В Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в личном фонде В.И. Даля, хранится неопубликованная рукопись воспоминаний его внучки О. П. Демидовой. В ее обширных мемуарах (объемом в 168 листов) наибольший интерес представляют две главы, посвященные московскому, последнему периоду жизни В.И. Даля. В них содержатся неизвестные сведения о семейном укладе, увлечениях, досуге, о близких и знакомых Владимира Ивановича.

Воспоминания публикуются в незначительном сокращении.

Дали в Москве

Новое жилище понравилось решительно всем. Дом был куплен на редкость удачно. Теперь трудно поверить, что за 40 000 р. можно было приобрести такое владение. Он был расположен на Пресне на углу Большой Грузинской улицы, как раз против зоологического сада. Самый дом стоял в глубине двора и отделялся от улицы чугунной решеткой с двумя воротами по концам. Между фасадом дома и решеткой расстилался большой и красивый лужок, обсаженный деревьями. Одноэтажный дом был выстроен покоем, ножки которого (с мезонином над ними) были обращены в глубь двора, между ними был тенистый садик.

Флигелей, кухонь, сараев, погребов, конюшен - было больше, чем нужно. Дом принадлежал большому барину, южному помещику Иваненко и в горькую минуту был спущен за бесценок со всей обстановкой. Его новые скромные владельцы только головой покачивали при мысли о расходах по его отоплению. Под словом обстановка я подра-

стр. 27

зумеваю не картины, статуи, коллекции и фамильное серебро, а только мебель и домашнюю утварь, но и этого вполне достаточно, и новых трат делать не пришлось.

В доме оказалось десятка три комнат. Вот то было раздолье!

Большая зала, маленькая зала, большая гостиная, маленькая гостиная, и все в таком роде. Всем и всему нашлось место. У бабушки, кроме спальни, была своя комната, где она могла занавешиваться от света и загораживаться от сквозняка, сколько и как хотела. Дедушка, верный своей привычке, водрузил свой письменный стол посреди большой гостиной, служившей сборным пунктом для всей семьи.

Верстак его поместился в светлой столярной. Бильярд занял один из концов большой залы. В ней же нашлось убежище и для ненавистного бабушке рояля, от которого ее теперь отделяло много закрытых дверей.

Дочери (В.И. Даля. - В.М. ) получили каждая по комнате. Один из мезонинов был отведен для Льва (В.И. Даль своего первенца, родившегося 11 июля 1834 г. в Оренбурге, назвал в честь любимого брата Львом. В семье его называли также Арсланом, что по-башкирски означает Лев. - В.М. ) и его чертежей и рисунков. Было помещение и для бабушки Анны Александровны с Наташей, и вообще для всех бабушек (в доме В.И. Даля жила его мать Юлия Христофоровна, мать рано умершей первой жены - Минна Ивановна Андре, мать второй жены - Анна Александровна Соколова. - В.М .), о которых будет еще речь впереди. И все-таки много комнат стояли пустыми, без употребления.

Сестры деятельно хлопотали над распаковкой и расстановкой вещей. Когда дом был приведен в порядок, Ольга хватилась тычка, но все поиски оказались напрасны - тычок как в воду канул. "Должно быть, где-нибудь с воза упал", - говорили люди.

Много лет спустя Ольга Даль, уже будучи Ольгой Демидовой и матерью нескольких детей (в том числе и автора этих воспоминаний. - В.М. ) в Петербурге у А.Н. Аксакова вдруг в его кабинете увидела знакомую табуретку на трех ногах.

- Александр Николаевич! Тычок! - воскликнула она.

- Да, тычок, - с лукавой усмешкой ответил хозяин, - и живет он у меня с самого переезда из Нижнего.

Так перехитрил взрослый человек строптивого подростка.

Устроились, обжились Дали и начали понемногу знакомиться с Москвою и ее обществом.

Прежде всего через Александра Николаевича познакомились с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым и его семьею, а затем и с остальным славянофильским кружком - Самариным, Хомяковым, Погодиным, Киреевским, Кошелевым и др.

Насколько мне помнится, дедушка и раньше знал многих из них, как например Юрия Федоровича Самарина.

Его любовь к русскому быту и русскому языку непременно должна

стр. 28

была увлечь его в сторону славянофилов, хотя датско- немецкая кровь и традиции помогли ему удержаться от их крайностей.

Завязались отношения с редактором Русского Архива Бартеневым. Приезжали петербургские литераторы и заграничные из славянских земель, например Коларж. В доме бывало много интересного народа. Бедная бабушка не успела оглянуться, как очутилась в положении курицы, высидевшей утят. Сначала дети принялись за прерванное переездом изучение иностранных литератур с Аксаковым, но очень скоро этого одного оказалось мало: Маше понадобились уроки пения, Ольге -рисования и фортепиано, Кате, если не ошибаюсь, чешского и польского языка, а все вместе стремились в музеи, на выставки, лекции, в концерты и театры.

Бабушка вздыхала, хворала, обращалась к посредничеству Аксакова, чтобы отсрочить ломку своей системы, но это не помогло.

Молодежь призвала на помощь того же Александра Николаевича и повела терпеливую осаду родителей. Положение Аксакова было незавидно; обе стороны были им недовольны: мать за то, что он слишком уступал молодежи, а дочери за то, что он, как будто сочувствуя им, в решительный момент оказывался на стороне старших. Особенно Ольга не прощала ему изменнического образа действия и даже дала ему прозвище принца Оранского, которое так и осталось за ним на языке трех сестер.

Я как-то впоследствии спросила свою мать по поводу этого прозвища:

- Какой Оранский?

- Ну, известный, Вильгельм Молчаливый.

- Да это же очень лестно? Такая крупная личность...

- Крупная-то крупная, а Эгмонта он все-таки выдал.

Мы тогда только прочли Эгмонта. Уроки пения, музыки и рисования устроились легко, но относительно выездов дело пошло труднее. Кто будет сопровождать сестер? Отпускать молодых девушек одних в то время не полагалось, а мать, как я уже говорила, никуда не выходила. Вот тут-то и выступают на сцену "бабушки"...

Я упоминала, что когда-то существовало пять княжон Путятиных. Анна Александровна была старшая из них. Все ее сестры вышли замуж за тверских и новогородских помещиков и сохранили самые родственные отношения со старшей сестрой.

Когда Дали переехали в Москву, бабушки стали подолгу гостить на Пресне и вносили своеобразную струю в их жизнь. Они являлись со своими барскими вкусами и привычками, с рассказами о помещичьей жизни, с жадным и наивным любопытством к Москве и ее диковинкам. Молодежь очень любила эти наезды. Сестры охотно слушали бесконечные рассказы бабушек и еще охотнее путешествовали с ними по Москве.

стр. 29

Особенной любимицей была бабушка Елена Александровна Ушакова, та самая "Аленушка", которая по распоряжению тетеньки пришлась на долю Ушакова вместо полюбившейся ему Аннушки. Живая, веселая, словоохотливая, она готова всегда и всюду ехать с внучками.

К Анне Александровне она питала трепетное уважение.

Пресмешную картину представляли эти две старухи. Старшая обращалась с младшей, как с шаловливой девчонкой, и называла ее - "сестра". Младшая говорила "сестринька" и "вы" и возражала с большой опаской...

Прошел год, другой. Подростки стали молодыми девушками.

В жизни Льва произошло важное событие. Блестяще кончив академию художеств, он был послан на казенный счет за границу на три года, которые и провел большею частью в Италии.

Между тем Юля в Москве стала серьезно хворать. Гомеопатия не помогала. Врачи нашли большие непорядки в легких и рекомендовали перемену климата.

Узнав о положении сестры, Лев выписал ее к себе. Несмотря на предстоящую разлуку, Ольга искренно радовалась отъезду сестры, понимая, каким счастьем для нее является неожиданная свобода и жизнь с братом. Провожала она Юлю весело и вполне верила в ее выздоровление. Отец смотрел на дело иначе: он видел роковое наследство матери и не надеялся на хороший исход, но, конечно, детям о своих опасениях не говорил.

Машино здоровье было тоже не многим лучше Юлиного: всю свою молодость она продержалась на границе чахотки. Высокая, тонкая, с темно-бронзовыми вьющимися волосами и карими глазами, с правильными чертами лица, она, говорят, была очень красива, но бледна как мел. Беспрестанные головные боли до дурноты и лихорадка отравляли ей жизнь.

У Ольги тоже были очень красивые, пышные волосы совсем необыкновенного оттенка. Когда она была еще девочкой, Н.И. Пирогов как-то погладил ее по голове и назвал волчонком. И действительно, ее темные волосы отливали сталью. Лицом она была очень похожа на отца: те же серо-голубые глаза, нос с горбинкой и красиво очерченный, немного большой рот на смуглом продолговатом лице. Вся ее крупная фигура дышала силой и здоровьем и была полна жизни. Несколько лет спустя художник барон Клодт в Петербурге упрашивал ее позировать ему для картины "Ярославна плачет на Путивле".

- Некогда мне, Михаил Петрович, - говорила моя мать. - Куда я от ребят уйду? Вы и без меня найдете подходящую натуру.

- То-то, что не найду, - отвечал Клодт, - ведь теперь что за народ пошел; вся молодежь жидкая, а Ярославна - сила (...).

Мне волей-неволей придется говорить главным образом об Ольге -

стр. 30

не потому только, что она была моя мать, а потому, что она, по самым свойствам своей природы, была тем фокусом, в котором собирались и отражались все семейные впечатления и интересы.

У нее были два увлечения - славянофильство и музыка в лице их главных выразителей - Ивана Сергеевича Аксакова и Николая Григорьевича Рубинштейна.

Старшие славянофилы - А.С. Хомяков и Ю.Ф. Самарин были звездами слишком крупной величины, чтобы молодая девушка решилась когда-нибудь поставить себя в одной плоскости с ними. Она с жадностью и благоговением слушала горячую и вескую, как молот, речь Хомякова и полную изящной эрудиции беседу Самарина, она читала все, что выходило из-под их пера, но поклонялась им издали.

К Ивану Сергеевичу Аксакову благосклонная судьба поставила ее гораздо ближе. Знакомство с автором "Семейной Хроники" и его старшим сыном Константином велось у Далей с нижегородских времен. Я боюсь спутать хронологию, но кажется мне, что к московскому периоду далевской жизни Константин Сергеевич или уже умер, или был при смерти. Сергей Тимофеевич был жив, но уже очень преклонных лет и почти слепой.

Я не собираюсь описывать семью Аксаковых, которая так известна из-за семейной переписки и из других источников. Ничего нового я прибавить не могу, но говорить о ней мне придется, потому что люди эти близко коснулись моей матери, и общение с ними оставило глубокий след в ее душе.

Иван Сергеевич был в сравнении с дедушкой молодым человеком, он высоко ценил его как знатока русского языка и часто читал ему свои произведения перед отдачей их в печать, а дедушка слегка подсмеивался над ним за то, что несмотря на все свое презрение к Европе, он не умеет обходиться без иностранных слов в русском языке.

Вскоре после переезда Далей в Москву произошел такой случай:

Иван Сергеевич, читая дедушке статью, произнес слово мираж. Дедушка поморщился.

- Зачем иностранное слово? - сказал он. - Как будто своих нет!

- А как вы назовете мираж по-русски? - спросил Аксаков.

- Морока.

- Что вы, Владимир Иванович! Мороку еще меньше поймут, чем мираж. Этого слова никто не знает.

- Нет, русские люди поймут; а не поймут, так догадаются. В это время в комнату вошла Ольга.

- Оленька, - обратился к ней отец, - слыхала ты слово морока?

- Нет, - удивленно отвечала та.

- А как ты думаешь, что оно значит?

Девочка задумалась на минуту и сказала:

- Наверно, какой-нибудь обман.

стр. 31

- Это замечательно! - воскликнул Аксаков и зачеркнул провинившееся слово.

Однако выпустить его в печать без пояснения он не решился, и в статье после слова морока стояло в скобках мираж.

По рассказам ли Александра Николаевича, или по расположению к дедушке, старушка Ольга Семеновна Аксакова и ее дочери - а их было очень много - заинтересовались барышнями Даль и стали зазывать их к себе. Как ни вздыхала бабушка, но не могла отыскать благовидного предлога, чтобы не пускать дочерей в такой почтенный и серьезный дом.

Впрочем, Катя там как-то не привилась, а бывали больше Ольга и Маша (когда была здорова). Ближе всего они сошлись с младшею из дочерей Ольги Семеновны, Надеждой Сергеевной, которая все же была значительно старше их.

Очевидно, многое в строе далевского дома казалось странным дамской половине аксаковской семьи. Замкнутая жизнь Екатерины Львовны и ее увлечение Сведенборгом, "Саша Аксаков" в роли воспитателя трех молодых девиц, все это было очень любопытно и необыкновенно.

Ольга охотно и откровенно болтала о домашних делах и о своей жизни и, вероятно, нередко забавляла сдержанных и немного чопорных Аксаковых решительностью суждений и смелостью при совершенно детском еще понимании жизни.

А смелости у нее было хоть отбавляй. Однажды у Аксаковых целый вечер горячо проспорила с "каким-то господином", усвоившим, по ее мнению, совершенно неправильный взгляд на Петра Великого. Присутствующие молчали и добродушно улыбались, слушая ее речи. Тем же кончил и ее противник. После его ухода она узнала, что это был профессор истории Нил Александрович Попов. "Мне никогда в жизни не было так стыдно, - рассказывала мне мама. - Воображаю, что он обо мне подумал!"

В свою очередь, и Ольга многому училась и дивилась у Аксаковых. Прежде всего ее поразил православно-церковный строй семьи, посещавшей службы, соблюдавшей посты и чтившей праздники. Старушка Ольга Семеновна по состоянию здоровья не переносила постного стола, но несмотря на то постилась весь Великий пост, довольствуясь почти одними сухариками из пеклеванного хлеба, которые всегда стояли около нее в корзинке.

Поражала Ольгу и тесная дружба между родителями и детьми. Трогательно было видеть, как отец любовался сыном, а сын отцом. Особенно нежная духовная связь существовала между стариком Аксаковым и его покойным сыном Константином, который до последних дней своих выказывал отцу детское послушание. Лев Даль рассказывал сестрам, как однажды ехал с Константином Аксаковым в возке зимой из Москвы в Нижний. Лев не любил закрытых экипажей и сразу сел на

стр. 32

козлы к ямщику, а Константин Сергеевич, жестоко страдавший от качки по ухабам, всю дорогу промучился с закрытыми окнами, потому что дал слово "отесиньке" не отворять их.

После смерти Константина Сергеевича центром и кумиром дома сделался Иван Сергеевич. Он сам, его статьи, его газета, его литературные друзья и противники - все это было главным общим интересом. Нечего и говорить, что Ольга без устали расспрашивала, а Надежда Сергеевна рассказывала обо всем, что касалось Ивана.

По пятницам у него бывали многолюдные и интересные собрания, и "pium desiderum" ("самое большое желание". - Пер. с лат.) Ольги стало - попасть на "Иванову пятницу". Но желание это оказалось неосуществимым. "Даже сестры Ивана Сергеевича, - говорила мне моя мать, - считали, что им там не место, а таких девчонок, как я, и подавно туда не пускали".

У Ивана Сергеевича происходили постоянные столкновения с цензурой, расстраивавшие его и приводившие в негодование всех его близких. Немало страдал в свое время и Владимир Иванович. За одну из своих сказок, кажется, "Об Иване, молодом сержанте", он поплатился было крупною неприятностью.

У матери моей на всю жизнь осталось чувство ненависти и презрения к цензорам, "урезывателям языков", переданное ею и всем ее детям. Для нее цензор был не многим лучше палача, и она понять не могла, как люди, уважающие человеческую мысль и достоинство, могли идти на такую должность.

За те годы Аксаковым пришлось пережить несколько тяжелых семейных потерь: умер Константин Сергеевич, умер сам Сергей Тимофеевич, умирали дочери. Молодое поколение Аксаковых было недолговечно. С течением времени умирали одна за другой все сестры. Дольше всех жила Мария Сергеевна; она одна изо всех сестер была замужем. Она отличалась очень маленьким ростом, и ей Иван Сергеевич написал стихотворение, вошедшее теперь с разными вариантами чуть не во все детские книжки и сборники песен и даже положенное на музыку Чайковского: "Мой Лизочек так уж мал, так уж мал..." Только у Ивана Сергеевича в подлиннике стояло: "Мой Марихен так уж мал, так уж мал..."

Тяжело переживались Аксаковыми семейные утраты: с каждым новым трауром они не только замыкались и уходили от всех друзей и знакомых, но даже меняли квартиру, омраченную тяжким событием. Даже и тогда, когда спустя долгое время они выходили из своего заключения, их строгие грустные лица налагали невольный гнет на окружающих. Они бы сочли верхом бестактности, если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ними об их горе; надо было делать вид, что ничего не знаешь.

Дедушка Владимир Иванович неодобрительно относился к этим

стр. 33

внешним проявлениям печали и, кажется, после смерти Сергея Тимофеевича раз сказал Ивану Сергеевичу, что друзья покойного всей душой разделяют скорбь семьи, а между тем ничем не могут выразить своего сочувствия, потому что к этому предмету и подойти нельзя.

- Да, - сказал Аксаков, - это правда: у нас горе всегда накрахмалено.

Вторым увлечением Ольги, как я уже сказала, была музыка и Николай Рубинштейн. Тогда только что нарождались Русское музыкальное общество и консерватории. В Петербурге во главе дела стоял Антон Рубинштейн, в Москве - Николай. Обе столицы соперничали талантами гениальных братьев. Оспаривать славу Антона Рубинштейна, конечно, было трудно: уже одна его композиторская деятельность давала ему преимущество над братом, который за всю свою жизнь написал, кажется, только две небольшие фортепьянные пьесы, но Москва горой стояла за своего действительно обаятельного любимца и уверяла, что в его игре было un je ne sais quoi (что-то непередаваемое. - Пер. с фр.), которого, при всей своей виртуозности, никогда не мог достичь Антон. Сам Николай Рубинштейн очень высоко ставил брата и не равнял себя с ним.

Директорами Русского музыкального Общества, кроме Николая Григорьевича Рубинштейна, были видные люди Москвы вроде князя Николая Петровича Трубецкого и князя Владимира Федоровича Одоевского (...).

Внуки мои вряд ли будут знать, кто такой был князь В.Ф. Одоевский. О личности и деятельности его есть очень интересная книга, но она, конечно, не попадется им на глаза. А между тем, оба они, каждый в свое время, увлекались "Сказками дедушки Иринея" и особенно любили "Городок в табакерке", не подозревая, что они принадлежат перу князя Одоевского.

Князь Одоевский был высокообразованный человек и музыкант. Композитором он себя не считал, хотя втихомолку иногда писал фортепьянные пьески. Он не только обладал абсолютным слухом, но уверял, что не переносит соединение рояля с оркестром, т.к. слышит разницу в хроматизме того и другого (...).

На первых страницах моего рассказа я говорила, что одна из дочерей прадедушки Василия Львовича, Парасковья Васильевна, вышла замуж за Ивана Гавриловича Поливанова. Пожила она недолго и умерла, оставив сына Льва и дочь Машеньку. Воспитанием их занялась родная сестра ее, Марья Васильевна Сущова (...).

Для Маши с Ольгой Даль дом молодых Поливановых был чистым кладом. Нигде они себя так хорошо не чувствовали, как там, нигде не могли так свободно болтать о домашних событиях и недоразумениях, о концертах, о спевках, о Рубинштейне. Мари ко всему относилась с горячим участием и интересом.

стр. 34

При этих дружеских беседах часто присутствовал и двоюродный брат хозяина молодой Платон Демидов. Вскоре и он почувствовал симпатию к русскому Музыкальному Обществу и решил поступить в хор

(...).

Лето прошло, как и всякое лето: Дали никогда не выезжали ни на дачу, ни в деревню. Ольга съездила к Аксаковым в Абрамцево, навестила еще два-три знакомых дома под Москвою, а остальное время провела на Пресне.

Осенью вернулись из деревни Поливановы. Приехал и Платон Демидов на свой последний университетский год. Начались хоровые спевки. Молодые люди виделись все чаще и сходились ближе. Наконец, Платон набрался смелости и решил так или иначе проникнуть в заколдованную ограду далевского дома...

Свадьбу решили сыграть в начале лета, как только Платон кончит курс. Пришло письмо от Демидовых. Искренно и сердечно просили родители подарить им молодую невестку. Дедушка совсем успокоился и ответил, как всегда без задних мыслей, с полным расположением будущему свату со сватьей.

Писала им и Ольга. Вообще, им с Платоном пришлось сочинять немало писем, так как родня у него была очень велика.

Начались визиты жениха и невесты по всем московским знакомым. Платон везде производил прекрасное впечатление, и все радовались за Ольгу.

В хоре тоже веселились по поводу помолвки двух его участников, и Рубинштейн подшучивал над обоими.

Сами виновники торжества сияли и наслаждались той волной праздничного настроения и всеобщей ласки, в которой они купались.

- А что же Александр Николаевич Аксаков? - спросит кто- нибудь. - Где он и как отнесся к этому важному событию?

Для меня этот вопрос темен, как темна и вся история его последующих отношений с Далями. Думается мне, что его уже не было в это время в Москве.

После стольких лет теснейшей дружбы и чуть не совместной жизни с Далями Аксаков вдруг безо всякой видимой причины и надобности расстался с ними, и не просто расстался, а разошелся настолько глубоко, что не смог оставаться в одном с ними городе. Вся эта размолвка шла настолько втайне, что молодежь ее проглядела и узнала только, что Александр Николаевич переезжает в Петербург, после чего он действительно исчез с их горизонта.

Меня всегда интересовал этот вопрос, но моя мать ни в своих записках, ни на словах не разъяснила мне его.

Муж моей тетки, Марии Владимировны, как-то сказал мне, что Александр Николаевич сватался к маме, но получил отказ и уехал. Я не успокоилась и пристала с этим вопросом к моей матери.

стр. 35

- Какой вздор! - смеясь, сказала она. - Никогда этого не было. Много лет спустя Александр Николаевич сам заговорил со мною об этом времени.

- Ведь вы знаете, как я был дружен с вашими дедушкой и бабушкой, а вышло так, что под конец мы в корень разошлись с ними. Почему? Это все равно. Бывают такие убеждения, как например, религиозные, которыми ни та, ни другая сторона не поступится и которые всегда будут стоять стеной между людьми.

Так я ничего толком и не узнала и, по правде сказать, меньше всего могла допустить расхождение на принципиальной почве людей, изучивших друг друга вдоль и поперек и до того спевшихся между собою в течение многих лет, что каждый заранее знал, что подумает и скажет другой.

В Петербурге Аксаков очень скоро женился на М-м Манухиной, вдове с двумя детьми. Жена его пожила недолго, и он продолжал свою жизнь старого холостяка. К пасынку и падчерице он относился хорошо и заботился о них, пасынок, Сергей Сергеевич Манухин, был впоследствии министром юстиции при Николае II, а падчерица Софья Сергеевна вышла замуж за известного революционера-эмигранта Л.А. Дейча.

Милая Москва! Родной далевский дом!

Со въездом в него наступила самая счастливая пора моего детства. Я считаю Москву своей духовной родиной, потому что в ней началась моя сознательная жизнь, и пресненский дом был ее колыбелью.

В Москве нас встретили с распростертыми объятиями. Нам были отведены комнаты (с отдельным входом) в левом крыле дома за большой залой. Наверху были детские и спальня, а внизу гостиная и кабинет. Завтракали, обедали и пили чай всем домом вместе в большой зале.

В сущности, я никогда не сидела в нашем помещении под присмотром ворчливой няньки. Весь дом был к моим услугам, и везде меня ждал радушный прием...

Я совсем не помню в своем детстве сверстников и товарищей. Мне не приходилось бывать в домах, где были дети. Единственным исключением была семья Поливановых. Со старшей их дочерью, Олей, мы виделись и играли вместе.

Кроме близких родных есть еще несколько лиц, которые для меня неразрывно связаны с далевским домом. Я не поручусь, что все они появились в первый же год нашего приезда, но это, в сущности, для потомства безразлично.

Каждое воскресенье, несмотря ни на какую погоду, к обеду приходил бывший декабрист Дмитрий Иринархович Завалишин. Он был товарищем дедушки по морскому корпусу...

стр. 36

Завалишин был сослан в Сибирь. Не знаю, работал ли он на каторге; большую часть ссылки он провел в Чите на поселении, где приводил начальство в отчаяние своим беспокойным характером. Он не мог равнодушно видеть несправедливости и злоупотреблений и, несмотря на бесправное положение политического ссыльного, боролся с ними неутомимо и бесстрашно. Он пробирался всюду - в тюрьмы, в присутственные места, и особенно охотно в школы и приюты, и затем начинал звонить о найденных беспорядках и противозаконных поступках. Если не слушали его слов, он принимался писать сначала прямому начальству, потом начальству начальства и т.д. до самого Петербурга. Заставить его молчать не было возможности. Грозили ему высылкой из Читы на север, он отвечал: "Мне все равно, куда хотите; я одинок и везде проживу". И уверяют, что своим назойливым жужжанием он добивался многого.

В то время, о котором я пишу, это был невысокого роста старичок с гладко выбритым морщинистым лицом и черными, без признака седины, волосами. Ходил он и зиму и лето в черном сюртуке и белых нанковых панталонах, держа под мышкой огромный зонтик, делавший его похожим на дедушку из андерсеновских сказок.

За обедом он ел много и жадно, хотя перед каждым кушанием говорил: "Я до этого не охотник". Он так долго прожил в Чите и так свыкся с нею, что почти каждый рассказ (а у него их было неисчислимое количество) начинался со слов: "у нас в Чите". И чего только не было у них в Чите! По его словам, там рос даже виноград. Вообще, говорун он был большой и никому не давал вставить слова. У него была привычка, сердившая бабушку: каждую тарелку, которую ему ставили, он тщательно обтирал салфеткой.

- Можно подумать, что ему подают немытые тарелки, - негодовала она.

Однажды в пылу рассказа он наложил себе полную тарелку шпината и затем, забывшись, быстро вытер ее салфеткой. Можно себе представить, что получилось и во что превратились белые нанковые панталоны, над которыми произошел этот маневр.

Дмитрий Иринархович вел большую переписку и обижался, что его отчество не запоминалось.

- Каких, каких адресов я не получаю: и Аристарховичу, и Винарховичу, и Епарховичу, а вчера наконец получил Монарховичу! Это уже ни на что не похоже.

У нас в доме его звали старым Иринархом. С дедушкой он был на ты, но считал себя моложе его. В 1870 году дедушке было 69 лет, а Завалишину лет 65, не меньше.

И вот однажды произошла небывалая вещь - Иринарх не явился к воскресному обеду. Дедушка даже обеспокоился.

- Уж не заболел ли старик? - говорил он.

стр. 37

Однако в следующее воскресенье Иринарх и его зонтик были у нас в обычное время.

- Что с тобой случилось в прошлое воскресенье? - спросил его дедушка. - Отчего ты не пришел?

- А я не мог. Я в то воскресенье венчался.

- Кто венчался? - переспросил Владимир Иванович, подумав, что ослышался.

-Я.

- Да ты шутишь?

- Какие шутки, Владимир Иванович. Я уже давно думал об этом: годы уходят, и к старости совсем бобылем останешься. Невесту нашел я прекрасную: девица скромная, красивая, молодая и очень ко мне расположена. Ну, и дворянского рода тоже, хотя и бедна.

Уходя домой, Завалишин сказал, что привезет жену знакомиться.

Дня через два к крыльцу подъехала пролетка, из которой вслед за Иринархом выпрыгнула плотная кругленькая фигурка в небесно-голубом платье и белой шляпе.

Молодые прошли в большую гостиную и просидели с церемонным визитом минут десять. Жена Дмитрия Иринарховича, несмотря на свое благородство, не умела связать двух слов, называла мужа "они", краснела при каждом вопросе и не знала, куда девать руки, на которых поверх лайковых перчаток блестели кольца...

Зима 1870-71 г. памятна мне еще слухами и толками о франко-прусской войне. В нашем доме усердно щипали корпию для раненых. Как сквозь сон помню имена - Страсбург, Мец, Седан, Наполеон III, Базэн, помню удивление, смешанное с ужасом, вызывавшееся молниеносными успехами "пруссаков". Наш знакомый хирург Николай Павлович Бетлинг ехал на театр войны.

- Нет, что они делают! Что за быстрота! О чем думают французы? - слышались мне разговоры взрослых.

- Дедушка, а сюда пруссаки не дойдут? - спросила я как-то с тайным страхом.

- Нет, не дойдут: они идут как раз в другую сторону от нас, - успокоил он меня.

Я ничего не понимала в политике, но чувствовала, что французы и бедные, и чем-то виноватые, и что немцы их обижают.

Коля Бетлинг был сыном нижегородского помещика Павла Логгиновича Бетлинга, с дочерьми которого мама и тети были дружны еще в детстве...

Очень не любила я, когда приезжал крикун Погодин (Погодин М. П. (1800-1875) - историк, публицист, академик, собиратель материалов по истории России, славянских народов. - В.М. ) . Ума его я оценить не могла, а его неряшливая, нечесаная фигура и грубый крик производили на

стр. 38

меня отталкивающее впечатление. Мне всегда казалось, что он бранится, и я не понимала, как он смеет кричать на дедушку.

В словах и выражениях Погодин действительно не стеснялся. Я слыхала о нем такой рассказ. В один из царских приездов в Москву Погодин был на высочайшем выходе в Кремле. Церемониймейстер князь В.Ф. Одоевский расставлял публику в зале и заметил, что у Погодина плохо прикреплена звезда.

- У вас звезда отваливается, - сказал он.

- Подлячка! - рявкнул Погодин.

- Михаил Петрович! Можно ли так называть? Ведь все-таки царская милость.

- Не ее ругаю... жену... чего смотрит? - так же резко и отрывисто огрызался Погодин, борясь со злополучной звездой.

У дедушки бывало много народа, но, конечно, я не всех видала, и не все остались у меня в памяти.

Однажды в Москву приехал один чех Федор Иванович Езбера. Был он, кажется, профессор и приезжал с этнографической славянской выставкой. Он остановился у нас в доме, и я налюбоваться не могла на его кукол в различных народных одеждах. Я недолюбливала только его самого: его ломаная речь казалась мне намеренным кривлянием, и мне было стыдно, что он такой большой, а ломается. А он, как нарочно, заигрывал со мной:

- Баришня, смотрите, мои кукалки вам кланяются, - тянул он в нос. Особенно занимал меня его шкафчик, низенький, но всегда запертый. Поставили его у нас в большой зале. Много раз я обхаживала его и пробовала царапать дверь, но она не поддавалась. Однажды утром я опять подошла к нему, и так как в зале никого не было, я опять попробовала отворить дверцу. К моему большому удивлению, она легко открылась, и я обомлела от восторга: в шкафу стояла многоглавая церковь вроде Василия Блаженного, с золотыми крестами, лепными изображениями, живописью и даже стеклами в окнах. Очевидно, это была модель какого-то собора. Только что я принялась ее рассматривать, как послышались шаги; пришлось захлопнуть шкаф и спасаться бегством. Когда я подошла к нему на другое утро, он оказался снова запертым, а через несколько дней и вовсе исчез из нашего дома. Так скрылось мое мимолетное видение, о котором я долго не могла забыть.

Но самым любопытным гостем далевского дома был черногорский священник Матвей Саввич, или, как его звали, поп Мато. Он приехал в Россию за сбором на черногорские церкви, которые иногда оставались без облачений, без икон и даже без сосудов. Долгое время жил он у нас в доме со своим младшим сыном Саввой, которого, между прочим, он привез в Москву учить. Поп Мато был саженный удалец с красивым выразительным лицом. Ему было лет 50, в волосах и бороде его серебрилась седина. Несмотря на священный сан, он ходил в черногорском

стр. 39

платье, увешанный и утыканный кинжалами и пистолетами, или, как он называл, "пиштолями". Дикарь он был совершенный, читал только церковную печать, и ту не без труда, а в письме был совсем слаб.

Дедушку он звал отцом, бабушку - матерью, остальных всех по именам, и всем говорил ты. Прирожденный горец- воин сказывался в его манерах: ходил он огромными шагами, но неслышной, кошачьей походкой, и силы был необыкновенной.

Однажды при нем Николай Павлович Бетлинг похвастался своим искусством прыгать и, кажется, перепрыгнул через кресло. Поп Мато засмеялся.

- Разве так прыгают? Смотри! - сказал он и стал городить целую баррикаду из мебели. Затем, не стесняясь присутствием дам, он сбросил сапоги и чулки и принялся скакать; но как?! чуть не на сажень от пола. Бесшумно, как зверь, метался из конца в конец комнаты, перепрыгивая через все и всех, попадавшихся на пути. У зрителей дыхание захватило при виде скачущего великана.

- Вот как прыгают, - сказал он, остановившись, чтобы перевести дух. - А сейчас я вам покажу...

- Нет, поп Мато, голубчик, не надо, - взмолилась бабушка. - Это ты лучше в саду покажешь, а здесь страшно.

В другой раз он стал описывать наряд турчанок и их способ покрывать голову и лицо.

- Маша, поди сюда, - позвал он тетю Маню. - Стой! - И, схватив бабушкину шаль, он мигом укутал в нее тетю Маню так, что остался виден только лоб и черные глаза.

Поп Мато молча посмотрел на нее несколько мгновений и потом, стиснув зубы, произнес: "У! Ссобака!" И сколько ненависти к воображаемой турчанке прозвучало в этом восклицании.

Живописный наряд попа Мато из белого и малинового сукна и его оружие возбуждали на улице такое удивление и любопытство, что за ним, как за крыловским слоном, толпа зевак ходила. Спутников его это смущало, а самого его радовало.

- Все ходят, все глядят на мои пиштоли, - хвастался он... Очень близким домом для дедушки были Елагины. Я в начале упоминала о дочерях дерптского профессора Мойера. Катенька Мойер давно была Екатериной Ивановной Елагиной и матерью двух взрослых детей, Маши и Алеши, но с дедушкой сохранила отношения близкого, доброго товарища, часто сбивалась с ним на немецкий язык и звала его не иначе, как Mein Lieber Dahl (мой любимый Даль. - Пер. с нем.). Это была умная, просвещенная семья славянофильского направления.

Я как-то раз попала к Елагиным на елку. Меня заласкали и задарили. Веселая тетя Маша играла со мной весь вечер. Недалеко от елки сидела старушка, которая подозвала меня и тоже приласкала. Это была сестра Авдотьи Петровны, Анна Петровна Зонтаг, автор известной

стр. 40

в свое время "Священной истории для детей". Я зачитывалась ее "Историей Ветхого Завета", а потому смотрела на нее с любопытством и уважением. Кстати, замечу, что лучшего изложения для детей Нового Завета, чем в А.П. Зонтаг, я до сих пор не знаю...

Похорон бабушки (Екатерины Львовны Даль. - В.М .) я почему-то не помню; возможно, что меня и не брали на них. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище.

Из разговоров старших я подслушала, что бабушка умерла от какого-то перерождения печени.

Больше мне не придется говорить о ней, и, прощаясь с ее образом на этих страницах, я должна признать, что она много сделала для моей детской души. Первые начала религиозного воспитания были заложены ею, и, должно быть, к старости она стала ближе чувствовать свою связь с православной церковью, потому что именно она объяснила мне значение праздников, постов, православных служб и молитв.

Должно быть, за год до ее смерти дедушка принял православие; я смутно помню, что поздравляли его по этому поводу, но когда именно - в точности сказать не умею.

Зима шла. Жизнь мало-помалу налаживалась. Комнаты бабушки стояли светлыми, пустыми и открытыми. Дедушка не только сидел, но и спал в большой гостиной. Писать он уже не мог, и обычным его занятием стало щипать корпию. Внуки постоянно вертелись у его ног, и он любил их присутствие: они отвлекали его от грустных мыслей и воспоминаний. В круг моих обязанностей вошло чтение ему газет. Мама поощряла мое сидение у дедушки и наш взаимный надзор друг за другом: с одной стороны, я уже приближалась к семи годам и не довольствовалась обществом нянек и крошек-детей, а с другой - и дедушку с его слабыми ногами было не безопасно оставлять одного: того и гляди, пойдет за какой-нибудь вещью или книгой и споткнется. Дежурство взрослых около себя он замечал и не любил, а ко мне привык и охотно пользовался мною для мелких услуг.

Это время дедушкиной болезни яснее всего стоит в моей памяти: чего, чего мы не перечитали и не переговорили за эти месяцы! Кажется, в ту зиму вышло изданное Вольфом собрание его сочинений. Дедушка взял стопку зеленых книжек. Дрожащей рукою сделал карандашом надпись на первом томе и подарил их мне. "Внучке моей Ляле от деда", - стояло на обложке.

Я побежала со своим сокровищем к маме, роняя по дороге книги, которые не держались в детских руках, и первое, что сделала мама, - оторвала обложку с дарственной дедушкиной записью. Я ахнула.

- Ты истреплешь книгу и потеряешь этот лист; а он должен остаться тебе памятью на всю жизнь, - объяснила мне мама. - Мы ее спрячем и вложим обратно, когда отдадим книги в переплет.

- А читать эти книги можно мне? - спросила я.

стр. 41

- Можно; читай, сколько хочешь.

И вот для меня открылся новый источник наслаждений. Много я еще не понимала; были повести, которые я обходила, но зато были такие, которые я перечитывала бесконечное число раз, как например, Сказки. За объяснениями я прибегала к самому автору.

Временами мы изгонялись из большой гостиной недели на две и больше, и нам говорили, что у дедушки был опять удар. Приезжал дядя Леля; мама и тетя ходили встревоженные; появлялись доктора. Потом все понемногу успокаивалось, и дедушка возвращался к жизни.

Доктора пророчили ему смерть от третьего удара, а между тем он умер от седьмого. Конечно, с каждым разом он поправлялся медленнее и становился слабее, но ясность мысли восстанавливалась в полной мере. Положение свое он понимал отлично и не только не боялся смерти, но как будто даже тосковал о ней.

- Что меня еще держит? Чего я не доделал? - часто говорил он, потирая лицо и как будто силясь вспомнить или сообразить что-то.

Иногда он принимался ходить по комнатам, обыкновенно в сопровождении одной из дочерей, и сам подсмеивался над своей походкой.

- Ну, завели машину, теперь не остановишь, - говорил он. И это было верно: он шел как будто с разбега, на пружинах, и останавливался, только придержавшись за что-нибудь рукою.

Однажды я с детской необдуманностью сама подсказала ему:

- Что, дедушка, опять завели машину?

Мама, шедшая рядом молча, взглянула на меня.

- Зачем ты это сказала? - спросила она меня потом.

- Да дедушка сам всегда так говорит, - оправдывалась я.

- Дедушка может смеяться сам над собой, если хочет; а нам не смешно, а жалко его.

Я помню, что мне стало ужасно стыдно...

Кротости и терпению дедушки дивились все. Всем он был доволен, всякому благодарен. Его собственная душевная ясность разгоняла тревогу окружающих.

За это время в доме появилось новое лицо, введенное в него тетей Катей и неприятное всем, не исключая самого дедушки. Это был священник Терновский. Как произошло это знакомство - я не знаю, но тетя Катя совершенно подчинилась влиянию Терновского и сделала его своим directeur de conciel (советником. - Пер. с фр.). Привела она его к дедушке, находя, вероятно, что старику на пороге вечности полезно иметь духовного руководителя.

Терновский был высокий, грузный старик с большими разлетающимися волосами и остроконечной бородкой a la Napoleon. Глаза хитро поблескивали из-за золотых очков, а губы сладко улыбались.

При докладе о нем дедушка морщился и усылал меня прочь, а тетя Катя ловила меня в маленькой зале, подводила под благословение и

стр. 42

учила целовать руку батюшки. Исходи эта наука от кого- нибудь другого, я, вероятно, приняла бы ее, как должное; но так как требовала этого тетя Катя, то я решила, что все это "ломанье", что это даже "стыдно" и первым делом возненавидела Терновского.

Случалось слышать мне, как тетя Маня, не стесняясь моим присутствием, в разговоре с мамой называла его Катиным попом и хитрым иезуитом. Последнее название меня очень заинтересовало, и я, не долго думая, обратилась за разъяснением незнакомого слова к самой тете Кате. Та, ничего не подозревая, растолковала мне, кто были иезуиты и какие это были плохие люди. После этого Терновский стал для меня вполне ясен.

О чем они беседовали с дедушкой - я не знаю, но, вероятно, Терновский не достиг своей цели, потому что посещения его становились все реже и реже.

Пасха в том году была поздняя. Семь лет мне исполнилось. Великим постом и я в первый раз вместе со взрослыми пошла к исповеди. Папа растолковал мне значение этого таинства.

Вообще, направление нашему религиозному воспитанию давал всегда отец, как человек более церковный, чем мать. Он требовал, чтобы я по воскресеньям ходила к обедне и иногда объяснял мне богослужение, которое сам знал превосходно. Но систематически в то время Законом Божиим со мною никто не занимался. Я сама охотно читала Ветхий и Новый Завет и Жития Святых, знала несколько молитв, хорошо читала по-славянски, и этим дело ограничивалось.

Пришла весна, и нам сказали, что на Гремячий мы не поедем, потому что мама не может оставить больного дедушку. Я была очень рада такому решению, потому что на Пресне нам жилось, пожалуй, привольнее, чем на Хуторе. Лужок перед домом и сад позади него нам казались степями и лесом, на лужке трава была так густа и высока, что закрывала нас с головой, а в кустах жимолости, росших посреди него, мы устраивали себе беседку и прятались в ней от любопытных взоров.

В саду были грядки с цветами и два великолепных дерева - старая, огромная липа, раскидывающая свой шатер от одного крыла дома до другого, и такая же красавица плакучая береза, клонившая свои ветви чуть не до земли. В углу сада, близ наших комнат, насыпалась гора песку на усладу и потеху всей меньшей братии. В сад мы выходили через окно большой залы, к которому на лето приставлялись две лестницы - одна изнутри, другая снаружи. Одним только Пресня уступала Хутору: здесь не было реки для купания, которое составляло мое любимое удовольствие...

В Василе жил молодой земский врач Семен Николаевич Зененко, малоросс по происхождению. Он вообще лечил семью Демидовых, а во время последней болезни дедушки (А.В. Демидова. - В.М .) все свое свободное время проводил на хуторе. Кроме желания облегчить страдания больного, его привлекала кроткая черноглазая тетя Катя. Виде-

стр. 43

ли это все, но никто не мог сказать, как относится к доктору молодая девушка. Всегда ровная, покойная, занятая болезнью отца и хозяйством, она не избегала его общества, но и не искала его. Родные надеялись, что Семен Николаевич воздержится от предложения, пока жив Александр Васильевич, и даст тете Кате возможность сделать свой выбор свободно, но, очевидно, молодому человеку не под силу было ждать, и он решил разом узнать свою участь. Тетя Катя, предчувствуя роковую минуту, никуда не отпускала от себя брата Колю, чтобы не остаться с доктором вдвоем, но однажды вечером мальчик изменил ей и умчался с балкона, на котором она стояла с Зененко. Через четверть часа тетя Катя вся в слезах пришла к матери и сказала, что доктор сделал ей предложение.

После разговора с бабушкой согласие было дано, но вся родня возмущалась принудительным способом жениха.

- Что было делать, бедной Кате? - говорили тетушки. - Отказать - значило потерять хорошего доктора в такую трудную минуту.

Не знаю, было ли сколько-нибудь правды в этих предположениях. В уезде Зененко не любили за его тяжелый, обидчивый характер и резкий язык, поэтому тетю Катю все жалели. Я же скажу, что разбирать симпатии и их причины очень трудно. Тетя Катя и дядя Сеня живы до сих пор. Много в жизни обоих было тяжелого, но я уверена, что ни одному ни на минуту не пришло в голову раскаяться в выборе. А для нас дядя Сеня с течением времени сделался близким и любимым человеком и надежнейшим другом во время испытаний.

Жених торопил со свадьбой, да и бабушка не затягивала ее, понимая, что конец дедушки близок и что тогда придется отсрочить свадьбу дочери надолго. Тихо и грустно отпраздновали свадьбу в июле, а на другой день дедушка Александр Васильевич скончался.

Папа уехал на хутор, взяв длинный отпуск. А у нас в Москве продолжалось все то же. Летом у дедушки был новый удар, очень тяжелый, и никто не думал, что он останется жив. Однако могучая природа взяла свое, и дедушка оправился и на этот раз, хотя уже больше не пытался ходить по комнатам.

Я забыла рассказать, что в последний год его жизни П.М. Третьяков просил у дедушки позволения написать с него портрет для своей галереи. Дедушка пожал плечами.

- К чему? Кому это нужно? - сказал он.

Но Третьяков так упрашивал, что отказать было трудно, да и дочери уговаривали отца согласиться на эту просьбу.

Портрет был поручен художнику Перову, который и написал его вполне удовлетворительно. Жаль только, что Третьяков не догадался сделать это раньше, когда дедушка был здоров; тогда бы он получил портрет живого человека. Теперь же это вышел портрет умирающего старика с глазами, устремленными "за грань земного бытия".

стр. 44

Прошло лето. Настал сентябрь.

- Скоро ли вернется Платон? - с тоской спрашивал дедушка маму. - Не доживу я до него.

А папу задерживала на хуторе бабушка, которой надо было помочь разобраться в делах по имению, оказавшихся после, смерти дедушки в большом беспорядке. Сама она решила поехать в Нижний и заняться воспитанием детей Каргеров, а для имения надо было найти толкового управляющего.

- Ольга, пиши Платону, чтобы приезжал скорее! - упрашивал дедушка.

Мама писала и даже телеграфировала. Услыхав о тревожном положении отца, приехал и дядя Леля.

- Ну вот, Арслан, теперь вы все тут, - облегченно вздохнул дедушка. - Только бы Платон поторопился!

Папа приехал без предупреждения утром 17-го сентября, в день своего рождения.

- Платон Александрович приехал! - понеслось по всему дому. Дедушка, давно не пытавшийся ходить, при этом известии встал с постели и без посторонней помощи вышел в переднюю встречать дорогого гостя, чем напугал всех домашних. Его подхватили и повели обратно в гостиную.

- Слава Богу! Слава Богу! - все время твердил он со слезами на глазах. - Вот я и дождался тебя! - он гладил папу по плечу.

Весь день он был весел и оживлен, как никогда, участливо и подробно расспрашивал о бабушке Анастасии Николаевне и о положении семейных дел вообще.

- Вот теперь хорошо: все вы тут! - несколько раз повторил он, глядя на собравшихся детей.

Ночью с дедушкой сделался седьмой и последний удар, после которого он уже не приходил в сознание, но прожил еще трое суток.

22 сентября 1872 г. его не стало.

Смерть его была мирна и покойна, как мирна была его душа. Он так готовился к ней, так ждал ее, что она явилась как бы венцом его желаний и ни в ком не оставила горечи.

Дедушка заранее распорядился своим погребением. Прежде всего, боясь быть похороненным заживо, он взял с детей слово, что его опустят в землю не раньше, чем обнаружатся явные признаки разложения. Затем просил положить себя в простой дубовый гроб без всяких украшений, без цветков и венков.

Так все и сделали. В маленькой зале стояло тело дедушки четыре дня без всяких признаков тления, и только на пятый день его вынесли в церковь. После того, как приглашенные врачи категорически подтвердили несомненность смерти. Много служилось панихид, и много пребывало народа, желавшего проститься с В.И. Далем.

стр. 45

Меня почему-то не взяли на похороны. Не была на них и тетя Маня, которая так боялась покойников, что ни разу не могла себя заставить подойти и заглянуть в лицо отцу.

Вместе с дедушкой отлетела душа старого дома и распалась ютившаяся вокруг него семья.

1922 г.

Публикацию подготовил В.Ф. Молчанов, кандидат исторических наук

Permanent link to this publication: