М. 1937. 214 СТР.
В советской исторической литературе до сих пор не было научного исследования, которое позволило бы составить ясное и отчетливое представление о политике царизма в Прибалтике.
Я. Зутис избрал предметом своего исследования политику царизма в первой половине XVIII в., кончая временем Елизаветы Петровны, и попытался в своей ценной работе всесторонне осветить политику царизма за данный отрезок временя. В основу работы автором положен большой фактический материал. Я. Зутис тщательно изучил такой важный историко-юридический материал, как правительственные законы и указы ("Полное собрание законов"), и попользовал значительную литературу - немецкую, рурскую и частично шведскую; использовал в своей работе большой архивный материал и снабдил книгу подробным, составленным в алфавитном порядке библиографическим указателем.
Впрочем, даже такой подробный перечень не может удовлетворить читателя, мало знакомого или совсем незнакомого с этой литературой. Последний желал бы видеть вступительную или дополнительную главу, которая была бы посвящена критическому разбору всей изученной литературы и выяснению степени полезности ее, а также характеристике архивных фондов.
В списке использованной литературы приведены названия таких периодических изданий, которые, нам кажется, для автора почти не имели никакого значения, как например 143 тома сборника Русского исторического общества, девять десятых которых не содержит в себе никаких материалов для изучаемой автором темы.
То же следует отметить и относительно других изданий. Я. Зутис никогда не отмечает в указателе тома использованной им периодической литературы, вследствие чего молено подумать, что в каком-нибудь "Русском архиве" (1863 - 1915) во всех томах имеются материалы для интересующей автора темы. То же мы скажем и относительно других периодических журналов. В этом случае требуется известная точность. Следует также отметить необыкновенную сжатость, но в то же время ясность и доступность изложения.
Исследование Я. Зутиса исчерпывающим образом знакомит читателя с основами политики царизма в Прибалтике в первой половине XVIII века. Впрочем, некоторые из наблюдений и выводов автора вызывают известные сомнения и требуют, как нам кажется, более детального изучения. Наши замечания касаются главным образом первой главы исследования, в которой идет речь "Об исторических предпосылках союза прибалтийских баронов с царским правительством". Неясен и спорен вопрос о взаимоотношениях польско-литовской и шведской эпох. Я. Зутис склонен думать, что политика польско-литовского правительства встретила со стороны немецких баронов (и частично горожан Риги) отрицательное к себе отношение. Это категорическое утверждение не подкреплено никакими конкретными данными кроме ссылок на постановления 1582, 1589 и 1598 годов. Нам представляется это утверждение необоснованным. Наоборот, изучение польско-литовской политики в отношении Ливонии позволяет придти к иному выводу.
После заключения Люблинской унии 1569 г., на началах политического равноправия образовалось новое феодальное государство - "Речь Посполитая" - в составе Короны (Польша) и Княжества (Литва). Отождествление Польши с Речью Посполитой было бы исторически неверно. Это озирало бы "невольно лить воду на мельницу польских националистов". Прежде всего нуждается в пересмотре вопрос о подданстве Лифляндии. Нельзя отрицать справедливости сделанных Я. Зутисом замечаний относительно полонофильства ливонских баронов. Нельзя также забывать об экономической связанности Ливонии и Подвинья и о том значении, какое имела Рига для экспорта великого княжества Литовского. Оккупация Ливонии Москвой совершенно не отвечала интересам литовского шляхетского землевладения. Этим и объясняется общность классовых интересов литовской шляхты и немецких баронов. Крестьянские восстания 60-х гг., подавленные баронами с большим трудом и ослабившие их экономически и политически, толкали их в объятия польского короля и великого князя литовского Сигизмунда-Августа. Я. Зутис утверждает, что актом 28 ноября 1561 г. Лифляндия подчинялась Польше. Это совершенно неверно. Лифляндия не граничила с Польшей, и в переживаемый ею важный исторический момент Польша не могла оказать Лифляндии никакой помощи. Отношения Литвы и Польши несмотря на персональную унию далеко не были дружественными. Литовские паны прекрасно ориентировались в политике Польши в отношении Литвы и относились враждебно к ее стремлениям поглотить великое княжество Литовское и уничтожить его политическую самостоятельность. В действительности акт присоединения 28 ноября 1561 г. надо толковать следующим образом: Лифляндия поддавалась лично Сигизмунду-Августу1 как королю польскому и великому князю литовскому и бралась им лично под свою защиту. В случае отказа польского сената подтвердить заключенный договор с Ливонией последняя всецело присоединялась к великому княжеству Литовскому. Только в силу акта Люблинской унии 1569 г. Ливония поступала в совместное владение Польши и Литвы (Речи Посполитой).
Не совсем точно утверждение Я. Зутиса, будто "целым рядом постановлений (1582, 1589 и 1598 гг.) польский сейм уничтожил политическую автономию лифляндских феодалов и, вопреки всем прежним обещаниям, разделил Лифляндию на обыкновенные воеводства, в которых все должности занимали исключительно представители польской шляхты". Прежде всего польского сейма в силу акта унии 1569 г. в широком смысле слова не было. Законодательным органом считался вальный сейм Речи Посполитой, издававший конституции отдельно для Польши, Литвы и Лифляндии, а также конституции, имевшие обязательный характер для всего шляхетского государ-
1 Любавский М. "Литовско-русский сейм", стр. 621. М. 1901.
ства. Варшавская конституция Стефана Батория 1582 г. была опубликована по случаю возвращения Ливонии из-под власти Москвы1 . Конституция не уничтожила политического единства Ливонии, а наоборот, еще более его закрепила. Ливония оставалась особой провинцией, входила в состав Речи Посполитой в качестве "Инфлянтской земли". Уничтожение ее административной самостоятельности было бы невозможно, поскольку Лифляндия и в национальном отношении и по характеру действующих законов отличалась от Литвы и Польши. Благодаря учреждению сословных сеймиков местные бароны, приобретая такую же политическую организацию, какая была в Польше и Литве, тем самым усиливали свое политическое положение и юридически закрепляли свое господство в крае. На Варшавском вальном сейме 1589 г. была принята новая конституция, уточнявшая правовое положение Инфлянтской земли2 . Новая конституция утвердила список тех замков, которые перешли к польскому королю и великому князю литовскому на правах "столовых имений". В конституции устанавливалось, что раздача земель в "столовых имениях" может производиться только литовским и польским шляхтичам, обязательно в равном числе. В данном случае бароны остались вне объекта внимания со стороны польско-литовского господаря и могли надеяться на получение земель лишь из оставшегося земельного фонда. Это, конечно, вызвало со стороны немецких баронов большое недовольство. Ответом на него была публикация вальным сеймом новой конституции 1598 г., вносившей известные поправки в ранее опубликованную конституцию3 . Прежде всего, согласно конституции, местные землевладельцы наравне с литовцами и поляками имели право получать земли в "столовых имениях", причем раздача последних, как общее правило, производилась на сейме, к участию в котором были привлечены и ливонские феодалы.
Польско-литовские конституции не уничтожили политической автономии местных феодалов, а, наоборот, содействовали юридическому оформлению социально-политического положения немецких баронов. Инфлянты имели свои суды, свое право, свою администрацию. Местные сеймики полностью находились в распоряжении немецких баронов.
При такой оценке польско-литовской эпохи приходится отвести шведской эпохе более скромное место в вопросе о политической организации немецких баронов. По существу, шведское законодательство нового ничего не создавало, а лишь закрепляло существующее положение. В основном шведское законодательство лишь оформило социально-политическое положение немецких баронов, уже достаточно выкристаллизовавшееся в эпоху вхождения Ливонии в состав Речи Посполитой.
Чтобы правильнее осветить аграрную политику шведского правительства на казенных землях, необходимо изучение аграрной политики польско-литовского правительства в староствах. Тогда выяснится, что шведская аграрная политика является не чем иным, как продолжением и развитием основ литовско-польской аграрной политики, и что утверждение, будто "Регламент". 1696 г. в некотором роде является единственным законодательным памятником в аграрной истории Западной Европы, окажется сильно преувеличенным (стр. 19). Прототипом шведского "Регламента" является вся аграрная политика польско-литовского правительства, исходившая из принципов, нашедших свое выражение в хозяйственной "Уставе наволоки", опубликованной в 1558 году. Шведские "вакенбухи" - это не что иное, как польско-литовские "люстрации", обычно составлявшиеся после производства ревизии того или другого замка, господарского двора. Ревизии инфлянтских замков начались с 1582 года. Ревизия этого года ограничилась только "проверкой прав" - документов на владения землей. Вторая ревизия 1590 г. была занята организацией фольварочного хозяйства в "столовых имениях". Эти аграрные мероприятия были вызваны тем тяжелым положением, в котором находилось крестьянство в Инфлянтах, и необходимостью успокоить' волновавшихся непосредственных производителей4 . Проведение такой политики диктовалось также всей создавшейся экономической конъюнктурой, высокими ценами на хлеб на заграничном рынке и ростом хлебного экспорта. К аграрным мероприятиям польско-литовского правительства вполне применимы замечания Я. Зутиса относительно шведской аграрной политики. Аграрная политика "имела исторически-прогрессивное значение: благодаря точному определению повинностей в каждом крестьянском хозяйстве создавались возможности для накопления, что стимулировало рост производительных сил. Одновременно усиливался товарообмен между городом и деревней, поскольку увеличивалась покупательная способность крестьянина" (стр. 11). Но аграрные мероприятия имели и другую сторону: они уничтожали остатки общинного землевладения, создавали индивидуальную форму пользования землею, способство-
1 Vol. Legum, II, 1044 - 1046.
2 Ibidem, 1262 - 1267.
3 Ibidem, 3474 - 1476.
4 Довнар-Запольский М. В. "К истории поземельной реформы в Ливонии В 1580 - 1592 гг.". стр. 2, 6. М., 1900.
вали расслоению среди крестьянства и одновременно прикрепляли крестьянина к своему наделу. Аграрные мероприятия польско-литовского правительства содействовали росту крепостнических отношений в королевских и великокняжеских имениях. Определение повинностей: нормы поземельной ренты в зависимости от величины земельного надела и его качества, замены натуральной ренты денежной - вносило известную точность в каждое крестьянское хозяйство и связывало его с рынком, но самое крестьянское хозяйство по-прежнему оставалось хозяйством натурального характера, поскольку вырученные за проданные продукты деньги по преимуществу шли на уплату денежной ренты держателям "столовых имений". Развитие товарообмена между городом и деревней имело значение только для зажиточной части сельского населения. Ревизии замков свидетельствуют о наличии расслоения деревни1 .
С переходом Инфлянтов под власть Швеции (1629 г.) положение крестьян сначала значительно ухудшилось. Немецкие бароны, прогнав литовских и польских держателей казенных имений, расхватали их. Они не считались с теми хозяйственными уставами, которые применялись в казенных имениях, и стремились всячески использовать крестьянский труд в целях возможно большей его эксплуатации. Положение крестьян на землях частных владельцев было, разумеется, еще более тяжелым. Уже в польско-литовскую эпоху немецкие бароны располагали правом суда над своими крестьянами и вообще распоряжались их личностью и трудом по собственному усмотрению. Шведское правительство обратило свое внимание не только на положение казенных, но и частновладельческих крестьян. Известные законы Густава Адольфа (1629 - 1632) и "королевская пропозиция" Карла XI от 27 апреля 1681 г. были попыткой, не трогая крепостного права, ограничить произвол помещиков и поставить личность крестьянина под охрану закона.
Аграрная политика на казенных землях, нашедшая отражение в "Регламенте" 1696 г., стремилась обеспечить непосредственного производителя землей и, определив его повинности в зависимости от величины надельного участка и его качества, уничтожить ту систему эксплуатации, которая практиковалась арендаторами казенных земель. Шведское аграрное законодательство ставило ставку на зажиточное крестьянство. Наличие зажиточных непосредственных производителей в результате реформы несомненно, но в то же время в каждом имении была значительная группа крестьянства, весьма слабо обеспеченная землею и частично совсем ее не имеющая. Пока же Я. Зутис основывает свои выводы на основании единичных свидетельств немецких историков.
Существенным пробелом исследования Я. Зутиса является то, что, констатируя факт защиты шведским правительством интересов казенного крестьянства, он не выяснил тех мотивов и соображений, которыми руководилось шведское правительство при проведении своей политики. Вопрос о положении частновладельческого крестьянства и о мероприятиях в целях его защиты от произвола баронов оставлен автором нерассмотренным.
"Союз царизма с прибалтийскими баронами на протяжении 200 лет определял основную линию политики России в Прибалтике", как это совершенно правильно отметил автор (стр. 18). Этот союз еще больше окреп при ближайших преемниках Петра I до Елизаветы Петровны включительно. Автор приводит достаточно фактического материала, подтверждающего его выводы. Было бы желательно, чтобы Я. Зутис несколько больше и подробнее осветил политику Верховного тайного совета и Кабинета министров эпохи "немецкого засилия" при русском дворе в отношении Прибалтики. Бумаги Верховного тайного совета и Кабинета министров дают в этом отношении некоторый материал, игнорировать который не следовало бы.
Достаточно подробно Я. Зутис познакомил читателя с торговой политикой царизма, для изучения которой им использован богатейший материал "Полного собрания законов" (кстати, было бы желательно, чтобы автор в своих ссылках указывал также и том "Полного собрания законов", что значительно облегчило бы отыскание нужного для читателя закона).
Я. Зутис, изучая торговую политику царизма (стр. 21 - 40), отправляется от выдвинутого им положения об экономической изолированности Прибалтийского края от России и не заинтересованности последней в нем экономически. Такая политика царизма повлекла за собой последствия первостепенной важности. Край экономически и политически оставался достаточно обособленным от прочих частей империи. Торговая политика в значительной степени укрепляла эту обособленность. Я. Зутис прав в своем утверждении, что Прибалтийский край не был рынком сбыта для продукции русских мануфактур и что Лифляндия и Эстляндия пользовались исключительно -
1 Довнар-Запольский М. В. "К истории поземельной реформы в Ливонии в 1580 - 1592 гг.", стр. 20, 21.
привозными товарами. Не следует забывать об общей экономической политике царизма, которая, понижая пошлины на привозные товары, в значительной степени способствовала притоку в Прибалтику иностранных товаров. Такая политика дворянства и правительства определялась слабым промышленным развитием самой России. Благодаря тому, что таможенный тариф Петра I (1726 г.) не распространял своего действия на Прибалтику, последнюю заполонили иностранные товары, которые несмотря на всякие запреты контрабандным путем проникли и в Россию, что заставило правительство Елизаветы Петровны в связи с неблагоприятным торговым балансом вернуться вновь к покровительственным тарифам1 и увеличить таможенные тарифы для прибалтийских гаваней.
Неблагоприятный торговый баланс отрицательно отражался на вексельном курсе, что было больным вопросом и для Ливонии. Колебания курса в течение всего XVIII в. были предметом особенного внимания со стороны всех правительств дворянской империи. В "Комиссии о коммерции", специально занимавшейся рассмотрением вопроса о вексельном курсе, принимали участие и ливонские купцы. Это свидетельствовало о том, что Ливония уже вошла в орбиту общеэкономической политики царизма и городская буржуазия стала ощущать на себе ее результаты2. Я. Зутис отмечает, что торговля России с Ригой развивалась весьма медленно, так как 1) правительство было занято укреплением позиции Петербурга и 2) Западная Двина в своих верховьях и среднем течении не принадлежала России и провоз по реке товаров, при наличии значительных пошлин, встречал известные затруднения. И все-таки Смоленск и другие города, уже раньше связанные экономическими нитями с Ригой, не прерывали своих торговых связей с последней. Рост из года в год количества судов, проходивших по Западной Двине, является наилучшим показателем этого. К сожалению, мы не знаем национального происхождения тех или других судов, но можно сказать с уверенностью, что при общем упадке народного хозяйства в Речи Посполитой и, в частности, в Литве большинство судов было не польского, а русского происхождения.
Конечно, это не была торговля хлебом, вывоз которого до времен Екатерины II был запрещен. К тому же при тогдашнем состоянии крепостного хозяйства и его малой производительности, по существу, экспортного хлеба и не было.
Нельзя также игнорировать экономическую политику России по отношению к Украине. Украинские помещики были экономически связаны с Данцигом (Гданск) и Кенигсбергом и старались поддерживать эти связи и при русском правительстве Петра I. Петр I и его преемники относились отрицательно к торговле Украины с заграницей через Польшу и целым рядом законодательных актов стремились направить украинский экспорт через русскую территорию.
А. Д. Меньшиков и другие русские землевладельцы, получившие в собственность земли гетмана Мазепы, не только вывозили в Ригу продукцию своего собственного хозяйства, но с помощью местной администрации занимались скупкой экспортных товаров.
Поэтому, нам кажется, выдвинутое автором положение об экономической изолированности Прибалтики не совсем верно и нуждается в некотором ограничении. Все наблюдения автора будут верны для эпохи Петра I, но едва ли они будут правильны в отношении более позднего времени. Привилегии немецких баронов вызывали большое недовольство в русском дворянстве. Выступление депутатов в Законодательной комиссии 1767 г. является наилучшим в этом отношении показателем, так как в это время прибалтийские порты для русского дворянства уже имели большое значение. Рост торговли по Западной Двине является прекрасным показателем развивавшихся товарных отношений с Ригой3 . В этом товарообороте с Ригой торговля Речи Посполитой, переживавшей тогда сельскохозяйственный кризис, не могла иметь большого значения.
Рост торговых связей с Западом и увеличение вывоза хлеба немецкими баронами заграницу, увеличивая доходы с имений, напрягали до крайности платежные и рабочие силы крестьянства, что вполне понятно, так как "крепостное хозяйство было связано с экстенсивными формами земледелия". Расширение барской запашки происходило за счет сокращения крестьянских наделов. Было бы нагляднее, если бы Я. Зутис привел соответствующий конкретный материал. В противном случае читателю приходится верить ему на слово.
В политике царизма система поземельного обложения занимала первенствующее место, так как с ней было связано поступление доходов в общерусскую казну, которая, как общее правило, частенько пустовала, и дворянское правитель-
1 Пичета В. "История народного хозяйства России", стр. 22. М. 1922.
2 Фирсов Н. Н. "Правительство и общество в их отношениях к внешней торговле", стр. 126. Казань. 1902.
3 Сапунов А. П. "Река Западная Двина", стр. 34. Витебск. 1893.
ство постоянно нуждалось в денежных средствах.
Этому основному вопросу автор уделил трат главы (V - VIII). Им рассмотрены "система поземельного обложения в Лифляндии с 1710 по 1744 г.", а также "поземельное обложение при Елизавете Петровне". "Система податного обложения в Эстляндии и на острове Эзеле" занимает отдельную глазу. Эти главы являются лучшими в исследовании Я. Зутиса. Они насыщены богатым конкретным архивным материалом и составляют, в сущности, основное ядро его труда. Несмотря на исчерпывающее рассмотрение автором вопроса о поземельном обложении все же последнее нуждается в известных дополнительных разъяснениях.
Так, Я. Зутис очень подробно изучает вопрос о гакене как единице обложения. Было бы очень важно проследить историю гакена как основной поземельной меры в Лифляндии начиная с литовско-польского времена и кончая серединой XVIII века. Вместе с тем было бы очень важно выяснить степень обеспеченности землей крестьян в первой половине XVIII века. Не следует забывать, что польско-литовский и шведский гакен отнюдь не представляли собою одну хозяйственную единицу - крестьянский дозор. Гакен мог находиться во владении сложного крестьянского двора, в состав которого могли входить родственники со своими семьями, а иногда в одном дворе объединялись посторонние друг другу семьи. Количество душ в каждом крестьянском хозяйстве отличалось большим разнообразием. Изучение польско-литовских "люстрации" и шведских "вакенбухов" даст возможность читателю выяснить как степень обеспечения землей каждого отдельного крестьянского хозяйства, так и степень расслоения деревни. Наличие многосложных и простых крестьянских дворов было, разумеется, ярким показателем развивавшегося расслоения в среде непосредственных производителей. Для держателя того или иного имения каждый крестьянский двор был интересен с точки зрения использования его рабочей силы. Отсюда и ее исчисление. Для помещика крестьянский надел имел второстепенное значение, и гакен как земельная единица уже постепенно терял свою былую устойчивость. Баронам приходилось создавать явно неудовлетворительные исчисления гакенов по количеству душ, а потому естественно вызывавшие недовольство со стороны дворянского правительства Елизаветы Петровны. Так нам представляется этот вопрос. Введенная в России подушная подать перекладывала всю тяжесть обложения с земли на личность. Это было осуществлено при Екатерине II. Дворянство против этого не возражало, так как все лифляндские имения, находившиеся во владении помещиков, стали их собственностью в силу указа Екатерины II (1782 г.).
Очень много внимания уделено автором вопросу о положении крестьянства, за счет безжалостной эксплуатации которого росли богатства немецких баронов, чему дворянское правительство не мешало. Замечания о положении крестьянства разбросаны автором ценными крупицами по всей его работе, и было бы желательно видеть особую главу, которая всесторонне познакомила бы читателя с положением крепостного крестьянства. Правда, последняя глаза исследования посвящена "правовому оформлению крепостного рабства"; в ней собран большой фактический материал, отчетливо рисующий весь произвол немецких баронов в отношении их крепостных и выясняющий политику русского правительства, шедшую навстречу интересам дворянства. Правительство Петра I и его преемников ликвидировало все крестьянское законодательство шведов. Исчезли все ограничения власти "помещиков над крестьянами. Помещик стал распоряжаться трудом, личностью и имуществом крестьянина при полном благосклонном содействии со стороны дворянского правительства. Положение прибалтийского крестьянства в эпоху царизма по сравнению со шведской эпохой значительно ухудшилось, так как дворянское правительство предоставляло немецким баронам такую же свободу, как и русским помещикам в отношении их крепостных. Было бы желательно ознакомить читателя в основных чертах с русским законодательством XVIII в. о крестьянах, которое постепенно превращало крепостного крестьянина в такого же раба, каким был и ливонский крестьянин. В этом отношении было полное созвучие классовых интересов немецких баронов и русского дворянства.
Все правительственные мероприятия в Лифляндии в первую очередь тяжело отражались на положении крестьян. Превратив Прибалтийский край в район расположения больших масс военных сил и в плацдарм для проведения активной военной политики в Европе, дворянское правительство XVII в. заставляло крестьян давать подводы для перевозки провианта и военных припасов и, ставя на постой солдат в крестьянские дома, наносило крестьянскому хозяйству колоссальный ущерб, подрывая экономическую мощность крестьянского двора. Уменьшилось общее количество скота и рабочих рук; постигавшие
край голод! и эпидемии еще более разрушали крестьянское хозяйство (гл. Ш). Организация почты, вызванная правительственными и военными соображениями, возложила на крестьян ответственность за содержание почтовых дорог в порядке и исправности. Приходилось засыпать ямы и рытвины, строить мосты через реки, ручьи и болота. Каждому крестьянскому двору был отведен участок дороги, за состояние которого хозяин отвечал под страхом телесного наказания.
Общая картина тяжелого положения крестьян стала бы еще более яркой, если бы автор выяснил степень обеспечения крестьян землею. Обезземеление крестьян в Ливонии в условиях крепостного права происходило быстрее чем в соседней России, где этот процесс начался только в половине XVIII в. - под влиянием общего подъема крепостного хозяйства и роста товарно-денежных отношений. Крепостное хозяйство немецких баронов уже находилось в подъеме в первой половине XVIII века. Отсюда крайняя напряженность барщины, к несению которой привлекалось все взрослое население, и полное отсутствие оброчного крестьянства, уже получившего значительное распространение в нечерноземной полосе дворянской России.
Одной из форм классовой борьбы в Ливонии было бегство крестьян в Польско-Литовское государство и в Россию. Вслед за А. Н. Филипповым1 Я. Зутис отмечает бегство крестьян в Россию. Нам кажется, что и тот и другой преувеличивают размеры этого бегства. В сущности, Филиппов располагал очень небольшим фактическим материалом, на основании которого было бы рискованно делать широкие выводы, а Зутис не привел никаких новых данных но этому вопросу, так что вопрос о размерах бегства крестьян в Россию требует специального пересмотра.
Известным пробелом в работе можно считать отсутствие показа активной борьбы крестьянства со своими помещиками. Правда, большие крестьянские волнения происходили в эпоху Екатерины II, оставшуюся вне подробного изучения со стороны автора. Но если автор в своих отдельных главах выходил за пределы отмеченного им отрезка времени и должен был "касаться и эпохи Екатерины II, то изучение крестьянских волнений было бы прекрасным дополнением к его работе и общая ценность исследования еще более возросла бы2 . Нам кажется, что Я. Зутис несколько искусственно сузил хронологические рамки своей работы. Не даром ему самому приходится неоднократно выходить за пределы намеченного периода.
Ценность исследования Я. Зутиса, несомненно, большая. Он первый поставил вопрос о политике царизма в Прибалтике и разработал на основе марксистско-ленинской методологии столь сложный и ударный вопрос, использовав для этого большой фактический материал. Автору приходилось касаться целого ряда соде совсем не разработанных вопросов. Вполне понятно, что отдельные из них не получили в исследовании необходимой ясности. Некоторые замечания и суждения автора являются дискуссионными. Остается пожелать, чтобы Я. Зутис, продолжая свое ценное исследование о политике царизма в Прибалтике, познакомил читателя и с аграрными отношениями, с крепостным хозяйством и с положением прибалтийского крестьянства.
1 Филиппов А. Н. "Тяга прибалтийских крестьян в Великороссию в первой половине XVIII века", СПБ. 1916.
2 Волнения 1770, 1784, 1796 годов.
New publications: |
Popular with readers: |
News from other countries: |
Editorial Contacts | |
About · News · For Advertisers |
Digital Library of Estonia ® All rights reserved.
2014-2024, LIBRARY.EE is a part of Libmonster, international library network (open map) Keeping the heritage of Estonia |