Герой сообщает о своей первой встрече с героиней так: "Я познакомился с Ниной очень уже давно, в тысяча девятьсот семнадцатом, должно быть, судя по тем местам, где время износилось. Было это в какой-то именинный вечер в гостях у моей тетки, в ее Лужском имении, чистой деревенской зимой".

Наблюдательный читатель, разумеется, не может не обратить внимания на как бы сквозь зубы проговоренную, но исторически чрезвычайно важную дату знакомства героя и героини - зима 1917 года. Очень скоро догадка читателя о тайном взрывном подтексте, заложенном в этой дате, получает свое подтверждение. Через абзац после только что процитированной фразы будет (опять - как бы мимоходом) упомянута гипотетическая причина, заставившая гурьбу веселящихся гостей покинуть теплое помещение: "Не помню, почему мы все повысыпали из звонкой с колоннами залы в эту неподвижную темноту, населенную лишь елками, распухшими вдвое от снежного дородства: сторожа ли позвали поглядеть на многообещающее зарево далекого пожара, любовались ли мы на ледяного коня, изваянного около пруда швейцарцем моих двоюродных братьев; но воспоминание только тогда приходит в действие, когда..."

Это, теряющееся в бесконечно развертывающемся предложении "многообещающее зарево далекого пожара", тем не менее, содержит внятную отсылку: весьма сходные реалии и обстоятельства описаны в романе писателя "Подвиг": "... в тысяча девятьсот восемнадцатом году ... сгорела и вся усадьба, которую, по глупости, спалили целиком, вместо того чтобы поживиться обстановкой, мужички из ближней деревни".

Особого внимания заслуживают и два набоковских эпитета - "многообещающее" и "далекого". Далекого - это не только пространственная, но и временная характеристика (сейчас февраль 1917 года, но подлинный пожар разгорится после далекого пока октября). Многообещающее зарево обещает не только ужасы октябрьского переворо-

стр. 22

та, но и спровоцированную этими ужасами эмиграцию героя и героини, а значит, - их дальнейшие эмигрантские встречи, в том числе и встречу в Фиальте, которая подробно описана в рассказе.

Внимательный читатель Набокова осмыслит и более существенную информацию: сообщив о годе своего знакомства с Ниной, герой затем роняет: "Я только что кончил лицей". Слово "лицей" обязательно заставит вспомнить о Пушкине, тем более, что "Весна в Фиальте" густо насыщена реминисценциями из его произведений (о героине, например, говорится, что у нее "пушкинские ножки"). Учитывая, что будущий автор "Евгения Онегина" окончил лицей ровно за сто лет до героя рассказа - в 1817 году, можно увидеть в перекличке этих двух дат сознательное намерение писателя, подкрепленное отчетливо "онегинским" колоритом всего эпизода (зима, деревня, именины, ампирный декор). Так соотнесение любимого героя с Пушкиным, осторожно проводимое в рассказе "Весна в Фиальте" (и в целом ряде других набоковских произведений - ср., например, о герое "Дара": "Пушкин входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался голос отца"), обогащается еще одним неброским, но выразительным штрихом.

Взгляд сквозь пушкинскую призму позволяет и в "многообещающем зареве" набоковского пожара разглядеть далекие отсветы пожара из повести Пушкина "Дубровский": "Теперь все ладно, - сказал Архип, - каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть".

Этот пример представляет собой хорошую иллюстрацию к одному из главных принципов построения рассказа Владимира Набокова "Весна в Фиальте", и, пожалуй, к большинству его прозаических текстов. Чуткому читателю предлагается следовать за писателем по определенному пути, как вешками, отмеченному намеками или повторяющимися мотивами. И этот путь никогда не оказывается тупиковым.

Для искушенного читателя Набоков заботливо и с любовью торит второй, а иногда - третий путь: дороги, ведущие к куда более важным открытиям. Так, ценитель набоковской прозы, знакомясь с разбираемым фрагментом, может определить, как герой "Весны в Фиальте" соотносится с автором рассказа: он приходится ему двоюродным братом, у которого, согласно воспоминаниям героя, гувернером служил швейцарец, как и у самого Набокова (ср. запомнившийся герою рассказа "первый знак приближения" к имению тетки: "красный амбар посреди белого поля" с такой же деталью описания имения Набоковых в "Других берегах": "сосульки, свисающие с крыши красного амбара").

Настойчиво повторяется в рассказе мотив железной дороги. Впервые образ движущегося поезда возникает на второй странице "Весны в Фиальте": "Я приехал ночным экспрессом, в каком-то своем, паровозном, азарте норовившем набрать с грохотом как можно больше

стр. 23

туннелей". В последний раз - симметрично - на второй от конца странице: "... огибая подножье, бежал дымок невидимого поезда и вдруг скрылся". Между этими двумя точками железнодорожные реалии и метафоры нагнетаются настойчиво, чтобы не сказать - навязчиво. С помощью железнодорожных метафор описываются взаимоотношения героя с героиней: "... до самого разъезда так мы с друг дружкой ни о чем не потолковали, не сговаривались насчет тех будущих, вдаль уже тронувшихся, пятнадцати дорожных лет". И - с ее мужем, циничным беллетристом Фердинандом: "За эти десять лет мы и на ты перешли, и оставили в двух-трех пунктах небольшое дело общих воспоминаний".

Нину герой часто представляет себе "у прилавка в путевой конторе, ноги свиты, одна бьет носком линолеум, локти и сумка на прилавке, за которым служащий, взяв из-за уха карандаш, раздумывает вместе с ней над планом спального вагона". Одна из знаменательных встреч героя с героиней происходит "в синей тени вагона", а затем мы вместе с ним наблюдаем, как Нина "влезла в тамбур, исчезла, а затем сквозь стекло я видел, как она располагалась в купе, вдруг забыв о нас, перейдя в другой мир".

Начиная с этого эпизода, функция мотива железной дороги в рассказе "Весна в Фиальте", казалось бы, все более и более проясняется: перемещение героини с платформы в железнодорожное купе предстает отчетливой метафорой смерти ("исчезла", перейдя "в другой мир"), тем более многозначительной, что на протяжении всего рассказа герой постоянно намекает на то, что Нину он больше никогда не увидит (описанием ее гибели "Весна в Фиальте" завершается). Далее темы смерти и железной дороги еще более тесно увязываются друг с другом и с образом Нины. В частности, герой вспоминает свой сон: "... в проходе, на сундуке, подложив свернутую рогожку под голову, бледная и замотанная в платок, мертвым сном спит Нина, как спят переселенцы на Богом забытых вокзалах" (курсив наш. - О. Л.).

Писатель щедро разбрасывает по рассказу косвенные намеки на то, что гибель героини состоится в железнодорожных декорациях (вспомним "Анну Каренину" Л. Толстого).

У Набокова гибель Нины происходит в результате транспортного столкновения, но железная дорога, вопреки ожиданиям, оказывается не при чем: автомобиль "потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка". Тем не менее, мотив железной дороги в рассказе присутствует, поскольку герой узнает о смерти Нины из газеты, стоя "на вокзале, в Милане". То есть железная дорога Набокову все-таки пригодилась, но метафоре поезд- убийца в итоге был предпочтен образ вокзала - как места публичного одиночества.

Теперь ничто не мешает внимательному читателю еще раз целенаправленно проштудировать рассказ Набокова и убедиться в том, что,

стр. 24

во-первых, "вдаль уже тронувшиеся, пятнадцать дорожных лет" могут восприниматься как метафора не только начала движения поезда, но и как уподобление отношений героя и героини движению постепенно набирающего скорость автомобиля. И, во-вторых, - в том, что гибель Нины именно в автомобильной катастрофе с неизбежностью предсказана уже в самом начале "Весны в Фиальте". Об этом говорит и такая деталь в портрете героини: "... она на мгновение осталась стоять, полуобернувшись, натянув тень на шее, обвязанной лимонно-желтым шарфом". Зловещий оборот "натянув тень на шее", как представляется, призван напомнить о нелепой и трагической смерти Айседоры Дункан: "... Айседора спустилась на улицу, где ее ожидала маленькая гоночная машина, шутила и, закинув на плечо конец красной шали с распластавшейся желтой птицей, прощально махнула рукой и, улыбаясь, произнесла последние в своей жизни слова (...) Красная шаль с распластавшейся птицей и голубыми китайскими астрами спустилась с плеча Айседоры, скользнула за борт машины, тихонько лизнула сухую вращавшуюся резину колеса. И вдруг, вмотавшись в колесо, грубо рванула Айседору за горло (...) Через два часа, около студии Дункан в Ницце раздался стук лошадиных копыт. Это везли тело Айседоры из морга домой. Ее уложили на софу, покрыли шарфом, в котором она танцевала" (Шнейдер И. И. Встречи с Есениным. Воспоминания. М., 1965. С. 101 - 102). Еще один намек на неизбежность автокатастрофы, подстерегающей героиню рассказа, прячется в сравнении машины Фердинанда с "гладким и (пока еще. - О. Л.) целым" яйцом.

И, наконец, рассмотрим такой важный компонент набоковского рассказа, как его заглавие, уделив особое внимание изобретенному писателем топониму "Фиальта". Б. Бойд отмечает, что этот топоним представляет собой "контаминацию названий адриатического Фиюма и черноморской Ялты" (Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. М., 2001. С. 496 - 497). Сам Набоков о Фиюме умалчивает, на его место подставляя "фиалку": "Я этот городок люблю (...) во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное, звучание Ялты". В финале рассказа в руках у Нины появится "букет темных, мелких, бескорыстно пахучих фиалок" - своеобразная эмблема образа главной героини.

Воображаемая Фиальта окружена в рассказе Набокова реальными великими европейскими городами: упоминаются Париж, Вена, Берлин, Москва и Милан. Тем самым ненавязчиво создается контраст между прошлыми встречами героя и героини и их последним свиданием, местом которого оказывается город- фантом. Фиальта предстает у Набокова местом, где причудливо смешиваются самые разнообразные культуры и народы, не теряя почти фотографического сходства с Ялтой: "... чадом, волнующим татарскую мою память, несло из голых

стр. 25

окон бледных домов". Ср. с описанием Крыма в "Других берегах": "... все было не русское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень (...) все это решительно напоминало Багдад, - и я немедленно окунулся в пушкинские ориенталии". Фиальта, таким образом, служит двойником-символом не только набоковского, но и пушкинского Крыма (чем отчасти и оправдывается многочисленность пушкинских аллюзий в тексте).

Вспомнив, что в одном из эпизодов рассказа автор говорит об "оранжерейно- влажной сущности Фиальты", и сопоставив эту характеристику с тем местом в "Даре", где речь идет об "оранжерейном рае прошлого", мы поймем, что набоковская Фиальта - это своеобразный субститут земного рая для героя и героини, от которого они легкомысленно и преступно отказываются. Причем не только "оранжерейная", но и "влажная" часть сущности Фиальты играет здесь свою роль. В начале рассказа герой "шлепает" по улицам городка "навстречу ручьям, без шапки, с мокрой головой". Зато дьяволоподобный Фердинанд шествует "в абсолютно непромокаемом пальто с поясом".

Если внимательно перечитать сцену последнего свидания неудачливых влюбленных в Фиальте, то особое значение, как обычно у Набокова, приобретет мимоходом упомянутая деталь: "У ног наших валялся ржавый ключ". Это неподнятый ключ от неслучившегося счастья героев, от того рая, в который они не вошли. Несколькими строками ниже о Нине сообщается, что она, "которая запросто, как в раю, произносила непристойные словечки", в момент решительного объяснения смутилась и испугалась.

Стремлением обрести и "воспитать" идеального читателя Набоков был озабочен, вероятно, более, чем другие. "... В произведениях писательского искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом и читателем", - признался он в "Других берегах".

"Часто пишется - казнь, а читается правильно - песнь", - написал однажды Осип Мандельштам, и эта строка отразила один из ключевых принципов его поэтики. У Набокова если пишется "казнь", а читается правильно - "песнь", то про "казнь" читателю также не следует забывать.

Permanent link to this publication: