолог занимает у Гарина-Михайловского не так уж много места, это связано, прежде всего, с особенностями авторского способа изображения персонажей повести. Поскольку мир Темы - это мир эмоций, движений "сердца", имеющих непосредственное внешнее выражение в виде самих действий, писатель стремится показать, как динамика развития внутреннего "я" героя находит выражение в его поступках.

Логические и иррациональные монологи в повести произносят, как правило, различные лица. Если эмоциональные натуры (Тема, его мать) так же эмоциональны в своей речи, то представитель казенной системы воспитания - директор гимназии - логичен и точен в выражении своей точки зрения. Он говорит "сухо и сдержанно", на горячие признания Аглаиды Васильевны, возмущенной тем, что ее любимого сына в первый же день выгнали из гимназии, директор отвечает сугубо рациональной филиппикой: "Каждая мать воспитывает своих детей, как ей кажется лучше, считает, конечно, свою систему идеальной и решительно забывает только об одном: о дальнейшем, общественном уже воспитании своего ребенка, совершенно забывает о том руководителе, на обязанности которого лежит сплотить всю эту разрозненную массу в нечто такое, с чем, говоря о практической стороне дела, должно было бы совладать" (С. 124). В речи директора, излагающего свое педагогическое кредо, полностью отсутствуют чувства, поэтому неслучайно мать Темы "взрывается" неожиданным вопросом, обращенным к этому двойнику чеховского Беликова: "У вашей жены есть дети?". И на положительный ответ озадаченного директора дрожащим от боли и возмущения голосом просит передать

стр. 5

его супруге и детям пожелание никогда не испытать того, что испытали сегодня она и ее сын.

Аглаиду Васильевну и сына связывает нежная дружба. У жены генерала Карташева есть своя "метода" воспитания: мать уважает личность ребенка, она пытается повлиять на его воображение, подбирая нужные слова, чтобы воспламенить сердце мальчика. Как никто другой, она умело воздействует на Тему, формирует его душу. После экзекуции сына женщина не может найти места, она обвиняет себя в том, что допустила наказание мальчика в столь жестокой форме. Горячий пыл Аглаиды Васильевны находит воплощение в ее монологе: "Мысли роем носятся в ее голове. Пусть Тема так и лежит, пусть придет в себя, надо его совершенно предоставить себе... Белье бы переменить... Ах, боже мой, боже мой, какая страшная ошибка, как могла она допустить это! Какая гнусная гадость! Точно ребенок сознательный негодяй! Как не понять, что если он делает глупости, шалости, то делает только потому, что не видит дурной стороны этой шалости. Указать ему эту дурную сторону, не с своей, конечно, точки зрения взрослого человека, с его детской, не себя убедить, а его убедить, задеть самолюбие, опять-таки его детское самолюбие, его слабую сторону, суметь добиться этого - вот задача правильного воспитания" (С. 78).

Монолог героини повести, начинающийся иррационально, постепенно приобретает логическую стройность. Последняя, логическая его часть, в равной степени может принадлежать как Аглаиде Васильевне, так и самому автору, разделяющему педагогические и нравственные позиции матери Темы.

Гарин-Михайловский не всегда отделяет при помощи знаков препинания или графического членения текста внутреннюю речь героев от авторского повествования. Писатель часто использует прием несобственно-прямой речи, постепенно переходящей в монолог героя. Такой прием сближает сферы сознания автора и персонажа, с которым писатель солидаризуется. Достаточно вспомнить начало повести, построенное по схеме: авторское повествование - несобственно-прямая речь - внутренний монолог Темы.

Мир маленького Карташева, а, следовательно, и его речевая сфера открыты для принятия "чужого слова". В качестве воспитательного эксперимента родители разрешили сыну играть на наемном дворе. Это запретное пространство издавна привлекало мальчика, там шла совершенно иная жизнь, а главное достояние этого мира заключалось в свободе от правил и приличий хорошего тона, культивирующихся в барском доме. Внимание Темы привлекают страшные рассказы Гераськи, атамана ребяческой ватаги, о покойниках, зарытых без отпевания, о старой Пульчихе, покончившей жизнь самоубийством. Ге-

стр. 6

раська не жалеет красок: "Рожа страшная, си-и-и-няя, вздутая, зубами ляскает, а глазищи так и ворочаются, так и ворочаются... Она и сейчас каждую ночь шляется, сволочь, и пока ей в брюхо не забьют осиновый кол, она так и будет лазить" (С. 100).

Страшные былички с их грубым просторечием и яркой экспрессивной окраской кажутся мальчику неотъемлемой чертой того нового мира, который для него так притягателен. Тема хотел бы показать неповторимую прелесть этого мира своим близким, чтобы убедить их в привлекательности наемного двора.

Рассказ Гераськи является для ребенка самым сильным и незабываемым впечатлением от наемного двора, образы которого "толпятся" перед воображением мальчика, сидящего дома за вечерним чаем. Тема оживляется лишь тогда, когда до его слуха долетает жалоба арендатора на то, что номер Пульчихи по-прежнему свободен. Пытаясь объяснить причину, почему лачуга старухи никогда не будет занята, мальчик стремится подражать Гераське. рассказ ребенка "вбирает" чужой тон речи, он с наслаждением "смакует" слова, столь непривычные уху членов его семьи, сидящих за столом: "- Как кто наймет, она, подлая, полезет к окну, морда си-и-няя, зубами ляскает, сама вздутая, подлая... А вот если ей в брюхо кол осиновый загнать, она, сволочь, перестанет ходить" (С. 101).

Мать, потрясенная услышанным, приходит к выводу, что этот рассказ свидетельствует об испорченности ребенка. На следующий день Тему не пускают на наемный двор и весь день посвящают "чистке" мальчика от нравственного сора.

Родители не всегда способны понять впечатлительную душу сына, они видят и слышат лишь то, что находится на ее поверхности. Ни восторг Темы от посещения наемного двора, ни его желание стать частью этого нового мира, по мере сил переняв речь его обитателей, непонятны взрослым. Автор иронизирует над стремлением матери оградить своего сына от тлетворного влияния новых приятелей: "тщательное следствие никакого, впрочем, особенного сора не обнаруживает". Поиск подходов к душе Темы уподобляется уголовному расследованию, "тщательному следствию".

Мальчик пытается осваивать новые роли. Он собирается стать учеником и, хвастаясь перед друзьями с наемного двора своей причастностью неведомому им миру, "поет" с чужого голоса, рассказывая о порядках в гимназии. "Если кто шалит, а придет учитель и спросит, кто шалил, а другой скажет, - тот ябеда. Как только учитель уйдет, его сейчас поведут в переднюю, накроют шинелями и бьют" (С. 112). Это впечатление станет для Темы знаковым атрибутом гимназии: недаром он вспомнит о нем, впервые появившись в классе. Перед учением, напутствуя сына, генерал Карташев, говоря о товариществе, так-

стр. 7

же упомянет о том, как в его время преследовали ябед - накрывали шинелями и били.

Однако реальная жизнь окажется гораздо прозаичнее и тем самым страшнее этого кодекса чести. Предательство, столь презираемое Темой, по горькой иронии судьбы станет применимо и к нему самому. Кульминационным моментом повести Гарина-Михайловского является девятая глава, названная "Ябеда". Вахнов, один из учеников класса, где занимался Тема, решил отомстить учителю французского языка и всунул иголку в стул, предназначенный для злосчастного педагога. Поделившись своим изобретением с Темой и его другом Ивановым, Вахнов требует молчания. На лицах мальчиков отражается вся гамма чувств: Гарин предпочитает развернутому авторскому повествованию скупое воспроизведение реплик детей и их реакции на происходящее. Внутренний монолог здесь явно неуместен в силу стремительно развивающегося действия. Вначале следует жестовый комментарий: на лицах Иванова и Темы Вахнов видит ужас вместо ожидаемого одобрения. Иванов с достоинством обещает молчать, но не потому, что они с Темой боятся, а потому, что к этому обязывают правила товарищества. Однако Иванов все-таки дает свою оценку действиям Вахнова, называя их гнусной гадостью. Карташев только взглядом отвечает на так отчетливо выраженные другом его собственные мысли. Появление директора вызывает у Темы панический страх. Он выдает себя криком:

"- Это не я! - прижатый к скамейке, в диком ужасе закричал Тема.

- Кто?! - мог только прохрипеть директор, схватив его за руку.

- Я не знаю! - ответил высоким визгом Тема" (С. 160). Фразеологизм "схватить за руку" в значении "раскрыть тайну, уличить, поймать" здесь сопрягается с прямым жестом директора по отношению к мальчику. Сцена продолжает разворачиваться в невербальном аспекте, мы наблюдаем лишь действия-жесты директора, который, "рванув Тему за руку, одним движением выдернул его в проход и потащил за собой". Мальчик, переживший эмоциональное потрясение, тупо воспринимает окружающую действительность. Перемещение из класса в страшный мир директорской сопровождается разорванным восприятием пространства: Тема безучастно наблюдает ряды вешалок, шинелей, грязную калошу, валявшуюся посреди коридора. Слух мальчика поражает "зловеще щелкнувший замок запиравшейся на ключ двери". Пространство директорского кабинета замкнуто, оно напоминает старый колодец, в котором выла обезумевшая от страха и одиночества Жучка. Теперь в этом мире страдает Тема. Но никто не придет на помощь.

Гарин-Михайловский вовсе не склонен оправдывать предательство своего героя, но всеми доступными средствами старается просле-

стр. 8

дить и объяснить его истоки. Автор предельно детализирует повествование, описывая каждый жест, каждое слово участников этого эпизода, более того - показывая процесс предательства с поражающим проникновением в глубину подсознания мальчика. Значимым элементом повествования является своеобразный "диалог глаз" разгневанного директора и его маленькой жертвы: "Впившиеся черные горящие глаза ни на мгновение не отпускали от себя широко раскрытых глаз Темы. Точно что-то, помимо воли, раздвигало ему глазища и входило через них властно и сильно, с мучительной болью вглубь, в Тему, туда... куда-то далеко, в ту глубь, которую только холодом прикосновения чего-то чужого впервые ощущал в себе онемевший мальчик. ...Ошеломленный, удрученный, Тема почувствовал, как он точно погружался куда-то... И вот, как жалобный посвист в бурю, рядом с диким воем зазвучали в его ушах и посыпались его бессвязные, слабеющие слова о пощаде, слова мольбы, просьбы и опять мольбы о пощаде и еще ужасные, страшные слова, бессознательно слетавшие с помертвелых губ... ах! более страшные, чем кладбище, чем розги отца, чем сам директор, чем все, что бы то ни было на свете. Что смрад колодца?! Там, открыв рот, он больше не чувствовал его. ...От смрада души, охватившего Тему, он бешено рванулся...

- Нет! Нет! Не хочу! - с безумным воплем бесконечной тоски бросился Тема к вырвавшему у него признание директору.

- Молчать! - со спокойным, холодным презрением проговорил удовлетворенный директор" (С. 161).

Гарин не оформляет признание мальчика как прямую речь, потому что, в сущности, оно ничего не откроет читателю, знающему истинного виновника происшедшего; гораздо важнее проследить, как меняется внутреннее самочувствие маленького героя, как нарастает в душе Темы страх, сменяющийся отчаянием и презрением к самому себе. Умолчание, являющееся одной из значимых форм невербального речевого поведения, подчас воздействует на воображение читателя гораздо сильнее, чем пространные монологи героев.

Испытание, которое оказалось не по силам Теме, с честью выдерживает его друг Иванов. "Я не могу, я не могу... - доносился как будто с какой-то бесконечной высоты до слуха Темы быстрый, дрожащий голос Иванова. - Делайте со мной, что хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать...

Наступило гробовое молчание.

- Вы исключаетесь из гимназии, - проговорил холодно и спокойно директор. - Можете отправляться домой. Лица с таким направлением не могут быть терпимы.

- Что же делать? - ответил раздраженно Иванов, - выгоняйте, но вы все-таки не заставите меня сделать подлость.

стр. 9

-Вон!!

Тема уже ничего не чувствовал. Все как-то онемело в нем (С. 162) (курсив мой. - Л.С .).

Обратим внимание, как меняется тон разговора: вначале Иванов испуган, он спешит скорее обозначить свою позицию ("я не могу выдать"), чтобы покончить раз и навсегда с этим мучительным испытанием. Во время "гробового молчания" стороны здраво оценивают свои позиции. Директор понимает, что в случае с Ивановым крик - не лучшее средство воздействия. Мальчик же приходит в себя, страх в его душе сменяется раздражением, в котором слышится отчаяние от невозможности что-то изменить: ребенок бессилен объяснить чиновнику от образования, что помимо юридических законов существуют еще кодекс чести и правила товарищества. Последний "вопль" директора - признание его поражения в этом нравственном поединке.

По сравнению с журнальным вариантом, писатель сократил в сцене допроса Темы натуралистические подробности, риторические фразы, растянутые описания переживаний ребенка. В окончательный текст он не включил и нравственную сентенцию, подводящую итог моральному истязанию маленького человека: "Человек, растлевающий тело взрослого, называется преступником и ссылается на каторгу. Человек, растлевающий душу ребенка, ...душу, которая прежде чем уйдет в тот неведомый мир, где мы наконец ее признаем и воздадим ей божеские почести... Живую, страдающую здесь с нами душу...". Этот вывод вытекает из сути самого эпизода, и поэтому автор, видимо, счел комментарий излишним.

Символично, что в наиболее тяжелые для Карташева- гимназиста и Карташева-студента мгновения Тема будет мысленно возвращаться к истории с Жучкой: став взрослым, он будет соотносить свой жизненный багаж со временем детства, когда все его любили, и когда он готов был любить весь мир.

Наблюдения над речью автора и его героев в автобиографической повести Н.Г. Гарина-Михайловского "Детство Темы" помогают постичь сущность характеров персонажей, проследить за процессом становления их внутреннего мира, а также способствуют проникновению в идейно-художественный мир произведения.

Волгоград

Permanent link to this publication: