В. М. АЛПАТОВ. ЯПОНИЯ. ЯЗЫК И КУЛЬТУРА. М.: Языки славянских культур, 2008. 208 с. (Studia Philologica)

Япония привычно воспринимается в России как загадка, а также как источник всякого рода технических, эстетических, социальных и прочих чудес. Среди ученых давно уже бытует мнение, что именно на Японских островах народная утопическая мысль некогда помещала Беловодье - землю, где царят добро и справедливость. Отчасти российская очарованность Японией связана и с общеевропейской культурной модой - еще Марко Поло взволновал европейцев рассказами о японском золоте, а последующие три века закрытости этой страны для мира создали вокруг нее ореол таинственности и притягательности. Да и послевоенный экономический рост немало способствовал ее популярности в Америке и Западной Европе.

Однако начиная с конца 1970-х гг., с расширением знаний и исследований о Японии, а также с первыми признаками снижения экономических показателей, в западной литературе начинают появляться более взвешенные и объективные оценки, а иногда авторы работ о японской культуре занимают неадекватно критические позиции, в которых ощущается даже некоторое раздражение, связанное, быть может, с тем, что "японский миф" на поверку оказывается не вполне оправданным и отклоняющимся от желанного идеала.

То же явление, с некоторым опозданием, происходит и в России - круг публикаций, исследователей, да и просто туристов неуклонно расширяется, и для многих оказывается, что между реальной Японией и привычной нам японской обаятельностью, в определенном смысле уже ставшей частью русской культуры, существует определенный разрыв, который вызывает некоторую "культурную обеспокоенность" и требует интерпретации.

Книга В. М. Алпатова, известного японоведа-лингвиста с широкой эрудицией историка науки и культур-антрополога, отвечает на многие из этих вызовов времени, притом что ставит перед собой гораздо более широкие и значимые задачи. Круг затрагиваемых им проблем выходит за рамки лингвокультурологии как таковой. Языковые данные и их лингвистическая экспертиза не ограничивают повествование строго заданными рамками, а наоборот, позволяют автору высказывать свое мнение о японской культуре на протяжении ее истории и в ее нынешнем срезе и при том выдвигать умозаключения в самом широком диапазоне с достоверными фактами в руках, выдерживая единство метода и инструментария на протяжении всей книги.

В начале работы В. М. Алпатов дает краткое изложение наиболее раннего этапа текстовой деятельности в Японии, когда была заимствована китайская иероглифическая письменность и одновременно происходило ее активное освоение и использование, а также приспособление к нуждам совершенно иного по природе японского языка; параллельно шло становление условного, фонетического применения иероглифики, породившее две слоговые азбуки, которые активно используются в японской графике до сих пор. Переходя затем к последующим этапам развития языка, автор кратко останавливается на наиболее важных исторических периодах, существенных для основной темы книги, условно разделяя всю историю Японии на три периода: эпоха происхождения японского языка, эпоха китайского влияния, эпоха американского и европейского влияния, как считает В. М. Алпатов, начавшаяся вместе с реставрацией Мэйдзи и продолжающаяся до сих пор.

Здесь очень важными представляются кратко сформулированные положения, названные автором "константами японской языковой культуры": "географическая и генетическая обособленность японского языка, необычно долгое совпадение государственных, этнических и языковых границ, длительность и существенность контактов чисто письменного характера с китайским языком, формирование внутри системы языка подсистем ваго (японских слов. - Л. Е.) и канго (китайских слов. - Л. Е.), к которым в последние столетия добавилась третья подсистема гайрайго (иностранных заимствований. - Л. Е.)" (с. 29).

Интересны те главы книги, где В. М. Алпатов пишет о японском языке как о предмете особого интереса со стороны самих японцев, которые ввиду вышеперечисленных причин, быть может, более активно, чем другие этносы, отождествляют свою культурную и этническую принадлежность с языком как таковым. Отсюда указываемые автором такие особенности, как утверждение уникальности японского языка в мире, преувеличение трудностей своего языка, особенно для изучения иностранцами, включение языковых особенностей в разного рода теории "Нихондзинрон", т.е. в рассуждения о национальном характере японца.

Скажем, кстати, что исследований на тему "Нихондзинрон", построенных чаще всего по принципу сопоставления и контраста с Западом, со времен Мэйдзи и до нынешних дней насчитывается более тысячи. Автор останавливается, по-видимому, на тех работах, которые представляются ему наиболее интересными для выбранного им аспекта рассуждения, перечисляя при этом многих своих предшественников, от Киндаити Харухико до А. Вежбицкой.

Повышенный интерес у любого читается вызовет раздел работы В. М. Алпатова, относящийся к той области гуманитарного знания, которую принято называть языковой картиной мира. Любопытно будет узнать о богатстве японских звукоподражаний (ономатопея), часто имеющих статус слов, вполне литературных и стилистически нейтральных, несмотря на комичный для западного уха фонетический облик, о различиях в дифференциации понятий, связанных с традиционной хозяйственной деятельностью: так, японскому слову уси могут быть даны четыре русских эквивалента - "крупный рогатый скот", "корова", "бык", "вол"; в то же время русскому слову "рыба", как пишет автор со ссылкой на Киндаити, может быть приписано семь японских слов, не полностью совпадающих по значению, в том числе "рыба как еда", "живая рыба", "рыба как зоологический класс" и т.п.

К этому рассуждению прибавлю еще один любопытный и яркий факт из жизни японского языка. Как в русском языке есть слова от разных корней, обозначающие одно и то же животное: например "корова" - "бык" - "теленок", "курица" - "петух" - "цыпленок", так и в японском языке одна и та же рыба бури в зависимости от ее возраста называется в Восточной Японии вакаси-шада-вараса-бури, в Западной Японии цубасу-хамати-мэдзиро-бури, и все это наименования одной и той же Лакедры Желтохвостой (Seriola lalandi) семейства ставридовых, но только в определенные периоды ее жизни и соответственно разных гастрономических свойств.

Несомненно, интересна и проблема цветообозначений в разных языках, которая часто ассоциируется с цветовосприятием. Рассказав о западных исследованиях по выделению основных цветов на шкале спектра, разнообразных в различных культурах, В. М. Алпатов, разумеется, упоминает и о знаменитом неразграничении в старояпонской культуре зеленого и синего (одно и то же слово аой), а также совершенно справедливо указывает, что это явление уже осталось в прошлом, и теперь для этих двух цветов существуют отдельные слова. Разве что осталось традиционное выражение аой хару - "зеленая весна".

Здесь добавлю одну деталь из собственных наблюдений: так, если попросить японских студентов-русистов назвать цвета светофора, большинство автоматически назовет зеленый цвет русским словом "синий". Видимо, в подсознании при этом всплывает японское ао, поскольку речь здесь идет не об оттенках, а именно об основных цветах спектра, которые накрепко связаны с историческими, традиционными названиями.

Трудно перечислить все темы, которых касается автор, но нельзя не сказать о тех главах книги, которые посвящены правилам речевого этикета - одной из сфер давнего специального интереса исследователя, а также соотношению мужской и женской речи. Эти главы представляют собой блестящие образцы того, как строго научные данные, разработки и результаты исследований могут быть изложены увлекательно и доступно без потерь в сложности и глубине информации.

Чрезвычайно интересен и раздел, посвященный японской графике. Известно, что японская графика считается самой сложной в мире не в смысле трудностей освоения, а по числу компонентов, поскольку она не только состоит из иероглифов (имеющих, как правило, по нескольку вариантов чтения), но и использует две слоговые азбуки (а теперь еще и вкрапления слов, написанных латиницей). Кроме того, иероглифы часто употребляются не только по одному, но и в сочетаниях по два или три, однако прочтение их не всегда может быть получено путем складывания чтений каждого иероглифа в отдельности. Обо всех этих и еще гораздо более тонких вещах, языковых играх, графических эффектах, создающих многослойные подтексты, В. М. Алпатов пишет подробно и глубоко, привлекая широкий круг фактов японской культуры и истории. Важным и неоспоримым достоинством книги является и постоянная апелляция автора к типологическим параллелям, прежде всего к российским языковым реалиям, но также и к данным западноевропейских, классических, и других языков.

Некоторые частности в книге хотелось бы уточнить. Например, в главе о теориях "Нихондзинрон" читателю было бы интересно мнение автора-лингвиста о теории японского социолога Кумон Сюмпэй, проанализировавшего внутреннюю форму слова (и иероглифа) со значением "понимать" на латыни, в современных западных языках и по-японски и пришедшего к выводам о противоположной направленности процессов понимания в Японии и на Западе - от синтеза к анализу в японском случае, и от анализа к синтезу - в европейском.

Несколько спорным представляется утверждение автора о том, что проза в Японии появляется в конце IX в. Даже если поверить тем японским филологам, которые относят создание "Такэтори-моногатари" не к X, а к IX в., все равно эту раннюю повесть трудно назвать "прозой" в западном или современном японском понимании: данное произведение принято называть "повествованием", но это слово - скорее перевод японского названия жанра моногатари ("повествование о вещах"), и, с одной стороны, представляет собой сказочный фольклор, а с другой - достаточно плотно насыщено поэтическими текстами, что роднит его с такими средневековыми литературными памятниками, как "Исэ-моногатари" и "Ямато-моногатари", главной целью и композиционным центром которых однозначно является пятистишие танка.

Есть в книге и некоторые мелочи, которые кажутся не очень точно сформулированными или вызывают сомнение. Так, на с. 15 говорится, что термин хоогэн (ныне - "диалект") означает "сторонний язык", однако смысл русского слоза "сторонний" - это "внешний", "чужой". Между тем японское слово хоо не имеет оттенка "чуждости" и означает "направление", а также "местность", т.е. "местный язык". Желательно также японское слово в кириллической транскрипции, когда оно появляется в тексте первый раз, употреблять в именительном падеже, чтобы читатель, не знающий японского языка, не принял такие падежные варианты, как кану или вабуна, за словарные формы этих существительных.

В целом же рецензируемая работа - важное и полноценное исследование разных сторон и особенностей японского языка в их постоянном соотнесении с самыми различными аспектами японской культуры - от экономики и политики до кино и рекламы. Такая книга появляется у нас впервые, и нет сомнений, что ей предстоит долгая жизнь.

Permanent link to this publication: