В настоящей статье делается попытка рассмотреть египетский роман первого десятилетия XXI в. в аспекте отображения в нем тех общественных настроений, которые могут быть интерпретированы как "предчувствия" или предвестия "революции 25 января" 2011 г. При этом следует оговориться, что, хотя сам факт отображения в художественной литературе доминирующих в обществе настроений, того, что называют "духом времени", сомнений не вызывает, литература отнюдь не предсказывает конкретных событий. Те или иные "предсказания" прочитываются критиками и читателями в художественном произведении обычно постфактум, после того, как события уже имели место. Так было, к примеру, с романом Нагиба Махфуза «Пансион "Мирамар"», завершенным автором в 1967 г., а опубликованным в 1968 г. По выходе романа в свет многие египетские критики называли его "пророческим", имея в виду катастрофические для Египта результаты "шестидневной" арабо-израильской войны 1967 г., хотя созданный в романе образ "расколотого" общества свидетельствовал лишь о том, что автор не видел в Египте общественно-политической силы, способной это общество объединить и указать ему верный путь в будущее.

Ключевые слова: современный египетский роман, египетская "революция 25 января" 2011 г., Мухаммад Наги, Нагиб Махфуз, Саид Нух, Мираль ат-Тахави, Йусуф Зайдан, Мухаммад Саламави.

Рецензия Ш. Вейднера на книгу Халида ал-Хамиси "Разговоры в такси" [Ал-Хамиси, 2006; о книге см.: Кирпиченко, 2008] называется "Пожалуйте на площадь ат-Тахрир". Собранные в книге и художественно обработанные монологи каирских таксистов действительно указывали на существование широкого общественного недовольства положением дел в Египте. При этом рецензия появилась уже спустя несколько месяцев после начала событий на площади ат-Тахрир, но о самой книге в ней говорится лишь, что она "с документальной точностью фиксирует существующие в обществе настроения, а отображенные в ней проблемы столь велики, что не могли бы быть воплощены в чисто художественной форме, и книга совмещает в себе качества литературного произведения, политической статьи и социального исследования" [Weidner, 2011, р. 77].

Таким образом, говоря о появлении в литературе неких "предвестий" или "предчувствий", мы имеем в виду прежде всего способность автора-художника улавливать и отображать доминирующие в обществе настроения, атмосферу переживаемого исторического момента. При этом необходимо учитывать индивидуальность творческой манеры каждого автора и личностный, субъективный характер его восприятия происходящего вокруг.

* * *

В сегодняшней египетской прозе, в частности в романистике, трудно выделить какие-то четко оформленные направления или течения - слишком велико разнообразие писательских индивидуальностей и стилей, равно как и отношения авторов к новым

стр. 66
тенденциям и явлениям в мировой литературе. Для многих писателей предметом особой заботы является сохранение и утверждение национального лица литературы, и они считают дальнейшее освоение и творческое использование средневекового арабского культурного наследия лучшим способом противостояния последним тенденциям мировой "литературной моды". Поэтому постмодернизм в его египетском преломлении, получивший распространение, особенно среди молодого поколения романистов, в 1990-е гг., и неотрадиционализм, существующий в художественной прозе Египта еще с 1960-х гг., представляют собой два своеобразных полюса литературного движения, связанных многочисленными нитями взаимопритяжения и взаимоотталкивания. В то же время в литературе сохраняется и крепкая реалистическая традиция, связанная, правда, уже не с поисками "большой общественной идеи", а с отстаиванием гуманистического взгляда на человека.

В связи с выходом в свет последней книги, фактически литературного "завещания", Нагиба Махфуза (1911-2006) "Сны периода исцеления" ("Ахлам фатрат ан-накаха", 2005) в литературной среде не прекращаются споры об истинной ценности творческого наследия египетского лауреата Нобелевской премии. Эти споры весьма показательны и служат своего рода барометром настроений писателей разных поколений. Среди молодых авторов есть такие, кто готов списать со счета не только Махфуза, но и всю литературу прошлого века. А по мнению писателя Ала ад-Диба (р. 1939), представляющего поколение "шестидесятников", развитие египетского романа остановилось на Махфузе, так как последующие эксперименты с новыми формами не привели к рождению новой мысли.

«Общество нездорово, - пишет Ала ад-Диб, - нездорово в социальном, экономическом, образовательном плане. Все это ведет к расстройству мысли. Не может быть здоровой мысли в таком обществе. Нет ни одного критического или идеологического проекта, который заслуживал бы серьезного рассмотрения... На мой взгляд и "новое письмо" не добавило ничего стоящего. Есть отдельные удачи. Но нет подлинных прорывов. Это началось в 1960-е гг. и продолжается до сих пор» [Ала ад-Диб, 2011, с. 22].

В подобной оценке есть доля правды, но согласиться с ней целиком трудно.

Термин "новое письмо" (ал-китаба ал-джадида) относится к поколению романистов 1990-х гг. Среди них было много талантливых, хорошо знающих самую современную западную литературу авторов, приверженных постмодернистской эстетике и исповедовавших пессимистический взгляд на мир и на собственное будущее.

Пользовался успехом роман Мухаммада Наги (р. 1947) "Утренняя песня" [Наги, 1994], описывающий один - роковой - день из жизни двух персонажей. Оба они - уличные торговцы, каждое утро раскладывающие свой нехитрый товар на асфальте, возле мелочной лавки хаджи Вики, над которой красуется гордая вывеска «Супермаркет "Новый век"». Оба - инвалиды: Аббас-Обрубок, в прошлом пекарь, потерял ноги и одну руку на одной из войн и передвигается на тележке с колесиками, которую именует "свиньей"; у Науфала, бывшего каллиграфа, трясутся руки, он не может держать кисть и с тоской рассматривает последнюю оставшуюся на улице вывеску своей работы. Они люди разных характеров и темпераментов: энергичный, деятельный и напористый, несмотря на свою увечность, Аббас, который даже вынашивает планы женитьбы, и Науфал, робкий, безнадежно ожидающий возвращения пропавшего на войне в Кувейте сына и мечтающий о янтарных четках, якобы излечивающих от "трясучки". Аббас почему-то, по каким-то неясным причинам, ненавидит Науфала, считает его кротость маской, скрывающей "клыки зверя". Каждый день Аббас начинает с того, что под бодрые звуки доносящейся из радиоприемника в лавке хаджи Вики "Утренней песни" ловким прыжком вскакивает Науфалу на грудь, трясет култышками рук за плечи, давит на живот и при этом издевательски хохочет. Науфал боится Аббаса и тоже ненавидит его до такой степени, что готов умереть под ним, лишь бы его врага отдали под суд и

стр. 67
посадили в тюрьму как убийцу. И убийство в конце концов совершается - жестокое, бессмысленное... Человек, превратившийся, по существу, в зверя, убивает другого, полностью отчаявшегося в жизни.

Роман проникнут духом безнадежности, история двух людей, вышвырнутых на обочину общества, символизирует крушение всех прежних гуманистических представлений о человеке.

Не дает надежды на будущее и сатирический роман Мухаммада Наги "Арабские макамы" [Наги, 1999], аллегорическая история египетских правителей от древнейших времен до наших дней. Роман лишь отдаленно напоминает жанр макамы1. Но вызывает невольные ассоциации с "Историей города Глупова" Салтыкова-Щедрина, с образами глуповских градоначальников. Повествование заключается констатацией: «И сломалась пружина времени, зубчатые колеса вращались впустую, и их вращение беспорядочно и хаотично возвращало нас к историям наших далеких предков: мы философствовали вместе с Маадом, смеялись с Ваадом, оплакивали случившееся с Даадом. И каждый раз, когда стрелка готова была прийти в движение, тень Тельца обгоняла ее, и она застывала на месте - дрогнет и остановится, дрогнет и остановится, пока совсем нас не придавила... Эти часы так и остаются одним из наших чудес, а под ними написано: "Это часы времени, они указывают линии жизни предков и потомков. Как было, так и будет"» [Наги, 1999, с. 225].

М. Наги продолжил экспериментировать с постмодернистской эстетикой и в романе "Ал-Аика дочь аз-Зайна" [Наги, 2001], развивая в нем тему взаимной ненависти человека к человеку. Однако в 2008 г. он публикует роман "Ал-Эфенди" [Наги, 2008], написанный в реалистической манере, создает в нем достаточно масштабную картину "рыночного общества" и выводит характер человека - плоть от плоти этого общества, - мыслящего и живущего согласно его законам. Эфенди сохранил лишь детские, не вызывающие у него взрослого никаких эмоций воспоминания о том времени надежд, которые у его отца были связаны с национализацией Суэцкого канала, со строительством Высотной плотины, с голосами знаменитых певцов и певиц, даже с голосом Гамаля Абд ан-Насера, - все эти голоса "шли от сердца". Отец не любит голос Садата: "он словно рекламирует товар... слова идут не от сердца, а от ума, за ними чувствуются расчеты - одни тебе известны, другие нет, и это настораживает" [Наги, 2008, с. 30].

Родители нарекли сына именем Хабибулла (любимый Аллахом). Второе имя, ал-Эфенди (господин), он присвоил себе сам. А его возлюбленная Назик, наполовину цыганка, торгующая на рынке цветами и предсказывающая будущее, называет его "мой суженый".

Его влечет к ней неодолимая страсть, притягивает исходящий от нее глубокий и терпкий аромат женщины, "запах хлебной опары и свежих гвоздик". Она же убегает от него, словно предчувствуя, сколько горя он ей принесет, но убежать не может. Он стесняется ее, считает, что "она ему не подходит", но Назик единственная женщина, которую он всегда хочет.

В отличие от отца, не любящего новые времена, Эфенди хорошо ориентируется в новой ситуации и видит открываемые ею возможности - не только заработать, но и разбогатеть. Он использует эти возможности максимально - спекулирует долларами, торгует фальшивыми драгоценностями, обманывает туристов, не знающих местных цен. Чувства и жизнь Назик его, по существу, нимало не интересуют, несмотря на неутолимое желание обладать этой женщиной. Эфенди не способен чувствовать, у него нет другой цели, кроме как разбогатеть. Ради этого он обзаводится полезными знакомствами, изучает иностранные языки, внимательно следит за рыночной конъюнктурой.

1 Маками жанр арабской литературы, плутовские повести в рифмованной прозе со стихотворными вставками, повествующие о приключениях талантливого и образованного мошенника.

стр. 68
Как-то Назик пропадает на целый год, а в ответ на расспросы Эфенди выкручивается и рассказывает "дурацкие" истории. Лишь спустя годы выясняется, что у нее есть дочь и ей нужны деньги, чтобы купить девочке свидетельство о рождении. Но Хабибулла Эфенди грубо отказывает ей - пусть дочерью Назик занимается ее неизвестный папаша. К тому же все свои капиталы Эфенди вложил в земельные участки, и у него нет свободных денег. На перепродаже земли он сделал свой первый миллион.

Деньги Назик дает хаджи Хусейн, богатый ювелир, дальний родственник Эфенди. В романе он антипод Эфенди, человек живущий "по совести", соблюдающий исламские заповеди нестяжательства и помощи ближнему, дорожащий своей репутацией честного торговца. Никому не верящий Эфенди постоянно подозревает, что, помогая Назик, Хусейн преследует какой-то свой корыстный интерес, никаких подтверждений тому не находит, но не способен поверить в человеческую доброту и в то, что для людей могут существовать другие ценности, кроме денег. По существу, в образах Хусейна и Эфенди автор выводит те же два человеческих типа, которые уже фигурировали в его предыдущем романе - человека, обладающего духовной жизнью, и человека абсолютно бездуховного. Однако в данном случае автор показывает и общественную почву, их породившую, - Хусейн воспитан в традициях патриархальной мусульманской морали, Эфенди же - продукт "нового времени".

Роман написан от первого лица, Эфенди рассказывает о себе с откровенностью человека, совершенно уверенного не только в своем праве жить исключительно "для себя", блюдя лишь собственный "интерес" и собственное здоровье, но и в том, что таковы все люди. Но в финале он осознает себя "бедным человеком", бедным, несмотря на все, что он приобрел и присвоил. Он "беден душевно", ему нечего вспомнить, его душа пуста. В финале для Эфенди наступает запоздалое "прозрение", что придает роману оттенок мелодраматичности и просветительской сентенциозности.

В том же 2008 г. вышел роман Саида Нуха (р. 1964) "Ангел последней надежды" ("Малак ал-фурса ал-ахира"). М. Наги, высоко оценивший роман коллеги, назвал Саида Нуха "важнейшим из арабских писателей" [Наги, 2008(2)]. В этом, шестом своем романе (первый - «Каждый раз завидев красивую девушку, я восклицаю "О Суад!2"» — вышел в 1995 г.) С. Нух с болью и страстью рассказывает о судьбе Палестины и палестинского народа.

При этом автор пользуется постмодернистскими приемами травестии, "перекраивая" и снижая сюжеты и мотивы, почерпнутые им из разных источников. Роман стилизован под средневековую "обрамленную повесть". Его "рамка" - история "Ангела последней надежды". Этот Ангел всегда улыбается, он несет людям радость, приходит на помощь в последнюю минуту и протягивает попавшему в беду "пурпурный мешок с вознаграждением". Но на этот раз Ангел оплошал, он увидел "девушку мечты" и забыл о своих обязанностях, о том, что его ждет "несчастный отец семейства". Ангел "расправил крылья, обнял девушку, привлек к себе и поцеловал в щеку". Он забыл о своих обязанностях, и это положило начало трагедии. Ангел кается всю жизнь.

В рамках истории Ангела повествователь излагает многие, часто противоречащие одна другой травестированные версии палестинской трагедии, принадлежащие разным рассказчикам. Он употребляет при этом постоянный фольклорный зачин "рассказывают что...", ссылается на легенды, сказки, народные предания, исторические труды и даже на "слухи". Какая из версий истинная, предоставляется решать читателю, и в тексте время от времени звучат протестующие голоса, утверждающие, что "рассказчик сам не знает, о чем говорит". Согласно одной из версий, Господь имел беседы с архангелом Серафимом, Адамом и Иблисом и разрешил последнему, по его просьбе, подстроить каверзу Ангелу последней надежды - сделать так, чтобы однажды он совершил ошибку. И Ангел забыл про Палестину, не прилетел к ней на помощь в последнюю минуту.

2 Суад - имя возлюбленной в известной касыде "Ал-Бурда" ("Плащ") Кааба ибн Зухайра (VII в.).

стр. 69
Повествователь и сам пытается поговорить с Богом, но тот отмахивается от него, как от назойливой мухи.

В романе сконцентрировано, можно даже сказать намешано, множество разнообразных повествовательных форм - от древнейших до современнейших. Сюжеты сакральных текстов перекодируются в духе постмодернистской эстетики. Жесткая ирония, сатира выступает в качестве смыслообразующего принципа, но сквозь нее пробивается идущий из глубины души повествователя призыв к состраданию жертве несправедливости.

Многоголосый сказ записан в особой графике: отсутствуют абзацы, строки выровнены по краю и делятся на краткие отрезки. Строка обрывается с окончанием фразы или на ее середине. Следующая фраза начинается с новой строки. Текст напоминает касыду в прозе с элементами рифмы. Бейты касыды самостоятельны, и переходы от одной темы к другой неожиданны (от Бога к действующему президенту). Рваный ритм передает крайнюю степень взволнованности повествователя, его отчаяние и возмущение равнодушием людей к страданиям целого народа.

Роман завершается страстным призывом ко всем арабам прийти на помощь "брошенной и забытой" ими Палестине.

Роман вызвал многочисленные отклики, прежде всего в Интернете. Палестинская проблема - одна из самых болезненных для египтян, она ассоциируется в их сознании с национальным унижением, и читатели выражали свою поддержку автору, "осмелившемуся" заявить о ней так громко.

К поколению авторов "нового письма" принадлежит и Мираль ат-Тахави (р. 1968), ставшая "открытием" 1990-х гг. Ее первый роман "Шатер" ("Ал-Хиба") был признан одним из двух лучших романов 1996 г. Написанный в форме "рассказа о себе" (но не автобиографический в буквальном смысле слова), это один из самых трагических египетских романов. И в нем полностью переосмысляется образ отца, чрезвычайно важный для египетской литературы XX в. У Н. Махфуза в его эпической семейной саге, трилогии "Бейн ал-Касрейн" (1956-1957), отец семейства олицетворял собой всю мощь патриархального мира, а в "Сынах нашей улицы" (1959) даже символизировал Творца (в "Снах периода исцеления" отец не упоминается ни разу). В романе М. ат-Тахави "Шатер"3 отец героини, богатый бедуин из Верхнего Египта, называет маленькую дочь "аднанской принцессой" и обещает ей будущее, достойное принцессы. Но не сдерживает своего обещания, и любившая его дочь, повзрослев и лишившись ноги, ненавидит постаревшего, сгорбившегося и жалкого отца. А отец, если встречает во дворе дома ползущую по земле дочь, отводит глаза. В "телесных" метафорах романа прочитывается трагедия талантливой, творческой личности, вмещающей в своей душе целый мир, стремившейся к свободному, вольному полету и превратившейся в "хромую утку, распятую на колышке шатра". Впечатление, производимое романом, критики сравнивали с "ожогом".

В следующих двух романах М. ат-Тахави "Синий баклажан" ("Ал-Базинджана аз-зарка", 1999) и "Топот газельих копыт" ("Накарат аз-зиба", 2001) варьировалась та же тема печальной судьбы женщины в патриархальном обществе, но они не повторили успех первого романа. Вскоре писательница уехала в США, где стала преподавать арабский язык в Университете Северной Каролины.

Находясь в США, М. ат-Тахави написала роман "Бруклинские высоты", вышедший в Каире и вновь привлекший внимание читателей и критики к ее творчеству. Роман номинировался на арабский Букер4 и получил в 2011 г. премию Нагиба Махфуза от Американского университета в Каире.

3 О романс "Шатер" см.: [Кирпичснко, Сафронов, 2003].

4 Арабский Букср - международная премия в области арабской литературы, вручается с 2009 г. Премия основана тем же фондом, который вручает и британский Букср, и призвана привлечь внимание к литературе арабского мира за его пределами.

стр. 70
Английское название "Бруклин хайте" напечатано на обложке книги в арабской транскрипции, без перевода. Это название возвышенной части Бруклина, где находится, как утверждают путеводители, "одно из самых романтических мест" в Нью-Йорке - набережная, с которой открывается вид на статую Свободы, береговую линию Манхеттена и Бруклинский мост.

Как и все предыдущие романы М. ат-Тахави, "Бруклинские высоты" - повествование о драматической женской судьбе, однако масштаб произведения уже иной, поскольку в нем описываются судьбы многих людей, иммигрантов из разных стран, живущих бок о бок в Бруклине. Этот роман опять-таки не может быть назван автобиографическим, несмотря на то, что в нем полнее, чем ранее, используется автобиографический материал, а в основе повествования лежат собственные впечатления М. ат-Тахави от жизни в Америке. Автобиографичен непокорный и свободолюбивый характер героини - египтянки Хинд, женщины лет сорока, постоянно рефлексирующей по поводу своего возраста и своей внешности, матери сына-школьника, уехавшей из Египта после развода с изменявшим ей мужем. Хинд сняла через Интернет однокомнатную квартирку и ежедневно ходит по Бруклину то в поисках работы, то посещая административные учреждения, магазины, кафе, общественную библиотеку (она пишет стихи и рассказы и мечтает случайно встретить кого-либо, кто помог бы ей их опубликовать). Знакомится с обитателями Бруклина, среди них только один американец - сосед Хинд по дому Чарли, зарабатывающий тем, что вечерами дает уроки танго в танцевальном зале. Остальные - арабы из разных стран, иракский курд, женатый на мексиканке, китаец - владелец ресторанчика, где подаются "странные блюда", красивая сомалийка Фатима, мечтающая стать второй Наоми Кэмпбел, молодой афганец, хвастающий тем, что сотрудничал с американскими военными в Афганистане, чем вызывает неприязненное чувство у Хинд, говорливая еврейка Эмилия, эмигрировавшая в 1972 г. из Советского Союза с мужем - профессором физики, давно пенсионером (Эмилия подрабатывает, торгуя на воскресном рынке старой, "винтажной" обувью). Хинд выслушивает рассказы об их жизни, правдивые или выдуманные, провожает и встречает сына из школы, удивляясь, как быстро мальчик осваивает нужную ему английскую лексику - он уже самостоятельно покупает себе жвачки, сэндвичи и сладости, легко выговаривая их названия. Хинд просто гуляет, держа сына за руку, потому что сегодня выходной; комната их мрачна; она не спит по ночам; ее не отпускает тревога. Женщина скована внутренней несвободой, кажется себе старой, толстой, некрасивой, страдает от одиночества. Ей нелегко общаться с людьми - она знает английский, но не любит говорить на нем. Живущие в Бруклине арабы - марокканцы, алжирцы, суданцы, йеменцы - не владеют литературным арабским языком и говорят каждый на своем диалекте и на убогом английском. Хинд думает о том, что, не имея общего языка, они совсем не знают друг друга. Она же - по профессии преподаватель арабского языка (как и автор романа) - привязана к своему языку и не может любить никакой другой.

Главы романа носят названия бруклинских улиц, кварталов, баров, рынков, кладбища, парка и других мест, по которым ходит героиня. Эти названия приводятся по-английски и дублируются в арабской транскрипции. Английская лексика присутствует в описаниях городских пейзажей, в разговорах с бруклинскими знакомыми, с сыном, она связана с тем настоящим, в котором живет Хинд. Но настоящее сменяется прошлым, когда что-то вдруг пробуждает в Хинд воспоминания о ее жизни в Египте — о детстве в маленьком городке, о родителях, соседях, школьных подругах и учителях. Думая о том, что она становится все больше похожа на мать, Хинд вспоминает, как мать постоянно ждала отца, приходившего поздно или не приходившего вообще, как часто она плакала, а отец, возвращаясь ночью, кричал на нее: "Да пропади ты пропадом! Думаешь, ты привяжешь меня кучей детей?". Воскрешая картины прошлого, писательница часто переходит на египетский разговорный язык, дословно приводит свои диалоги с матерью, другими родственниками, с подругами, названия детских игр, кушаний,

стр. 71
лекарственных снадобий, народные поговорки и песни, т.е. воссоздает ту языковую культуру, в которой она выросла.

А разглядывая старые дома возле кладбища Green-wood и сидящих перед ними на стульях старых женщин - русских, испанок, латиноамериканок, Хинд вспоминает свою бабушку, мать отца, христианку и ее деревянный крестик, который она прижимала к груди перед смертью.

Запах пива, доносящийся из "Коко-бара", заставляет Хинд вспомнить, как отец регулярно посылал ее за пивом в лавку дядюшки Махмуда, отца ее школьной подруги. В ответ на упреки старшего сына, истового мусульманина, отец утверждал, что пиво "великое изобретение фараонов". Отец был красив, всегда безукоризненно одет, окончил факультет права Каирского университета, но никогда не работал, проводя время в компании друзей и охотно давая юридические советы всем желающим. Некогда богатая семья постепенно беднела, а нарядные платья из приданого матери вынимались из сундука только для перешивания в платья для дочери. Но именно отец в его "добрые минуты" рассказывал детям истории о Мусе, Йакубе и Йусуфе, сопровождая их айатами Корана, и именно он заронил в душу маленькой Хинд желание писать рассказы и "стать великой" - рассекать палкой море, бегать по пустыне, и чтоб вода брызгала из-под ее ног. И она простила отцу пиво. Один раз отец совершил хадж, но очень быстро вернулся из Мекки и сказал родным: "Там нельзя жить, Пророк и тот оттуда сбежал!".

А ящики с пивом, которые постоянно носит в свою квартиру сосед Чарли, служат, в глазах Хинд, доказательством пустоты его существования, заполняемой лишь алкоголем и женщинами. Она отказывается выпить с ним пива.

Непривычный для романа, написанного женщиной, мотив пива выполняет несколько важных функций: служит нитью между прошлым героини и ее настоящим, выявляет определенное религиозное "вольнодумство" отца и пустоту жизни Чарли и вносит дополнительный штрих в характер Хинд. Женщина заказывает себе пива в "Коко-баре" в знак внутреннего протеста против попыток араба-христианина Саида "переманить" ее в христианскую веру (она-то думала, что просто нравится ему!). Хинд отстаивает не свое "мусульманство", а свою духовную свободу, свое право самостоятельно принимать любые решения. Стремление освободиться от традиционных религиозных табу было одной из главных причин ее отъезда в Америку. Но страдая от острого чувства одиночества, она иногда молится по вечерам.

Повествование, подобно маятнику, отклоняется то в одну, то в другую сторону от маршрута, которым идет Хинд, то к воспоминаниям о прошлом, то к историям ее бруклинских знакомых. Постоянные "уходы" в прошлое, в годы детства и юности, подробные и яркие описания людей, сцен, событий тех лет, всплывающих в памяти героини, наводят на мысль о Прусте и его "Поисках утраченного времени". М. ат-Тахави пользуется "прустовскими" приемами в целях параллельного изображения и сопоставления двух возрастов своей героини, уклада жизни в египетском провинциальном городке и в населенном разноплеменными иммигрантами Бруклине, создавая в итоге единый повествовательный контекст. С этой же целью используется и язык. Тот, на котором говорят жители родного городка Хинд - народный, органичный, впитавший в себя наследие преданий и фольклора египетский разговорный (а в школе она учит литературный арабский, к тому же много читает) - с одной стороны, и чужой, вымученный, со скудным словарным запасом английский, на котором общаются между собой жители Бруклина - с другой. Язык - показатель принадлежности индивида к определенной человеческой общности, основа и стержень национальной идентичности, которую обитатели Бруклина со временем утрачивают.

Функциональны все элементы романа, ассоциативно взаимосвязаны многочисленные, разбросанные по главам колоритные художественные детали. Вспоминая свой родной город, Хинд рассказывает истории своих школьных подруг, которых по достижении ими половой зрелости забирали из школы и, не спрашивая их согласия,

стр. 72
отдавали, вернее, продавали замуж. Мать одной из подруг, продав дочь в Саудовскую Аравию, затем превратила "пристраивание" девушек в эту страну в качестве жен или прислуги в доходный промысел. М. ат-Тахави не морализирует, рассказанные ею истории сами собой выстраиваются в картину нравов, которые наследуются от поколения к поколению и легко вписываются в законы утверждающегося в провинциальном египетском городке "рыночного общества".

В Бруклине много одиноких женщин, устраивающих свою жизнь, кто как может. Они носят американские платья, учат английский и стремятся приобрести профессию, дающую заработок, выходят замуж за таких же, как они сами, иммигрантов, разводятся: эти браки редко бывают удачными. И самостоятельность, и свобода этих женщин ограничены не какими-либо нравственными или религиозными запретами, а самими условиями их существования.

Если воспоминания о прошлом складываются в цельную, завершенную (смертью отца и матери, отъездом в США) картину, то сцены настоящего обрывочны, Хинд не связывают ни с кем постоянные или хотя бы длительные отношения. Все более редкими становятся и упоминания о сыне. Сын любит мать и утешает ее — когда она плачет, говорит ей: "Не плачь дорогая, я с тобой". Но он уже не держит ее за руку на прогулках, идет впереди, демонстрируя свою "взрослость". Он не хочет уезжать из Америки, хотя и признает, что "жить здесь трудно". Он хочет взять себе имя Бен. Хинд все чаще оставляет его дома одного.

Наиболее близкие отношения складываются у Хинд с двумя друзьями - армянином Нараком из Баальбека, владельцем магазина компьютерных игр, и Наджибом ал-Халили, приехавшим из Набулуса в 1995 г. и держащим магазин "восточных продуктов и напитков". Весельчак Нарак никогда не унывает, а Халили очень тоскует по родине и лелеет несбыточную мечту когда-нибудь туда вернуться. Америку он называет "большой ложью" и "мясорубкой", утверждает, что человек здесь вовсе не свободен и занят только добыванием хлеба насущного и до конца жизни выплачивает кредит за дом и за образование детей.

История сохранившей следы былой красоты, изящной, модно одетой и увешанной драгоценностями старушки Лилит приоткрывает перспективу возможного будущего самой Хинд. Лилит, согласно существующему преданию, имя первой жены Адама, ставшей злым духом и наводящей бесплодие на женщин и порчу на младенцев [Мифы народов мира, т. 2, 1982, с. 55].

Настоящее имя Лилит — Лейла ас-Саид, она образованная египтянка из родовитой семьи, чуть не потерявшая рассудок из-за постоянных измен мужа. Сначала она читала "Анну Каренину" и плакала, а потом собрала чемодан и уехала, оставив мужу маленького сына. Богатый муж присылал ей деньги. В Америке она испробовала разные, в том числе и экстремальные, виды "свободы" - сначала училась в Принстоне, пыталась стать художницей, а потом жила в среде хиппи, увлекалась наркотиками, но счастья так и не обрела. Сейчас живет с приехавшим к ней сыном, который разбогател, сотрудничая с иммигрантами-йеменцами, владельцами успешной строительной компании, и женился на американке, принявшей ислам. Лилит часто приходит посидеть в кафе рядом с магазином Халили, она потеряла память и носит в сумочке записку со своим адресом (на случай, если не сможет самостоятельно вернуться домой). Лилит умирает, ее хоронят на мусульманском кладбище, ее вещи выставляют, как это принято в Америке, на улицу на потребу всем желающим. Эмилия роется в куче обуви, ища "туфли времен Мэрилин Монро и Элвиса Пресли", Хинд перебирает книги в коробках. Среди них "Тысяча и одна ночь" и "Книга песен" ал-Исфахани на арабском языке, "Пророк" Джебрана, персидская поэзия - все то, что читала в детстве и юности сама Хинд. Платья покойной напоминают Хинд те, что были в приданом ее матери и бабушки. Она находит и бумаги Лилит, ее записки, воспоминания, автопортреты, фотографии сына

стр. 73
разных лет. Она потрясена, ей кажется, что все это написано ее собственной рукой, словно она сама прожила жизнь Лилит.

Старая Эмилия на своем "чудном" англо-русском языке утешает Хинд: "Не переживай, доченька. Такое часто случается в жизни, когда все смешивается, и мы верим в то, во что хотим верить, а потом внезапно приходит забвение и стирает память. И нам уже трудно понять, кто мы и кем были. Мы становимся, к сожалению, очень похожими друг на друга. Но ты еще молода, девочка, слишком молода, чтобы к тебе пришло забвение" [Ат-Тахави, 2010, с. 234].

Роман Мираль ат-Тахави абсолютно лишен мелодраматизма и впечатляет силой заложенной в нем художественной правды человеческих характеров, чувств, судеб. Его персонажи, во всяком случае, многие из них, несомненно, имеют реальные прототипы. А проблема женщины как личности, стремящейся освободиться от сковывавших ее на родине уз традиционной несвободы и одновременно сохранить свою национальную и культурную идентичность, является общей для иммигрантов. По прочтении романа проясняется символичность его названия: персонажи могут любоваться Америкой с Бруклинских высот, но редко кому из них удается "перебраться через Бруклинский мост" и ощутить себя "своим" в Америке.

В интервью, данном М. ат-Тахави во время пребывания ее в августе 2011 г. в Египте, писательница призналась: "Да, в этом романе я стала более свободной от давления запретов и табу. Мне всегда хотелось поломать их. Все это связано с моим воспитанием, жизнью в провинции, там я не могла писать, о чем хочу. Вдали от этой жизни я избавилась от страхов и могу писать об отношении женщины к ее телу, о связи с мужчиной. Мне уже не мешает самоцензура, не волнует вопрос о том, как это будет воспринято читателями и критикой. Возраст тоже имеет значение. Хочется высказать правду, как бы она ни была мучительна. Я больше не боюсь скандалов, не опасаюсь за честь семьи. Я научилась сама относиться к себе критически, не пыталась создать образ идеальной героини" [Ат-Тахави, 2011, с. 31].

В этом же интервью М. ат-Тахави высказалась и по поводу отношения к арабам в Америке: «Когда ты живешь внутри другой культуры, вольно или невольно возникают противоречия. Именно это происходит со вторым поколением арабов в Америке. Вопрос стоит о том, чтобы сохранить свою идентичность, находящуюся постоянно под угрозой... Это общество не способно понять арабскую культуру, отделить ее от политической борьбы... ислам непременно ассоциируется с проявлениями насилия... В Северной Каролине я всегда была окружена консерваторами, "любителями чаепития". Неподалеку, во Флориде, в церквях сжигали Коран. И я чувствовала, что принадлежу к культуре, отмеченной печатью терроризма и потому подозрительной... Преподавая арабский язык, я была врагом для студентов, большинство которых служит в американской армии. Они изучают язык в политических целях. И я была вынуждена ежедневно защищать его, язык арабской культуры, которую в другом месте я критикую. Возникало некое раздвоение личности» [ibid.].

Выразила писательница и свое отношение к исламскому фундаментализму: «Я еще несколько лет назад говорила о том, как изменилась обстановка в египетских университетах, особенно в провинциальных, где возникла благодатная почва для крайних течений. Тогда мои слова вызвали бурю негодования. А когда я поднималась на кафедру и начинала читать лекцию, "братья" дружно вставали и покидали аудиторию, заявляя, что их не может учить женщина, да еще без хиджаба. Мне присылали письма с угрозами» [ibid.].

Свет на ситуацию, в которой находится светски мыслящая египетская интеллигенция, проливает небольшая заметка "Интеллигенция в резервации религиозного государства", опубликованная в газете "Ахбар ал-адаб" за подписью д-ра Хазима Ахмада Хусни:

стр. 74
«С тех пор как три четверти века назад Таха Хусейн опубликовал свою книгу "Будущее культуры в Египте", ал-Азхар и христианская церковь представляют собой источник особой тревоги за судьбу любого светского культурного начинания в Египте, поскольку культурное движение в целом не поддалось соблазну призывать к ликвидации религиозных структур, будь то исламских или христианских. Культурное движение выступило и выступает за реформирование религиозной организации, за стимулирование ее развития, которое помогло бы ей адаптироваться к реалиям нового века и взаимодействовать с обновительскими тенденциями в жизни Египта и египтян, не подстрекая к противодействию им и не игнорируя их» [Хусни, 2011, с. 24].

На самом деле истоки подобной ситуации восходят не ко времени публикации книги Таха Хусейна "Будущее культуры в Египте" (1939), написанной уже после того, как Таха Хусейн еще в 1925 г. предстал перед судом за проявленное им (в книге "О доисламской поэзии") "неуважение" к тексту Корана и с тех пор соблюдал осторожность в высказываниях. Смелая для своего времени (конец XIX в.) мысль о том, что "религия - друг науки" принадлежит реформатору ислама шейху Мухаммаду Абдо. Попытка сохранить в ходе модернизации религии синкретизм науки и веры имела серьезные последствия для литературы, и мысль М. Абдо до сих пор довлеет над сознанием значительной части египетской творческой интеллигенции.

Но значительная часть литературного сообщества выступает против религиозной цензуры, против создания в египетском Высшем совете по культуре комиссии по делам религии и против "политического ислама" в целом.

Проблеме религиозного сознания посвящено самое нашумевшее произведение последних лет - исторический роман Йусуфа Зайдана (р. 1958) "Азазель" (2008), побивший все рекорды продаж, переизданный в том же году, а к настоящему времени выдержавший 20 переизданий. Он переведен на 7 языков и получил в 2009 г. арабскую Букеровскую премию. Ученый-историк, доктор исламской философии, специалист по арабскому (мусульманскому и христианскому) рукописному наследию, директор Центра рукописей Александрийской библиотеки и автор еще двух романов ("Тень змеи", 2007, и "Набатеец", 2010), Йусуф Зайдан написал художественное произведение, ставшее новым словом в арабской романистике. Он сумел воссоздать в нем эпоху смены религий и цивилизаций, а именно эпоху утверждения христианства на Ближнем Востоке (действие романа происходит в середине V в. н.э.), его превращения в официальную имперскую религию и вытеснения, слома прежних "языческих" религий. Когда уже не христиане были жертвами гонений, а вместе со старыми богами изгонялась и эллинистическая наука, уничтожались памятники культуры, фанатики-христиане жестоко расправлялись с "многобожниками". И в то же время происходили расколы в самом христианстве.

Роман стилизован под рукопись, якобы найденную при раскопках развалин монастыря неподалеку от Алеппо - прием, неоднократно использовавшийся в мировой исторической романистике. Текст на арамейском языке на листах пергамента принадлежит монаху из Верхнего Египта, описавшему события собственной жизни и своего бурного времени. Герой не только монах, он еще и врач, и поэт - в церковной школе в родном городе Ахмиме и в монастыре в Наг-Хаммади он читал философские труды Плотина, жизнеописание Пифагора, стихи Гомера, драмы Эсхила и Софокла, т.е. хорошо знаком с наследием античной науки и культуры. Он - человек мыслящий, рассуждающий и потому часто сомневающийся и стремящийся докопаться до истины. Он покидает родные места после того, как христиане-фанатики на ступенях храма египетского бога Хнума (лепящего человеческие тела из глины) убили его отца, тоже христианина, приняв его за адепта многобожия. Он отправляется в Александрию, еще не христианизированную полностью, где намерен совершенствоваться в искусстве врачевания. Там, случайно оказавшись в доме богатого купца-сицилийца, знакомится с великолепными произведениями античного искусства, с собранием книг из разных областей знания. Он восторгается, слушая публичные лекции ученой и прекрасной женщины Гипатии,

стр. 75
философа, астронома и математика, и становится очевидцем ее страшной смерти от рук фанатиков-христиан. Потрясенный сценой жестокого насилия, отправляется пешком в Иерусалим, по дороге совершает обряд самокрещения и в память о Гипатии принимает имя Гипа. В Иерусалиме встречается и сближается с епископом антиохийским Несторием, по его рекомендации отправляется в монастырь возле Алеппо, где становится смотрителем монастырской библиотеки, занимается врачеванием и пишет стихи.

Широкая панорама исторических и религиозных событий проецируется на индивидуальное сознание образованного и мыслящего человека той эпохи. Внутренние сомнения и метания Гипы, его искушения - плотское влечение к язычнице Октавии, верящей во всех богов, и неодолимая любовь к юной христианке Марте, его постоянные размышления о сущности и догматах веры, о распре между александрийским епископом Кириллом и ставшим константинопольским епископом Несторием (по поводу того, была ли Святая Дева Богоматерью или Матерью Мессии) находят свое отражение в бесконечных пререканиях с дьяволом - Азазелем, который регулярно является монаху, толкает его на "греховные" мысли и поступки и понуждает записывать все, что довелось ему увидеть и пережить. Гипа сопротивляется дьявольскому наущению вести записи, не перестает ждать знамения от Господа, но не получает его. Он последний раз обращается к Богу: "И сейчас знамение Твое, Господи, удержит меня от писания, но если ты оставишь меня наедине с самим собой, я стану записывать" [Зайдан, 2008, с. 14]. Закончив рукопись, он аккуратно сворачивает ее, кладет в деревянный ящик, закапывает под монастырской стеной и уходит из монастыря неизвестно куда, влекомый желанием быть свободным человеком и не участвовать в схоластических спорах церковных иерархов, борющихся за земную власть.

Что же до Азазеля, то роман убеждает читателя в том, что дьявол не существует отдельно от человека, а воплощает собой "темную" сторону его души - слабости, страсти, страхи, побуждающие человека совершать поступки, противоречащие его собственному пониманию нравственности или представлениям его современников о моральных нормах. Свою сущность раскрывает и сам Азазель, говоря: "Я являюсь к тебе из тебя самого, с тобой и в тебе... Я носитель твоего бремени, твоих химер и боли" [Зайдан, 2008, с. 100].

В романе приводятся цитаты из Ветхого завета, евангелий, а также из трудов Плотина и других античных авторов - те просвещенные священнослужители, с которыми общается Гипа, хорошо знакомы с греческой наукой и не отрицают ее огульно, даже усматривая в некоторых ее идеях "корни" христианской веры. Присутствуют в тексте и реминисценции коранических айатов. Арамейский язык, на котором написан манускрипт, Гипа выучил уже взрослым, родной его язык - коптский, греческий он знает со школы, а потом выучивает и разговорный арабский, "еще не имеющий письменности", как сообщает Гипа в своей рукописи. На полях рукописи имеются и комментарии на арабском языке, принадлежащие неизвестному арабскому книжнику, когда-то нашедшему манускрипт, прочитавшему и вновь закопавшему его "до лучших времен". Множественность и взаимодействие языков описываемой эпохи - одна из художественных иллюстраций тезиса (сформулированного и обосновываемого Йусуфом Зайданом в работе "Арабская теософия и религиозное насилие") о том, что три единобожные религии - иудаизм, христианство и ислам - по сути своей разновременные явления одной веры [Зайдан, 2011, с. 21].

А Гипа в своем манускрипте пишет: "После долгих размышлений я понял, что боги, при всех их различиях, находятся не в храмах и гигантских сооружениях, а в сердцах верящих в них людей... Моя вера покоится на многих сомнениях" [Зайдан, 2008, с. 194].

Роман "Азазель" вызвал бурные и разноречивые отклики. Единодушно осудили его религиозные круги, в первую очередь христианские, но также и мусульманские. Писателя обвиняли в искажении или просто незнании истории, в поругании святынь и даже

стр. 76
в том, что он "выдает свое сочинение за рукопись египетского монаха, написанную на арамейском языке в V веке". Серьезный, имеющий под собой солидную источниковедческую базу роман Зайдана сравнивали, абсолютно неправомерно, с "Кодом да Винчи" Дэна Брауна [http://st-takla.org].

Литературный критик Мухаммад Ид по достоинству оценил "Азазель" как "великолепный роман... ставящий Йусуфа Зайдана в число писателей, которыми мы гордимся... роман, в котором история не теснит искусство... К тому же автор вторгается в нем в сферу, до сих пор не затрагивавшуюся писателями из-за недостатка источников и трудностей работы с ними" [Ид, 2008, с. 30].

Появление перечисленных выше романов подтверждает уже отмеченную мною ранее тенденцию к выходу египетских авторов поколения 1990-х гг. из сосредоточенности на изображении внутреннего мира героя, замкнутого в себе, страдающего, утратившего былые идеалы, не видящего для себя перспективы в чуждой ему действительности. Герои новых романов не ограничиваются неприятием окружающего их мира. Они хотят не только понять и осмыслить его - его противоречия и конфликты, - но и найти в нем свое место. Либо, как герой "Ал-Эфенди", путем преуспеяния в мире денег (за этот выбор героя карает судьба), либо путем совместного противостояния жестокости и насилию ("Ангел последней надежды"), либо отстаиванием своей индивидуальной свободы ("Бруклинские высоты", "Азазель"). Углубление во внутренний мир персонажа сбалансировано в этих романах с отображением реалий мира, в котором персонажи родились и существуют, явлений, вызывающих у них отторжение. И если в романе "Ал-Эфенди" "рыночное общество" осуждается с позиций традиционной (в действительности далеко не всегда соблюдаемой) мусульманской морали "нестяжательства" и "честной торговли", то героиня "Бруклинских высот" покидает родину, стремясь освободиться от традиционных запретов и двойной морали, делающих невыносимой жизнь женщины, тем более - талантливой, современно образованной и сознающей себя полноправной личностью. В понимании монаха Гипы из "Азазеля" религиозное насилие несовместимо с истинной верой. А "горячечный" стиль романа "Ангел последней надежды" заставляет воспринимать это произведение как манифест против насилия, совершаемого над целым народом. И где бы и когда ни происходило действие романа, авторы образными средствами, используя самые разнообразные жанровые формы, выражают свое видение современной ситуации в Египте, свое отношение к проблемам, традиционным для современной египетской литературы, острота которых неуклонно нарастает, приближаясь к критической отметке.

Непосредственно перед "революцией 25 января" появилось произведение, прямо предсказывающее грядущие события и даже описывающее, как и каким образом свершится революция. Именно с этой точки зрения представляет интерес роман прозаика и драматурга Мухаммада Саламави (р. 1945) "Крылья бабочки" ("Аджниха ал-фараша"), опубликованный в январе 2011 г., буквально накануне событий на площади ат-Тахрир, и переизданный в феврале и в апреле.

Жанровую форму романа определить затруднительно, условно можно назвать его "революционной мелодрамой". Примечателен выбор автором главных персонажей: Доха — жена высокопоставленного чиновника, одного из лидеров правящей партии, модельер - летит в Милан на презентацию моделей сезона, она собирается представить коллекцию платьев, цветами и покроем напоминающих бабочек - символ рождения новой жизни; Ашраф аз-Зайни, ее случайный сосед в самолете, известный архитектор, один из лидеров оппозиции, направляется в Палермо на международную конференцию организаций "Гражданского общества". Он намерен выступить там с докладом, основанным на теории Butterfly Effect5 (влияние бабочки на мировой климат: взмах крыльев

5 Эффект бабочки — термин, используемый в естественных науках, обозначающий свойства некой хаотичной системы: незначительное влияние на систему может иметь большие и непредсказуемые эффекты где-нибудь в другом месте и в другое время.

стр. 77
в одном уголке мира влияет на движение ветров в другом, отдаленном). Смысл теории, как разъясняет Дохе Ашраф, в том, что любое, даже самое маленькое, существо способно воздействовать на мироздание, и в этом заключается сила гражданского общества. Доха не любит мужа и принципиально не интересуется политикой, но, проговорив весь полет с Ашрафом, проникается его идеями. Молодые люди непреднамеренно встречаются то в римском ресторане, то на презентации мод в Милане, то на конференции в Палермо, и их взаимные чувства крепнут день ото дня. Доха передумывает выставлять свои платья в Милане, поняв, что ее модели должны быть выдержаны в национальном стиле, а не копировать западные образцы. Ашраф в своем выступлении в Палермо говорит об "узурпации правящими партиями в странах третьего мира политической власти" и о том, как гражданское общество, только нарождающееся в Египте, прилагает усилия для реформирования политической жизни и внедрения принципа передачи власти демократическим путем, требуя изменить с этой целью конституцию.

Судьбы персонажей второго плана в романе также отражают ряд сегодняшних социальных проблем Египта и вовлеченность молодежи в его политическую жизнь.

Вернувшись в Каир, Доха требует у мужа развода и принимает участие в начавшихся демонстрациях, чувствуя себя в толпе демонстрантов словно "заново родившейся". Ашраф выступает с трибуны, обличая "эту коррумпированную партию, партию личных интересов, партию диктатуры и произвола", и требует достойной жизни для народа. Полиция разгоняет демонстрантов, а герой и героиня романа оказываются под арестом.

Затем следует волна протестов с требованием освободить всех арестованных, к которой присоединяются "многочисленные сторонники из разных слоев общества". Они связываются друг с другом через Интернет и координируют свои действия, демонстрации прокатываются по всему Каиру и перекидываются на другие города Египта. Автор подробно описывает настроение демонстрантов, цитирует лозунги на плакатах и скандируемые речевки. Он, разумеется, не раз был свидетелем массовых выступлений каирцев в предыдущие годы.

Правительство намерено пустить в ход войска, но благородный министр обороны отказывается выполнить этот приказ, заявив, что "армия существует для защиты родной земли от захватчиков, а не для убийства египтян". Кризис нарастает. Толпы демонстрантов захватывают правительственные учреждения, штаб-квартиру правящей партии. Часть членов парламента и полиции переходит на их сторону. Правительство вынуждено заявить о своей отставке. Формируется коалиция, представляющая силы народа (что это за силы, не уточняется). Ее возглавляет доктор Ашраф аз-Зайни. Страна начинает успокаиваться, жизнь возвращается в нормальное русло, а в судьбе главных и второстепенных героев романа наступает хэппи-энд - три пары влюбленных собираются праздновать свадьбы.

В романе не делается попытки углубиться в причины протестных настроений в обществе, не названы конкретно общественно-политические силы, участвующие в акциях протеста, подчеркнута лишь их массовость. Главное требование протестующих - это изменение конституции и утверждение принципа передачи власти "демократическим путем", они легко берут власть в свои руки благодаря невмешательству армии. Как именно поворачиваются события в дальнейшем, остается за рамками романа, что и понятно, так как он был написан до их действительного начала. А поверхностный, с высоты полета бабочки, порхающей с цветка на цветок, взгляд на ситуацию, не позволяет автору разглядеть ни существо назревающего в обществе противостояния, ни разницу интересов и позиций внутри сил, выступающих против власти. В частности, ни словом не упоминается о "политическом исламе" и о роли радикальных исламистов как активной и влиятельной общественной силы. Хотя в книге Халида ал-Хамиси "Разговоры в такси", вышедшей еще за пять лет до событий на площади ат-Тахрир, были отмечены и эта их роль как важный фактор, формирующий общественные настроения,

стр. 78
и готовность немалой части египтян голосовать за Братьев-мусульман, что и произошло затем в действительности.

Роман "Крылья бабочки" отражает главным образом настроения тех молодых, получивших современное образование Интернет-пользователей, которые верили или надеялись, что со сменой власти и с изменением конституции в стране наступит демократия и начнется новая жизнь.

В статье рассмотрена лишь малая часть романов, опубликованных в Египте в течение первого десятилетия XXI в. Но и они позволяют говорить о том, что рост недовольства в различных слоях общества и его причины так или иначе отразились в художественной литературе этого периода.

Сама же "революция 25 января 2011 г." пока находит свое отображение преимущественно в поэзии, воспевающей героев противостояния на площади ат-Тахрир и оплакивающей его жертвы, в репортажах, дневниковых записях и воспоминаниях участников и свидетелей событий, а также в уличных граффити, фотографии которых ежедневно публикуются в газетах.

Собственно, более отдаленные результаты этих событий еще далеко не ясны. Вплоть до президентских выборов в египетской периодике и на различных общественно-литературных форумах активно дискутировался вопрос о характере и перспективах этой революции, четвертой в Египте (если вести отсчет от восстания Ахмеда Орабипаши в 1882 г. - выступления армии против ущемления национальных прав египтян, закончившегося английской оккупацией страны). После избрания президента и, особенно, после утверждения новой конституции стало очевидно, что культурная ситуация в Египте уже не будет прежней, а значит, серьезных изменений следует ожидать и в литературе.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Ала ад-Диб. Роман остановился на Нагибе Махфузс (Ар-Ривайа таваккафат инда Нагиб Махфуз) // Ахбар ал-адаб. Каир, 11.12.2011.

Зайдан И. Азазель. Каир: Дар аш-Шурук, 2008.

Зайдан И. Арабская теософия и истоки религиозного насилия (Ал-Лахут ал-араби ва уcул ал-унф ад-дини). Изд. 6-е. Каир: Дар аш-Шурук, 2011.

Ид, Мухаммад ас-Саййид. Азазель... или зло, таящееся в нас (Азазель... ау аш-шарр ал-камин фина) // Ахбар ал-адаб. Каир, 14.9.2008.

Кирпичснко В.Н. Новые явления в египетском романс начала XXI века // Восхваление. К 90-летию И.М. Фильштинского. М., 2008.

Кирпичснко В.Н., Сафронов В.В. История египетской литературы XIX-XX вв. Т. 2. М., 2003.

Мифы народов мира. Т. 2. М.: Советская энциклопедия, 1982.

Наги М. Утренняя песня (Лахн ас-сабах). Каир: Дар Миср ал-арабиййа, 1994.

Наги М. Арабские макамы (Макамат арабиййа). Каир: Дар ал-Хилал, 1999.

Наги М. Ал-Эфенди. Каир: Дар ал-Хилал, 2008.

Наги Мухаммад // Ахбар ал-адаб. Каир, 30.11.2008.

Нух С. Ангел последней надежды (Малак ал-фурса ал-ахира). Каир: Дар ал-Фикра, 2007.

Саламави М. Крылья бабочки (Аджниха ал-фараша). Каир: ад-Дар ал-миериййа ал-лубнаниййа, 2011.

Ат-Тахави М. Шатер (Ал-Хиба). Каир: Дар аш-Шурук, 1986.

Ат-Тахави М. Бруклин Хайтc. Изд. 3-е. Каир: Дар ал-Мирит, 2010.

Ат-Тахави М Наконец... я освободилась от своей семьи (Ахиран.. тахаррарту мин аилати) // Ахбар ал-адаб. Каир, 28.8.2011.

Ал-Хамиси X. Разговоры в такси (Такси... хавадис ал-машавир). Каир, 2006.

Хусни Х.-А. Интеллигенция в резервации религиозного государства (Ал-Мусаккафуна фи хазират ад-даула ад-диниййа) // Ахбар ал-адаб. Каир, 3.7.2011.

http://st-takla.org/.../076-Azazel-Yosscf-Zidan-Fakc-Story-Book-Scapcgoot.html

Wcidncr S. Ила майдан ат-Тахрир мин фадлак // Фикр ва фанн. Münchcn. 2011. № 90.

стр. 79

Permanent link to this publication: