Арабский, и в первую очередь египетский, роман, который обрел свои современные формы лишь в начале XX в., к настоящему времени стал основным жанром арабской литературы, занял принадлежавшее в прошлом поэзии место "Дивана арабов". Именно роману оказалась по силам задача подведения литературных итогов уходящего века.

В последнее десятилетие XX в. романный жанр, который начиная с 50-х годов претендовал на роль ведущего жанра египетской прозы, развивался особенно интенсивно. Можно даже говорить о своего рода романном "буме", приметами которого стали не только лавинообразное нарастание этой продукции и чуть ли не ежегодное появление новых, заметных писательских имен, но и обостренный интерес к романным новинкам со стороны читающей публики и критики, едва успевающей следить за всеми достойными внимания произведениями.

Ведущие позиции в сфере романистики сохраняют за собой писатели, пришедшие в литературу в 60-е годы в рядах так называемой "новой волны". К настоящему времени большинство из них уже перешагнули рубеж шестидесятилетия: Суналла Ибра-хим (р. 1938), Гамаль ал- Гитани (р. 1945), Иусуф ал-Куаййид (р. 1944), Баха Тахир (р. 1935), Ибрахим Аслан (р. 1938), Мухаммед ал-Бусати (р. 1939), Хайри Шалаби (р. 1938), Ибрахим Абд ал-Магид (р. 1946) и др. К ним примыкают более молодые и совсем молодые авторы, обратившие на себя внимание литературных критиков и читателей первыми же опубликованными произведениями.

Большой резонанс имел роман Фатхи Эмбаби "Поля убийства" ¹ . В ходе опроса читателей, проведенного газетой "Ахбар ал-адаб" в конце 1996 г., лучшими романами года были названы 20 романов, в том числе семь, написанных авторами-женщинами. Наибольшее число голосов собрали такие произведения, как "В Александрии никто не спит" ² Ибрахима Абд ал-Магида, шестой по счету роман писателя, и "Шатер" ³ начинающей романистки Мираль ат-Тахави. Несмотря на преклонный возраст и нездоровье, до последнего времени не оставлял творческой деятельности лауреат Нобелевской премии 1988 г. Нагиб Махфуз (р. 1911), опубликовавший в 1996 г. "Отголоски автобиографии" ⁴ - миниатюры, запечатлевшие ключевые моменты жизни писателя ⁵ , а год спустя - сборник рассказов "Последнее решение" ⁶ . Активно работает Эдвар ал-Харрат (р. 1926), занимающий одно из первых мест среди египетских авторов по числу произведений, переведенных на европейские, в частности французский, языки. В 1990 г. вышла в свет его повесть "О, девушки Александрии!" ⁷ ., в 1993 г. - роман "Камни Попилло" ⁸ .

Заметно увеличилось число и упрочился авторитет писательниц-женщин. К именам известных романисток Наваль ас-Саадави, Сальвы Бакр, Радвы Ашур за послед-

стр. 104

ние годы добавились имена писательниц Мираль ат-Тахави, Гала ад-Бадри, Мейй ат-Тлемсани. Участвуя в возникающих время от времени в литературных кругах дискуссиях по поводу "женской" литературы, писательницы отрицают правомерность применения этого термина к их творчеству, рассматривая себя полноправными участниками литературного процесса. Действительно, если раньше проблематика творчества авторов-женщин так или иначе ограничивалась вопросами положения женщины в обществе и отстаивания ею своих прав, то в последние годы писательницы вторгаются в новые для них сферы, в частности обращаются к жанру исторического романа ("Ал- Башмури" ⁹ Сальвы Бакр, "Гранада" ¹⁰ Радвы Ашур, "Мунтаха" ¹¹ Гала ал-Бадри). В многочисленных публикациях, посвященных памяти Латифы аз-Зайат (1925- 1997), автора известного романа "Открытая дверь" ¹² , литературоведа и общественной деятельницы, отмечалось влияние ее незаурядной личности и ее взглядов на современное поколение египетской интеллигенции.

Наиболее характерная черта египетского романа 1990-х годов - многообразие индивидуальных авторских стилей: с одной стороны сохраняющееся тяготение к стилизации (под средневековые жанровые формы, под документы); с другой - стремление к экспериментированию, поиски новых образных и жанровых решений, приводящие к жанровым смещениям и возникновению новых синтетических форм. Одновременно существуют достаточно традиционная по стилю повествования, хотя и новаторская по уровню осмысления материала, историческая трилогия Радвы Ашур, в которой рассказывается о судьбах андалусских мусульман после падения Гранады - их последнего оплота в Испании, и квазиисторический роман X. Шалаби "Приключения торговца маринованными огурцами и сладостями" ¹³ , жанр которого автор определяет как "романная фантазия во времени/пространстве (аз-замакан) ". Герой романа, в роли которого выступает сам автор, будучи приглашен на трапезу к фатимидскому султану Муиззу, все время "ошибается" веком и имеет возможность, не сходя с места, наблюдать жизнь и нравы Каира различных эпох.

Существуют и другие формы взаимодействия романного текста с контекстом истории, такие как экстраполяция современных явлений и проблем в другую историческую эпоху (впервые встречающаяся еще в романах Н. Махфуза 30-х годов), создание аллегорической картины истории, основанное не на данных исторической науки, а на преданиях (прием, также введенный в египетскую литературу Н. Махфузом и использованный, в частности, М. ал-Бусати в романе "Гнев озера") ¹⁴ . Каждое слово, каждая деталь в романе ал-Бусати наделены метафорическим смыслом, который проясняется лишь при внимательном вчитывании в текст. Читатель, сначала воспринимающий как вполне реалистические описания озера, островов на нем и старого рыбака в черной лодке, спотыкается на "странных" деталях и подробностях поведения персонажей и, пытаясь объяснить эти странности, угадывает в образах рыбака, бакалейщика, владельца кофейни и других персонажей героев библейских, евангельских и коранических преданий. Несмотря на небольшой объем, "Гнев озера" принадлежит к эпическому жанру, на его малом пространстве умещается вся, аллегорически изложенная, история народов и религий Ближнего Востока, имеющих общие корни и вечно враждующих между собой. Типологически этот роман близок роману "Сыны нашей улицы" ¹⁵ Н. Махфуза, но его аллегории и метафоры, по сравнению с использованными Н. Махфузом, крайне усложнены.

Смешение жанров - сознательная творческая установка писателей, один из способов остраннения действительности, помогающий взглянуть на нее с новой точки зрения. Возникающие в ходе комбинирования взятых за образец жанровых моделей и их индивидуального пересоздания новые формы призваны не столько отобразить уже сложившийся, устоявшийся взгляд на мир, сколько способствовать формированию самого взгляда. Получившая широкое распространение стилизация, свидетель-

стр. 105

ствуя о рефлективности сознания авторов, одновременно служит средством их самоидентификации и выявления возможностей создания целостного стиля.

Более всего египетские авторы (и арабские в целом) стремятся к тому, чтобы их романы имели "национальное лицо". Если в 60-е годы главные споры и разногласия на писательских форумах и научных конференциях вызывала идеологическая (марксизм или экзистенциализм) и эстетическая (реализм или "новый роман") ориентация литературы, то в настоящее время с их повесток дня не сходит проблема "особости" (хусусиййа), "индивидуального лица" (хувиййа) арабского романа (этому, в частности, была посвящена состоявшаяся в феврале 1998 г. в Каире общеарабская литературная конференция). Уточняются культурные, политические, цивилизационные и другие аспекты, позволяющие выявить особые черты арабского романа в общемировом романном контексте. Ставится даже вопрос о возможности построения теории арабского романа. Кстати, тяготение к особости и самобытности характерно не только для арабского романа, аналогичные поиски "национального лица" происходят и во многих других литературах мира, т.е. сама постановка проблемы относится к области типологии мирового романа.

Однако представители арабской литературы отдают себе отчет в том, что понятие "арабский роман" достаточно условно, во-первых, потому, что он развивается в настоящее время в общем контексте мирового романа, воспроизводит существующие реалистические, модернистские, постмодернистские формы; во-вторых, потому, что он не представляет собой гомогенного явления и различается по принадлежности к той или иной арабской стране, отображая общественно-историческую специфику, реалии жизни и быта этой страны, используя ее разговорный язык. По мнению Йусуфа ал-Куаййида, сейчас даже о североафриканском романе нельзя говорить как о едином, поскольку он делится на алжирский, тунисский, марокканский и ливийский ¹⁶ .

С учетом всех этих моментов наиболее объективно можно говорить об особости египетского романа, отображающего Египет как субъект мировой культуры, и присущий его авторам, несмотря на всю разницу индивидуальных творческих манер, "египтоцентризм", сконцентрированность внимания на актуальных проблемах египетского общества и, соответственно, человека. Одновременно эти проблемы раскрываются и как универсальные, общечеловеческие, отражая вовлеченность египетской литературы в мировую литературную традицию. Контактные связи с другими литературами упрочиваются благодаря переводам на арабский язык всех заметных произведений с западных языков и все большего числа переводов произведений с восточных языков, а также в силу широкого распространения в самом Египте английского языка.

Наряду с традиционными культурными связями Египта с Турцией, Ираном, Индией возрастает роль контактов с Японией и Китаем. Поездки египетских писателей в разные страны Востока уже стимулировали появление не только очерковых, но и беллетристических произведений, действие которых происходит в Китае (новеллы Мухаммеда ал- Махзанги), Бангладеш (рассказ Мухаммеда ал-Миниси Киндила "Зу-бейда"), и в других восточных странах. Возрастает внимание и к творчеству писателей арабских стран. По мере обретения каждой литературой, входящей в арабскую литературную общность, "собственного лица", усиления элементов своеобразия в языке и содержании произведений, национальные литературы начинают вызывать все больший интерес. Укреплению литературных контактов содействуют ежегодно проводимые в ряде стран книжные ярмарки, регулярно организуемые встречи писателей, личные дружеские связи.

При доминировании в стилях и способах создания художественного образа индивидуального, субъективного начала трудно выделить в египетской романистике на-

стр. 106

правления, объединяемые близостью эстетических принципов, тем более идеологических позиций, хотя говорить о полной деидеологизации романа было бы неверно. Стилистическая разница между романами, написанными в современной манере, и романами, стилизованными под жанровые формы средневекового арабского наследия, не заслоняет хорошего знания авторами современного постмодернистского романа, как не заслоняет и свойственного тем и другим желания отмежеваться от западной романной традиции, так долго довлевшей над арабским художественным сознанием. При всем разнообразии и даже экзотичности индивидуальных стилей и стилизаций традиционный реалистический стиль, на какое-то время потесненный, также продолжает существовать, и в романах последних лет цитатность и внутренний монолог нередко комбинируются с повествованием от лица всезнающего автора.

Общая черта сегодняшнего египетского романа - его злободневность. Тематика диктуется самыми острыми и наболевшими вопросами национального бытия и самосознания: политической, экономической и культурной ситуацией в стране, а также психологической реакцией на нее различных слоев общества, углубляющимся имущественным неравенством, экспансией нивелирующей западной массовой культуры, с одной стороны, и усилением исламских настроений - с другой. Новое в египетском романе 90-х годов проявляется и в творчестве авторов, принадлежащих к поколению шестидесятников, и в произведениях молодого поколения романистов. Перемены касаются в первую очередь романного героя и его взаимоотношений с окружающим миром.

В свое время, в 60-е годы, сформировался и доминировал тип интроспективного романа, отображающего драму лирического, многими чертами близкого автору героя, переживающего духовный кризис, одиночество и отчуждение от окружающей среды. Первым романом такого типа был "Всюду этот запах" ¹⁷ Сун'аллы Ибрахима. В своем пятом романе "Затун" ¹⁸ С. Ибрахим впервые отказывается от постоянного героя-повествователя предыдущих романов, безымянного журналиста, alter ego автора, и разделяет образы повествователя и центрального персонажа. Более того" героиней становится женщина, рядовая египтянка, жена банковского служащего, мать троих детей, которую связывает с журналистикой лишь то, что она работает в архиве какой-то газеты. Однако ее странное имя (Затун - "личность"; "сущность") побуждает воспринимать ее не как частное лицо, а как образ, несущий в себе более широкий смысл, воплощающий некие сущностные черты национального характера, "личности Египта".

Анонимный повествователь берет на себя функции всеведущего автора, рассказывая во всех подробностях историю жизни героини, ее отношений с мужем, детьми, сослуживцами, соседями по дому; исследуя мир ее чувств, забот, надежд и разочарований. Описание хождений Затун по магазинам, школам, официальным учреждениям, поездок в провинцию к родным, в Александрию, чтобы встретить возвращающегося из Европы родственника, создает панорамную картину египетских нравов конца XX в. - прием, напоминающий знаменитый макамный роман начала века "Рассказ Исы ибн Хишама" Мухаммеда ал-Мувайлихи. У ал- Мувайлихи герой из прошлого (воскресший паша, живший в эпоху Мухаммеда Али) наблюдает за переменами, которые произошли в жизни общества за истекшие полстолетия. Героиня С. Ибрахима, выросшая в эпоху Насера и воспитанная в понятиях того времени, олицетворяет собой тот же тип "наивного" героя, она не может приспособиться к условиям новой жизни - и к новой морали.

Документальный материал не входит в авторское повествование. В отличие от прежних романов С. Ибрахима, в которых документы составляли органическую часть текста, здесь документальные главы - подборки цитат из прессы, официальной, оппозиционной и иностранной - чередуются с повествовательными, обрамляют

стр. 107

их, создавая образ "информационного пространства", в котором существуют персонажи. Чередующиеся главы связаны системой ассоциаций: СМИ эпохи рыночной экономики ежедневно и ежечасно вторгаются в частную жизнь людей, навязывают им образ мыслей, правила жизни и рецепты преуспеяния, отчуждающие человека от его человеческой сущности.

Но человеческая сущность сопротивляется напору "новых ценностей". Скромной, добросердечной Затун хотелось бы поспеть за веком, жить по стандартам, диктуемым рекламой, обзавестись новейшей бытовой техникой, керамической плиткой последних образцов, стеклами цвета "фюме", но эти желания не могут вытравить из ее сознания усвоенных смолоду представлений о справедливости. Потому что "добрая и покладистая Затун была дочерью революции Гамала Абд ан-Насера и воспитывалась на том, что все люди, независимо от их вероисповедания, национальности, состояния и должности, равны между собой" ¹⁹ .

У С. Ибрахима свои счеты с режимом Насера, и все же критерием переживаемой обществом духовной деградации писателю служат нравственные ценности той эпохи. Первоочередная забота Затун - здоровье ее детей, она прилагает все силы к тому, чтобы кормить семью только доброкачественными продуктами, борьба героини за здоровое питание равнозначна борьбе за духовное здоровье нации, за ее будущее. Разочаровавшись в импортных курах и мясе давно просроченной годности, Затун решает ограничить рацион семьи только продуктами местного производства. Но купленная в соседней лавочке селедка, выловленная, судя по этикетке, неделю назад, оказывается гнилой, а этикетка - переклеенной. Трагифарсовая сцена в кухне, где героиня плачет над расползающейся в ее руках "местной" селедкой, несет в себе многозначность символа. Проливаемые Затун слезы - это слезы отчаяния и бессилия, но их источником служит живая и любая душа, страдающая в мире, из которого изгоняются высокие идеалы и где торжествуют ценности потребления и материального преуспеяния.

Следующий роман С. Ибрахима "Шараф" ²⁰ также назван именем героя и тоже значащим, оно переводится как "честь". Роман "Затун" вместе с романом "Шараф" образуют своего рода диптих, изображающий две ипостаси современного Египта. Шараф - молодой египтянин, по существу еще мальчик, принадлежащий к поколению, воспитанному на фильмах с участием Шварценеггера, рекламе джинсов и "Мальборо", не имеющий постоянной работы и перебивающийся тем, что удается выпросить у родителей, которым тоже деньги "не оттягивают карманы". Свои университеты он проходит в тюрьме, осужденный за неумышленное убийство англичанина-гомосексуалиста, покусившегося на его честь. Из мозаики эпизодов - сцен тюремной жизни, описания тюремных порядков, рассказов заключенных об их прошлом, сводок новостей по тюремному радио - вырисовывается образ современного Египта. В известной фрагментарности текста можно, при желании, уловить отголоски традиции средневековой арабской прозы или желание автора воссоздать портрет "раздробленного" общества. Эпизоды монтируются способом "примыкания" одного к другому, герой проводится через различные ситуации, в большинстве унизительные для него, постепенно приспосабливаясь к тюремным порядкам и нравам. Повествование ведется то от третьего лица, то от лица самого героя, так и не покидающего тюрьмы до самого конца романа и в конечном счете жертвующего, ради выживания, своей честью, защищая которую он и попал в тюрьму. Восприятие Шарафом всего происходящего с ним и вокруг него комментируется, часто иронически. Автор-повествователь представляет читателю своего юного героя как "истинного сына великого народа, предпочитающего всегда оставаться порабощенным, дабы не лишать себя удовольствия мечтать о свободе" ²¹ .

стр. 108

Однако личность героя "не тянет" на то, чтобы стать структурной опорой произведения, в котором автор поставил себе масштабную задачу - показать связь нынешней ситуации в Египте с общей ситуацией в мире, с борьбой международных банков и транснациональных корпораций за передел мирового рынка. Поэтому в роман вводится еще один персонаж-заключенный, и повествование о судьбе Шарафа перебивается двумя главами, оформленными, одна, как записки заключенного доктора Рамзи Бутруса Насифа, египтянина-копта, долгое время работавшего во многих странах мира представителем крупнейшей швейцарской фармацевтической фирмы и затем "подставленного" фирмой в качестве козла отпущения, а вторая - как сочиненный и поставленный в тюрьме Насифом кукольный спектакль, пародирующий известных американских политических деятелей.

В приложении к роману дается список устных и документальных источников, которыми пользовался автор при его написании. Аналогичные "списки использованной литературы" прилагались С. Ибрахимом и к его прежним романам "Августовская звезда" ²² и "Бейрут, Бейрут!" ²³ , что подчеркивало синтетичность их жанра, в котором, благодаря наличию единого героя-повествователя и его профессии журналиста, достаточно органично сочетались черты романа и политологического исследования. В романе "Шараф" история доктора Рамзи Бутруса Насифа непропорционально длинна по сравнению с рассказами других заключенных и потому воспринимается как самостоятельное повествование, которое могло бы послужить сюжетом для отдельного романа ²⁴ .

В романе "Варда" ²⁵ С. Ибрахиму удалось добиться совмещения документальности и вымысла. Он использует все возможности жанра путешествия для того, чтобы создать произведение увлекательное, как приключенческий роман; строго документированное в том, что касается событий политической истории Арабского Востока второй половины XX в. и, одновременно, своей аллегоричностью напоминающее европейский средневековый рыцарский роман.

Повествователь - египетский литератор Рушди, совершающий в начале 1990-х годов поездку по Оману в поисках следов когда-то любимой им прекрасной женщины до сих пор являющейся ему во сне, вспоминает встречи с ней в Каире в 1957-1959 гг. и читает таинственным образом попадающие в его руки дневники, которые Шахла (Голубоглазая) вела на протяжении 1960-1975 гг., уже под именем Варды (Роза). Двойное имя героини объясняется тем, что в 1965 г. она, оманка, дочь богатого торговца, уехала из Бейрута, где училась в университете, на родину, чтобы участвовать в национально-освободительной революции, и взяла себе псевдоним Варда. Поиски следов Варды и ее брата Иа'раба, ее дневников и ее дочери приводят Рушди в самые неожиданные места и связаны с большим риском, так как память о революции всеми способами изгоняется из сознания людей. Дневник героини хранит точные сведения не только о борьбе повстанцев с вооруженными силами султана и англичан и о попытках молодых революционеров наладить новую жизнь в освобожденных ими районах, населенных преимущественно бедуинскими племенами, но и о событиях, происходящих в тот период в других арабских странах, а также в странах Африки, Латинской Америки и во Вьетнаме. Из точно датированных сообщений прессы и радио (транзисторный приемник - главная ценность Варды), а иногда и из доходящих до нее газет складывается общая картина национально-освободительных движений в разных районах мира и ударов, наносимых повстанцам объединенными силами неоколониализма, международных нефтяных монополий и местных режимов. Рассказывается в дневнике и о возникающих противоречиях, конфликтах в рядах самих революционеров - между националистами и коммунистами, между отдельными руководителями - на почве личной неприязни и борьбы за власть.

стр. 109

Из воспоминаний Рушди и дневниковых записей Варды встает образ женщины с сильным характером, прекрасной и мужественной, образованной и до конца преданной делу, за которое она борется, постоянно анализирующей допущенные ошибки и причины неудач. Варда гибнет преданная собственным братом, но оставляет после себя дочь Ва'ад (Обещание), обладающую материнским характером.

Тенденция к разделению образов героя и автора и к разграничению их функций в романах 1990-х годов обусловлена, в числе прочих факторов, уровнем самосознания персонажа. Герой романа "Поля убийства" Ф. Эмбаби Абдалла ибн Абд ал-Галил - молодой крестьянин, который дослужился в армии до унтер-офицерского чина и потерял ногу во время войны 1973 г. Не найдя себе места в родной деревне, поскольку всю его собственность присвоили родственники, он был вынужден отправиться на заработки в Ливию. Абдалла знает о мире намного больше, чем крестьяне - персонажи египетских романов 1960-1970-х годов, больше, в частности, чем Мисри, сын деревенского сторожа, герой романа И. ал-Куаййида "Война на земле Египта" ²⁶ . История Мисри излагалась автором от имени других персонажей. Герой Ф. Эмбаби постоянно участвует в авторском повествовании.

Судьба Абдаллы предстает как одна из тысяч судеб людей, скитающихся в поисках работы, переходящих ночью, без документов, границу, обманываемых вербовщиками и преследуемых полицией как на родине, так и в соседней Ливии. Авторское повествование сопровождается цитированием строк из арабского средневекового народного романа "Тагриба Бану Хилал" - истории переселения племени Бану Хилал из Египта в Магриб, его похода через всю Северную Африку. Напоминание о драматичном событии многовековой давности, запечатленном в народном эпосе, объединяет прошлое и настоящее народных низов ²⁷ . Коллективный опыт народа отображается в панорамных картинах с позиции автора-внешнего наблюдателя, а также непосредственно изнутри переживается и осмысливается главным героем. Голос этого нового - по уровню мышления - героя, феллаха, ставшего солдатом, а затем безработным, звучит в романе наравне с авторским.

Преимущественно из монологов и диалогов построено повествование в романе И. ал-Куаййида "Боль разлуки" ²⁸ . Неразрешимая коллизия, вызывающая волнения, споры и даже потасовки в деревне, возникает из-за пришедшего необычного - в виде магнитофонной ленты - послания от одного из жителей, уехавших на заработки в нефтедобывающую страну. Крестьяне не могут узнать содержание послания, так как у них нет магнитофона. Но мать автора послания, спасающая порванную в драке ленту, надеется, что ее еще удастся склеить и прослушать.

Из произведений ал-Куаййида, пишущего, преимущественно, на деревенскую тему, наглядно видна эволюция сознания героя-крестьянина, обусловленная разрушением патриархальных основ его существования, а также опытом, приобретенным за пределами деревни - в армии, в городах, в других странах, куда крестьяне едут на заработки.

В 1994 г. ал-Куаййид осуществил свой давнишний замысел - написал роман "Птичье молоко" ²⁹ целиком на египетском разговорном языке. Героиня романа - молодая и красивая женщина, мать двоих детей, муж которой промышляет на жизнь чем может. Сочным и образным языком жительницы каирского народного квартала Тертер рассказывает историю своей жизни и любви. История начинается романтично - со встречи Тертер с подельником мужа, красивым парнем Газалей, а заканчивается драматично - в тюрьме, потому что честных путей заработать на ту жизнь, о которой герои мечтали, они так и не нашли.

Эксперимент с использованием исключительно разговорного языка ³⁰ вызвал неодобрительные отклики со стороны некоторых читателей и критиков, считающих недопустимым жертвовать литературным арабским языком, одной из основ арабско-

стр. 110

го единства, в пользу языка египетского простонародья. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что поэзия на разговорном языке уже давно утвердилась как художественное явление. В драматургии - в комедийных и бытовых пьесах и в египетском кино (которое смотрят во всех арабских странах) использование исключительно разговорного языка также никем не оспаривается. В прозе же рамки его употребления остаются ограниченными, и попытки расширить их часто рассматриваются как непозволительная дерзость. И все же голос героя из низов общества, который утверждает свое видение мира, свою правду, становится все более различным в полифонии голосов персонажей египетского романа.

Продолжают создаваться и различные модели романа интроспективного типа, в котором образ внешнего мира преломляется через восприятие героя-интеллигента, либо совсем молодого, только начинающего жить, либо человека, имеющего за плечами долгий жизненный опыт, который он пытается осмыслить. Упомянутый в числе лучших романов 1996 г. роман молодого писателя Махмуда Хамида "Двадцать первый ноль" ³¹ написан от имени юноши, отмечающего свой двадцать первый год рождения и приходящего к выводу, что следующий год жизни будет таким же "нулем", как и все уже прожитые, и что жить вообще незачем.

Пятый роман Баха Тахира "Любовь в изгнании" ³² написан после многих лет пребывания автора в Женеве, где он с 1981 г. работал в ЮНЕСКО. Герой - египетский журналист, живущий в Европе, фактически в изгнании; хотя он и числится корреспондентом каирской газеты, но знает, что его репортажи скорее всего не будут опубликованы, так как противоречат позиции газеты. У героя все в прошлом - накал политической и общественной борьбы, идеологические споры, семейное счастье. Он не находит взаимопонимания с выросшими детьми, с которыми общается лишь по телефону: дочь требует в подарок за успешно сданные экзамены автомашину; сын, способный шахматист, отказывается, по религиозным причинам, от участия в международном юношеском турнире. Будучи журналистом герой хорошо представляет себе ситуацию в мире, где властвуют жестокость и сила - в текст романа включены документальные материалы о фактах политического террора в различных странах. Без конца перебирая свои воспоминания, ища объяснений случившемуся с ним и с миром, герой не находит в себе сил для новой любви, для создания новой семьи. Но не хочет и смириться, проявить "гибкость", пойти на службу к власть имущим и отказаться от своего журналистского долга правдиво информировать людей о том, что происходит в мире. Убеждения молодости, нравственные ценности недавнего прошлого служат ему, как и героине романа С. Ибрахима "Затун", тем внутренним стержнем, который не позволяет согнуться, подчиниться обстоятельствам, плыть по течению.

К интроспективному типу романа может быть отнесен и "Зов неведомого" ³³ Гамаля ал-Гитани, написанный в совершенно иной, по сравнению с романом "Любовь в изгнании", нетрадиционалистской стилистике. В основу сюжета положен мотив аллегорического странствия героя произведения по пустыне, которое символизирует его жизненный путь. Прожитая жизнь осознается автором как суфийский опыт восхождения к абсолютному знанию, а человек - как микрокосм, в котором воплощено единство бытия. Мир с его прошлым и настоящим, пропущенный через "внутренний взор" героя, предстает в романе как бы дважды отраженным: аллегорическое, длиной в жизнь, путешествие Ахмеда ибн Абдаллы через пустыню из Каира в Магриб восстанавливается им по памяти и записывается с его слов Гамалем ибн Абдаллой, летописцем магрибинского султана. Гамаль никогда не покидал родного города, но оба героя проделали одинаково драматичный путь физической и духовной эволюции, и их встреча символизирует возвращение человека к самому себе, его "вглядывание" в свою духовную сущность.

стр. 111

Как требуют законы средневековой рихла (путешествие), рассказ о путешествии насыщен описанием "чудес и диковин". Время и пространство, будучи приметами духовного странствия, перетекают одно в другое. Образы древних преданий и легенд, сказок "Тысячи и одной ночи", суфийских сочинений - магические числа, волшебные талисманы, странные существа - сплетаются в прихотливый узор, за вязью которого угадываются очертания и проблемы сегодняшнего мира, события истории, моменты биографии автора, мотивы его более ранних произведений. А мысленные остановки при переходе через пустыню в "оазисе Умм ас- сагир", где у героя родился сын; в "краю птиц", где Ахмед был избран царем; в становище "костылятников" - прожигателей жизни; в "городе теней", где герой утрачивает свою материальную сущность - это и остановки на пути к истине, и причудливо преображенные внутренним взором героя этапы истории Египта. Если вначале герой покидает свои стоянки, повинуясь таинственному голосу, которого он не может ослушаться и природу которого не в состоянии постичь, то ближе к концу пути, преодолев многие испытания и соблазны, он вместе со зрелостью обретает и свободу воли, способность выбора. Читатель расстается с героем, сидящим на берегу великого океана, из которого не вернулся еще ни один в него уплывающий. Странствие героя близится к завершению, и когда он "достигнет своего предела", начнется его "вечное странствие", его "истинное бытие".

Что же вынес герой из своих блужданий по пустыне земной жизни? Присутствующие в тексте образы хадрамаутца - проводника каравана, дарящего Ахмеду волшебные талисманы; караванщика, уроженца прекрасного острова Тинниса - олицетворения земного рая; ветхозаветного старца, обладающего способностью читать следы, пополняют собой начинающийся еще в ранних рассказах Г. ал-Гитани образный ряд учителей жизни, передающих ученику свои знания, нравственные принципы, высокие идеалы. Особым, символическим значением наделен и постоянно возникающий образ пальмы: хадрамаутец вспоминается Ахмеду "тонким и высоким, как пальма"; чтец следов ежедневно "кормит" одиноко стоящую "прямоствольную пальму" молоком со своих губ; плавая в тумане "города теней", утратив почву под ногами, герой различает в хаосе видений образ накренившейся пальмы с обнажившимися, засохшими и почерневшими корнями, но с зеленой кроной, которую питает сохранившийся в земле "слабый, тонкий, как волосинка" корешок.

Повторяющиеся образы, мотивы создают некий внутренний смысловой костяк аллегорического повествования, складывающийся в систему устойчивых духовных и нравственных ценностей. Ахмед чувствует, как на протяжении своего пути он меняется: "...в мое египетское время я был цельным, единым, гармоничным, но с каждым новым этапом, который я прохожу в направлении места, где заходит солнце, я раздробляюсь, расслаиваюсь. Что-то во мне остается ясным и очевидным, но что-то уходит, и его невозможно вернуть даже с помощью памяти" ³⁴ . Остающееся ясным и очевидным связано с образами учителей, с их заветами, с воспоминаниями детства, с "надежной рукой отца", с прямизной пальмы, с мудростью книги, с бьющими в пустыне источниками, со светом солнца, за которым идет герой, двигаясь в направлении заката. "Возвращение к себе", обретение своей сущности прочитывается в этом контексте как необходимость сохранить в себе человека, не дать оборваться корням, связывающими с "почвой", с заветами предков, с духовной традицией далекого прошлого.

Во многих моментах философия бытия Г. ал-Гитани совпадает с той, что воплощена в образах романов Н. Махфуза, которого писатель считает своим учителем. Но между учителем и учеником есть и существенные различия во взглядах. Метафизический мотив "вечного странствия", "истинного бытия" присутствует у обоих. Однако Н. Махфуз утверждает возможность нравственного преображения человека, отрешающегося от "любви к деньгам и к власти над другими" (как об этом сказано в его романе "Эпопея харафишей" ³⁵ ), и связывает с преображением самого человека созда-

стр. 112

ние социально совершенного общества. Герой романа Н. Махфуза "Путешествие Ибн Фатумы" ³⁶ отправляется вместе с караваном лучших людей человечества в будущее на поиски страны обетованной "Дар ал-Габал". У героя Г. ал- Гитани впереди только "неведомое", бескрайний океан. Нравственность и поведение человека у него во многом определяются условиями в которых человек оказывается. Г. ал-Гитани ставит перед своим героем более скромную задачу - не поддаваться искушениям мира, оставаться человеком несмотря ни на что. Обретение героем свободы воли не ведет к большему, чем протест против скверны, уход от нее в созерцательное одиночество.

Странствия персонажей романа Г. ал-Гитани "Тексты пирамид" ³⁷ в поисках истины уводят писателя еще дальше в глубь веков. Знакомясь с древнеегипетскими "Книгами мертвых", персонажи размышляют над смыслом перемен, совершающихся в истории и в самом человеке, над проблемой познания. Достичь абсолютного знания человек может, если он преодолеет рубеж времени, обретет способность видеть одновременно прошлое, настоящее и будущее (к этому же стремился и герой его романа "Зов неведомого"). Образно познание начинается с точки и кончается точкой. Роман построен графически в виде пирамиды: главы от начала к концу становятся все короче, и текст последней четырнадцатой главы - как бы макушка пирамиды, точка, где кончается время и начинается вечность, - содержит всего три слова: "Ничто, Ничто. Ничто". Но предшествующая глава гласит: "Все... из... ничего" (в суфийской терминологии "ничто" и "все" равнозначны).

Роман вызвал разноречивые отклики со стороны критики, высказывались и сомнения в том, можно ли считать его романом. Одни увидели в произведении выражение суфийского мироощущения, другие - экзистенциалистского, третьи - попытку создать образ Египта как некоей высшей и вечной ценности. Следует заметить, что литературная критика сейчас находится в очень сложном положении. Огромное число романов, необычно и каждый раз по-новому построенных, со своим метафорическим языком вызывает растерянность критиков, не знающих с какими мерками и критериями к ним подходить. Неслучайно на вопрос упомянутой выше анкеты газеты "Ахбар ал-адаб" относительно лучшей литературно-критической работы 1996 г. многие ответили, что ни одна из них не вызвала серьезного интереса, и что критика переживает сейчас не лучшие времена. Что же касается "Текстов пирамид", то, судя по тому, как развивалось в последние годы творчество Г. ал-Гитани, критики верно уловили в романе и контаминацию суфийской и экзистенциалистской мысли, и дух "египтизма" как константы авторского самосознания.

Два романа 1996 г., "Никто не спит в Александрии" Ибрахима Абд ал-Магида и "Шатер" Мираль ат-Тахави, получившие наиболее высокую оценку читателей "Ахбар ал-адаб", показательны с точки зрения различия не только стилей, но и мироощущения их авторов. Абд ал-Магид выступает в роли наследника и преемника всех традиций как новой египетской прозы, начиная с просветительского "Описания Парижа" (1834) Рифаа ат-Тахтави и кончая самыми последними образцами романного жанра, так и художественного опыта мировой литературы в самом широком ее понимании - роман насыщен реминисценциями и прямыми отсылками к многочисленным произведениям арабской и мировой литературы. Всем главам предпосланы эпиграфы из прозы и поэзии разных стран и веков - от вавилонской легенды о потопе до "Александрийского квартета" Лоренса Даррела. Синтетическую структуру и эпико-романтический характер сочинения Абд ал-Магида наиболее точно, пожалуй, передает эпиграф из Поля Элюара: "От наслаждения к безумию, от безумия к свету - я созидаю свое целое из всего сущего". Из этих слов исходит автор и создавая поэтический образ Александрии, "города, всегда возрождающегося к счастью" ³⁸ , земля которого - шафран ³⁹ .

стр. 113

Александрия, средиземноморский, портовый, космополитический, полиэтнический и поликонфессиональный город является центральным героем романа. Дух этого города, где смешиваются нации и культуры, где возник дружеский союз мусульманина шейха Магд ад-Дина и христианина Димьяна - идеал человеческих отношений, выдерживающий все испытания и разрушенный лишь смертью Димьяна, определяет и мироощущение автора романа.

Абд ал-Магид описывает один из самых драматических периодов многовековой истории Александрии - годы Второй мировой войны, когда город подвергался бомбардировкам немецкой авиации, а неподалеку от него, в Ливийской пустыне, шли кровопролитные сражения между германскими и английскими войсками. Александрия военных лет предстает как кусочек мира, как капля воды, в которой отражается целое, вся планета. В идущем сплошным потоком тексте романа выстраиваются в один ряд сообщения о деятельности глав враждующих государств; о передвижениях войск; о сражениях на суше и на море; сведения по истории Александрии (древней и недавней); текущая хроника экономической, политической, культурной жизни; уличные, семейные, любовные сцены; стихи европейских и египетских поэтов; народные песни (маввали); песенки александрийских бардов.

В результате всего этого роман напоминает огромную мозаичную фреску. УАбд ал-Магида этот стиль передает непрерывность потока жизни, ее вечное движение, которое не могут остановить никакие мировые потрясения - несмотря на войны, кровопролития и разрухи, люди продолжают любить друг друга, страдать в разлуке, играть свадьбы, рожать детей: 22 июня 1941 г., в день нападения гитлеровских войск на Советский Союз, Захра, жена Магд-ад-Дина, дает жизнь сыну. Мировая, всепланетная война позволяет особенно остро почувствовать взаимосвязанность всего со всем. Солдаты союзнических войск - англичане, шотландцы, ирландцы, индийцы, австралийцы, негры, новозеландцы - прибывают в Александрию со всех сторон света. Общаясь с солдатами, работающие на железной дороге Магд ад-Дин и Димьян начинают ощущать не только всю огромность мира, но и свою принадлежность к нему, общность проблем и забот, волнующих людей, потребность "знать языки", чтобы разобраться во всем происходящем.

Пережив трагедии разрушений и утрат, жители города, после разгрома войск Роммеля при Эль-Аламейне, празднуют победу. Вечерняя Александрия, впервые за три прошедших года освещенная светом уличных фонарей, огнями всех стоящих на рейде кораблей, похожа на "гигантский кусок янтаря". Эта картина придает финалу романа необычную для египетских романов последних лет мажорную тональность. "Белый город под синим небом, возле синего моря возвратит своим детям радость жизни" ⁴⁰ - утверждает автор. Важнейшие условия этого - открытость миру, веротерпимость и дружеское согласие между мусульманами и коптами- христианами при сохранении теми и другими верности своей религии (родители молодых влюбленных мусульманина и христианки все же не дают согласия на брак своих детей).

"Шатер" Мираль ат-Тахави - один из самых трагических египетских романов. Писательница принадлежит к числу молодых литераторов-интеллектуалов, которые группируются вокруг издаваемого Хишамом Киштой журнала "Ал-Китаба ал- ухра" ("Другое письмо"). Общую позицию группы писателей один из ее членов, автор вызвавшего острые споры романа "Сокольничий" ⁴¹ Самир Гариб Али сформулировал в нашумевшем интервью французской газете "Nouvel Observateur" следующим образом: "Отныне писатель уже не будет играть роль пророка и проповедника. Арабское красноречие больше не служит отвлеченным теориям. Мы отвергаем готовые схемы и придерживаемся индивидуалистической теории (ан-назарийа ал- фардийа), именно она - прибежище молодых писателей, у которых больше не осталось удовольствий, кроме личных "мелочей жизни", до сих пор являющихся предметом ненависти со сто-

стр. 114

роны ангажированной литературы" ⁴² . О том, что внутренний мир личности, индивидуальные ценности являются сейчас основным материалом романа, говорила и Мейй ат-Тлемсани, автор работ о кино и литературе, в частности о творчестве Пруста, и романа "Дунйязада" ⁴³ . Это явление она объясняет тем, что многие интеллектуальные, идеологические и религиозные ценности "рассыпались", и сегодняшний роман отражает экзистенциальную тревогу его авторов перед лицом мира, в котором отсутствует общественное движение, способное рассеять или хотя бы ослабить эту тревогу ⁴⁴ .

Роман Мираль ат-Тахави написан в жанре рассказа о себе, хотя он не автобиографичен в буквальном смысле этого слова. Рассказчица - девочка, потом девушка, дочь богатого бедуина из Верхнего Египта. Ее детские воспоминания отрывочны, в них всплывают, как сквозь туман, дымку времени, отдельные эпизоды, подробности жизни в большом, окруженном дувалом доме, посреди пустыни. Вокруг дома земли, принадлежащие отцу Фатимы, его рабы, его арендаторы-феллахи, а рядом с домом шатер отца, в котором он проводит большую часть времени. Отец часто куда-то уезжает и возвращается с подарками для всех членов семьи. У него три дочери и нет сыновей. Больная жена не выходит из своей комнаты, откуда доносятся только ее плач и стоны (лишь став взрослой Фатима узнает, что покойную мать звали Самават - Небеса). В доме командует суровая бабка - мать отца. За девочками присматривает рабыня Сардуб. По ночам маленькая Фатима сползает с кровати и пристраивается на полу, рядышком с Сардуб.

Своенравная и свободолюбивая Фатима любит лазать по деревьям и постоянно убегает в пустыню к своим друзьям, людям и животным, слушает рассказы бедуинов и рабов. Фатима - любимица отца, он называет ее "аднанской принцессой" и обещает ей будущее, достойное принцессы. Но не выполняет своего обещания, как не выполняет своих обещаний и Анна, англичанка, которой отец отдал девочку на лечение: у всегда бегающей босиком Фатимы не заживает рана на ноге. Анну привлекает незаурядная личность девочки и ее явная художественная одаренность, она учит Фатиму иностранным языкам и заставляет выступать перед своими гостями, рассказывать им сказки и предания пустыни, которых та знает множество, а потом записывать свои рассказы. Но Фатима для Анны, пишущей диссертацию о жизни бедуинов, объект, скорее, изучения, чем душевной привязанности. Фатиме неуютно в доме Анны, красивые синие глаза которой напоминают ей неподвижные глаза паука, подстерегающего добычу. После ампутации ноги девушка возвращается в родной дом, где у отца появилась новая жена и родилась дочь, его новая любимица, которой он дал имя первой, покойной жены - Самават. Фатима глубоко страдает. "Отец зовет: "Самават, принцесса моя, иди ко мне", а я плачу и глотаю слезы. Почему ты такой недобрый? Неужели Фатима совсем кончилась" ⁴⁵ . Фатима ненавидит отца, постаревшего, сгорбившегося, жалкого. А он, давно переставший ездить куда-либо, если встречает во дворе ползущую по земле дочь, отводит глаза.

Индивидуальная трагедия девушки из ас-Саида воспринимается как трагедия талантливой личности, огромный, вмещающий все мироздание внутренний мир которой, недоступен для понимания тех, кто живет с ней рядом - любящие Фатиму сестры заняты обычными домашними заботами, а бабка называет ее "тронутой". Этот поэтический мир соткан из образов неба, с его дневными и ночными светилами, и земли - пустыни, гигантского пространства, наполненного жизнью, тайны которой так манят и притягивают Фатиму и связь с которой обрывается, когда героиня превращается в "хромую утку, распятую на колышке шатра" ⁴⁶ .

Традиционная, одна из самых разработанных в арабской литературе, тема женской несвободы - она присутствует в романе М. ат-Тахави в историях сестер Фатимы - приобретает в истории самой Фатимы, благодаря личности героини, совершенно

стр. 115

иные масштабы. Ее духовная трагедия воплощена в "телесном" образе физического увечья, эпиграф-посвящение гласит: "Моему телу, колышку шатра, разбитого в пустыне". Ущербность плоти и рождаемые ею страдания духа обрекают Фатиму на "ползание". И лишь мысленно, в воспоминаниях она способна "перепрыгивать" через стены и дувалы, "бегать" по пустыне и встречаться с дорогими ее сердцу, исчезнувшими из ее жизни людьми, воскрешать их облик, их слова, их судьбы. Но длинные тяжелые косы тянут ее голову вниз, по ночам ей чудится, что домашние привязывают пряди ее волос к маленьким колышкам, "подвешивают" ее за косы. Все ненавистно ей, и она призывает летающего слепого скорпиона, заслышав свист которого, "съеживаются пастухи", "излить" в нее свой яд.

В краткой рецензии на обложке романа он сравнивается, по силе производимого им впечатления, с "татуировкой", оставляющей неизгладимый след на коже. Это впечатление создается напряженностью внутреннего монолога героини, трагической остротой ее чувствования, выразительностью и поэтичностью языка повествования, насыщенного верхнеегипетской разговорной лексикой, передающей реалии пустыни, быта бедуинов, и бедуинским поэтическим фольклором - поверьями, сказками, преданиями.

Если эпический роман "В Александрии никто не спит" И. Абд ал-Магида воспринимается как произведение, подводящее итоги освоения египетским романом художественного опыта мировой литературы разных эпох, то небольшой по объему камерный роман "Шатер" М. ат-Тахави (наряду с романами "Дунйязада" М. ат-Тлемсани, "Двадцать первый ноль" М. Хамида и произведениями ряда других молодых романистов) наводит на мысль о вступлении египетского романа в новый этап эволюции. Так ли это, покажет время. Вместе с тем два столь разных произведения - одно (события которого отнесены в прошлое полувековой давности) заканчивающееся на мажорной ноте, другое - на трагической, сближает в равной степени присущее их героям стремление к "вольному полету", к открытости миру, к общению со всеми живущими на земле людьми и народами.

Если же, в заключение, взглянуть на египетский роман последних лет под углом зрения языка, то в нем обнаруживается огромное разнообразие используемых авторами языковых пластов. Это и современный литературный арабский язык, впитывающий в себя с течением времени все больше элементов египетского разговорного языка, и язык крестьян и городского простонародья, и диалекты разных регионов Египта, а также разговорные языки других арабских стран, в частности Ливана - в романе "Бейрут, Бейрут!" С. Ибрагима, и Ливии - в "Полях убийства" Ф. Эмбаби, язык прессы и телевидения, официальных документов, международная торговая лексика, вошедшая в обиход жителей, очевидно, всех стран мира, американизированный язык новых дельцов. А в романах, стилизованных под памятники средневекового арабского наследия, присутствует язык суфийских сочинений, исторических хроник, братских посланий (расаил ихванийа - известный средневековый жанр), народного романа (сира) и т.д.

Взаимодействие столь многих исторических, а также региональных пластов и социальных уровней языка питает египетский роман соками, идущими и от многовековой литературной традиции, и от быстро меняющейся действительности, постоянно расширяет его изобразительные возможности, обогащает создаваемый в нем образ мира обилием новых красок и нюансов.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Эмбаби Фатхи. Мараи-л-катл (Поля убийства). Каир, 1994.

² Абд ал-Магид Ибрахим. Ла ахад йанаму фи-л- Искендерийа (В Александрии никто не спит). Каир, 1996.

³ ат-Тахави Мираль. Ал-Хиба (Шатер). Каир, 1996.

⁴ Махфуз Нагиб. Асда ас-сира аз-затийа (Отголоски автобиографии). Каир, 1996.

⁵ Возможно, публикация миниатюр облегчит задачу исследователей творчества И. Махфуза, поскольку многие из запечатленных в них ключевых моментов жизни писателя неоднократно, и всякий раз по-новому, отображались им в романах. На книгу отозвалась статьей южноафриканская писательница Надин Гордимер.

стр. 116

⁶ Махфуз Нагиб. Ал-Карар ал-ахир (Последнее решение). Каир, 1997.

⁷ ал-Харрат Эдвар. Йа банат Искендерийа! (О, девушки Александрии!) Каир, 1990.

⁸ ал-Харрат Эдвар. Хиджара Попилло (Камни Попилло). Каир, 1993.

⁹ Бакр Сальва. Ал-Башмури. Каир, 1998.

¹⁰ Ашур Радва. Гарната (Гранада). Каир, 1994.

¹¹ ал-Бадри Гала. Мунтаха. Каир, 1995. Мунтаха - название деревни, где происходит действие романа.

¹² аз-Зайат Латифа. Ал-Баб ал-мафтух (Открытая дверь). Каир, 1960. Русск. пер. А. Городецкой, Л. Медведко (М., 1964).

¹³ Шалаби Хайри. Рахалат ат-туршаги ал- халваги (Приключения торговца маринованными огурцами и сладостями). Каир, 1995.

¹⁴ ал-Бусати Мухаммед. Сахаб ал-бухейра (Гнев озера). Каир, 1995.

¹⁵ Махфуз Нагиб. Аулад харатина (Сыны нашей улицы). Бейрут, 1967; русск. изд. - Предания нашей улицы. Пер. В. Кирпиченко. М., 1990.

¹⁶ Ахбар ал-адаб. 22.02.1998.

¹⁷ Ибрахим Сун'алла. Тилка-р-раиха (Всюду этот запах). Каир, 1966.

¹⁸ Ибрахим Сун'алла. Затун. Каир, 1992.

¹⁹ Там же. С. 129.

²⁰ Ибрахим Сун'алла. Шараф. Каир, 1997.

²¹ Там же. С. 159.

²² Ибрахим Сун'алла. Наджмат агустус (Августовская звезда). Каир, 1974. Ибрахим Сун'алла. Бейрут, Бейрут! Каир, 1978.

²⁴ Благодаря политической злободневности и откровенной сатиричности романов С. Ибрахима, он является одним из самых читаемых арабских авторов, в том числе и на Западе. Сразу по завершении романа "Шараф" писатель был приглашен в США, где его книга вызвала интерес и стала предметом изучения и обсуждения. Вскоре роман был переведен и издан во Франции.

²⁵ Ибрахим Сун'алла. Варда. Каир, 2000.

²⁶ ал-Куаййид Йусуф. Ал-Харб фи барр Миср (Война на земле Египта). Каир, 1978. Русск. пер. В. Кирпиченко. (М.,1983).

Египет занимает первое место в арабском мире по численности рабочей силы, эмигрирующей на заработки в нефтедобывающие арабские страны.

²⁸ ал-Куаййид Йусуф. Ваг' ал-бу'ад (Боль разлуки). Каир, 1989.

²⁹ ал-Куаййид Йусуф. Лабан ал-усфур (Птичье молоко). Каир, 1994.

³⁰ В египетской прозе XX в. произведений, написанных на разговорном языке, тем более на простонародном языке, как роман И. ал-Куаййида, насчитываются единицы.

³¹ Хамид Махмуд. Ас-Сифр ал-хади ва-л-ишрин. (Двадцать первый ноль). Каир, 1996.

³² Тахир Баха. Ал-Хубб фи-л-манфа (Любовь в изгнании). Каир, 1995.

³³ ал-Гитани Гамаль. Хатиф ал-магиб (Зов неведомого). Каир, 1992.

³⁴ Там же. С. 187.

³⁵ Махфуз Нагиб. Малхамат ал-харафиш (Эпопея харафишей). Каир, 1977.

³⁶ Махфуз Нагиб. Рихлат Ибн Фатума (Путешествие Ибн Фатумы). Каир, 1982.

³⁷ ал-Гитани Гамаль. Мутун ал-ахрам (Тексты пирамид). Каир, 1995.

³⁸ Абд ал-Магид Ибрахим. Указ. соч. С. 214.

³⁹ Выражение "земля ее - шафран" употребляется по отношению к любой местности, родной или чем-то дорогой для говорящего. Александрии посвящена народная песня (мавваль), первая строка которой гласит: "Александрия - Мария, а земля ее шафран". Название "Земля ее - шафран" дал своей автобиографической повести Э. ал-Харрат, уроженец Александрии.

⁴⁰ Абд ал-Магид Ибрахим. Указ. соч. С. 403.

⁴¹ Али Самир Гариб. Ас-Саккар (Сокольничий). Каир, 1997.

⁴² Ахбар ал-адаб. 08.02.1998.

⁴³ ат-Тлемсани Мейй. Дунйязада. Каир, 1997. Роман, переведенный на английский язык Роджером Алленом, номинировался в 2001 г. на премию лондонской газеты "Индепендент" и вошел в шорт-лист.

⁴⁴ Ахбар ал-адаб. 05.10.1997.

⁴⁵ am-Тахави Мираль. Указ. соч. С. 134.

⁴⁶ Там же. 38.

Permanent link to this publication: