Вопрос о движущих силах и механизмах культурного развития в первобытную эпоху довольно редко становится предметом специального рассмотрения в отечественной литературе. Как правило, объяснению подлежат лишь конкретные случаи культурных изменений в преистории, например, распространение геометрических орудий в мезолите, гончарства в неолите, или переход к производящему хозяйству, но не процесс в целом, не эволюция культуры как таковая. Если же речь все таки заходит о последней, то обычно подразумевается, что и в преисторическое время, и в более поздние эпохи действовали в основном одни и те же факторы культурного развития, и, следовательно, никакой особой, ограниченной одной только первобытностью, теории для их объяснения не нужно. В этой статье я ставлю себе целью показать, что подобная установка неверна и что для объяснения культурного развития одной общей теории недостаточно, теорий должно быть, как минимум, две: одна для преистории, другая для истории. Попытка обосновать тезис о совершенно особом характере механизма эволюции культуры в первобытности, составляющая основное содержание настоящей работы, базируется на анализе археологических данных по каменному веку и, в меньшей степени, этнографических данных по охотникам- собирателям и другим традиционным обществам современности или недавнего прошлого. Этому анализу предпослан историографический раздел, где рассматриваются основные подходы к объяснению культурных изменений в преистории, а в самом начале статьи, во избежание возможных разночтений и терминологической путаницы, даются краткие определения наиболее общих и важных из используемых в ней понятий.

ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Культура. Речь здесь идет о культуре в самом широком смысле. Несмотря на чрезвычайное многообразие предлагавшихся расшифровок этого понятия, на мой взгляд, существуют всего лишь два основных подхода к его определению. Один из них - традиционный - заключается в том, что культуру, прежде чем определить, что это такое, заранее уже рассматривают как нечто специфически человеческое, нечто, появляющееся и существующее только вместе с человеком ¹ . При втором подходе упор делается на выявление сущности определяемого феномена безотносительно к тому, кто может быть его носителем ² . В этом случае культура рассматривается прежде всего как нечто в известном смысле противостоящее природе. Она есть результат особым образом организованного поведения, специфика которого состоит в том, что оно формируется, во-первых, внегенетически, через разные формы научения, а во-вторых, немеханически, т.е. активно, избирательно. Иными словами, культура (в самом широком смысле) - это все формы поведения, основанные на внегенетически и притом избирательно (немеханически) усваиваемой, хранимой и передава-

стр. 19

емой информации, а также их результаты (вещественные и идеальные). Является ли такое поведение исключительно человеческим или нет, это должно быть установлено эмпирическим путем, но для определения культуры как таковой значения не имеет.

Культурное и социальное. Если исходить из сформулированного выше определения культуры, то социальное следует рассматривать как часть культурного. Эти понятия разного уровня, одно из них выступает в качестве родового по отношению к другому, так что правильно было бы говорить не "культурное и социальное", а "культурное и в том числе социальное". Культура включает в себя общество, но общество не как совокупность индивидов (особей), а как организационную структуру, регулирующую их отношения, как совокупность таких связей между индивидами и их группами, которые устанавливаются и поддерживаются, не будучи детерминированными генетически. Таким образом, говоря далее об эволюции культуры, я имею в виду одновременно эволюцию общества и социальных отношений.

Эволюция и развитие. В истории культуры есть два факта, имеющих для нее фундаментальное значение, и при этом совершенно очевидных (по крайней мере, для большинства современных людей). Они состоят в том, что: а) культура меняется во времени (результатом чего является и ее разнообразие в пространстве); б) она меняется направленно, в сторону все большего усложнения. Наличие у динамики культуры во времени определенного направления, т.е. векторизованный характер процесса изменений, позволяет определить его (этот процесс) как эволюцию (эволюция есть направленное изменение), а характеризующая эту эволюцию общая тенденция к усложнению позволяет говорить о развитии культуры (развитие есть эволюция в направлении усложнения). Эволюция может сопровождаться, а может и не сопровождаться появлением нового, развитие же без появления нового (новых элементов, новых связей между ними) невозможно.

Причины и механизм (культурных изменений). Механизм - это структура причинности, цепочка взаимодействий, связывающая конечные (ultimate) причины с непосредственными (proximate). Механизм - это система, причины - элементы системы. Выявляя причины, мы объясняем, почему изменения произошли, выявляя механизм, объясняем, каким образом они осуществлялись. Выявить конечные причины - значит понять, почему механизм перемен был запущен, включен.

ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ВОПРОСА

Целенаправленный поиск причин и механизмов эволюции культуры как целостного процесса начался в науке значительно позже и велся с гораздо меньшей интенсивностью, чем поиск причин и механизмов биологической эволюции. Это может показаться довольно странным, поскольку динамизм культуры во времени, в отличие от динамизма органического мира, представлял собой, по крайней мере, для европейцев последних столетий, нечто совершенно очевидное и не нуждающееся в особых доказательствах. Если в биологии установление самого факта эволюции потребовало специальных исследований и сопровождалось длительными дебатами между сторонниками и противниками трансформизма, то в науках, изучающих деятельность человека и ее результаты, изменяемость культуры во времени изначально воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Почему же вышло так, что биологи, доказывая реальность эволюции, стремились одновременно объяснить, как и почему она происходит, и этот вопрос стал raison d' etre их науки, а культурологи долгое время в подавляющем большинстве своем вообще как бы не замечали проблему, довольствуясь простой констатацией культурных изменений?

стр. 20

Объясняется это, по-видимому, не столько разницей в уроне развития биологических и гуманитарных наук, сколько различной природой их объектов: естественного (органический мир), с одной стороны, и искусственного (культура) - с другой. Дело в том, что в объекте биологии после ее "секуляризации" не нашлось активного целеполагающего начала, которое можно было бы мыслить как источник эволюции, и, таким образом, вопрос о движущих силах последней неизбежно приобрел критическое значение. Напротив, для культуры, творец которой налицо, объяснение изменений казалось столь же очевидным, как и сами изменения. Здесь сыграли свою роль, во-первых, "прогрессизм" и "активизм", присущие европейскому менталитету Нового времени; во-вторых, укорененность в науках о человеке антропологистских представлений о его природе как о вечной и неизменной и, в-третьих, популярность принципа актуализма, утвердившегося в XIX в. не только в геологии и биологии, но и в антропологии, которому следовали эволюционисты ³ . В соответствии с этим принципом и установками философского антропологизма качества человека Нового времени (активность, стремление к прогрессу) осознанно или неосознанно переносились на человека вообще как его "родовые" качества, и в результате развитие культуры воспринималось как естественное и неизбежное следствие реализации самой человеческой природы, как некая абсолютная тенденция, иллюстрирующая действие "закона прогресса" (Конт, Милль) и не нуждающаяся в объяснении.

Хотя в антропологии такой подход был особенно характерен для классического эволюционизма, лежащий в его основе психологический редукционизм в той или иной мере присущ и многим позднейшим теориям культурного развития в первобытную эпоху, в том числе таким, которые их сторонники считали и считают сугубо материалистическими. Создатели и приверженцы этих теорий, в отличие от большинства эволюционистов, широко опираются в своих построениях на тезис о взаимосвязанности и взаимозависимости различных сфер культуры. Однако, выделяя ту или иную сферу в качестве базовой, ключевой для объяснения культурной динамики в целом, они обычно просто обходят молчанием вопрос о причинах изменений в самой этой сфере, принимая прогресс техники, или развитие производительных сил (или изменение социальной структуры, идеологии и т.д.) как нечто само собой разумеющееся, как данность, закон (вроде закона гравитации), который, объясняя все, сам в объяснении не нуждается. В какой бы области культуры ни усматривали теории такого рода ее "двигатель", остается непонятным, что же заставляло двигаться (работать) сам "двигатель".

В неоэволюционизме весьма типичный образчик рассматриваемого подхода дал Л. Уайт. Согласно его воззрением, основным и определяющим фактором эволюции культуры является развитие технологии, ведущее к увеличению количества "обуздываемой" человеком энергии. Форма и содержание общественного устройства и идеологии при этом не просто зависит от технологического фактора, но "в огромной степени, если не полностью, детерминируются им" ⁴ , так что, к примеру, зная верхнепалеолитическую технологию, можно заранее сказать, какой тип "философии" ей соответствовал ⁵ . По Уайту, в системе, каковой является культура, технология - это независимая переменная ⁶ , и вопрос о том, что определяет состояние этой переменной и почему она именно переменная, а не постоянная, т.е. почему технология совершенствуется, а не остается всегда на одном и том же уровне, он просто не ставит. Подчеркивается лишь, что внешние по отношению к культуре факторы (естественная среда, климат) культурологию интересовать не могут и в качестве причины развития рассматриваться не должны ⁷ .

Аналогичную роль играет технологический фактор и в представлениях многих авторов, считающих, что развивают марксистскую теорию, с той только разницей, что они предпочитают говорить не о технологии как таковой, а о производительных

стр. 21

силах в целом. Развитие производительных сил мыслится как совершенно особая форма движения, качественно отличная от развития приспособительной деятельности, причем прямо подчеркивается, что "производство имеет источник развития в себе и потому способно к самодвижению, саморазвитию" ⁸ . Однако, утверждение об изначальной способности производства к саморазвитию само по себе ничего не объясняет ⁹ (если, конечно, не считать такую способность мистическим свойством), и, сознавая это, те кто готовы под ним подписаться, идут порой в своих рассуждениях дальше и пытаются найти механизм саморазвития. Здесь на арену выходят самые разные факторы. Одни авторы делают упор на совершенствование субъекта производства, другие ставят во главу угла рост потребностей ¹⁰ , третьи руководствуются в своих рассуждениях расхожими представлениями о том, что первобытные люди постоянно вынуждены были вести тяжкую борьбу за выживание, и потому вопрос о необходимости развития средств и способов жизнеобеспечения всегда был для них актуален, и, наконец, четвертые рассматривают прогресс культуры просто как результат постепенного спонтанного накопления знаний и опыта, изобретений и открытий.

С вхождением в антропологическую теорию идей марксистов- структуралистов (Террэй, Мейассу, Годелье), переносящих упор с производительных сил на производственные отношения, довольно широкое распространение получили гипотезы, авторы которых усматривают источник развития культуры не в сфере непосредственного (материального) жизнеобеспечения, а в области взаимоотношений между индивидами и группами, т.е. в изменениях социальной организации сообществ и их структуры. В частности, в археологии подобным образом пытались объяснить, например, переход к производящему хозяйству ¹¹ , появление комплекса разнообразных новаций, маркирующих так называемую "верхнепалеолитическую революцию" ¹² и т.д. Хотя гипотезы такого рода часто весьма остроумны и содержат интересные идеи, но во всех случаях остается совершенно неясным, что же вызвало изменения в самой сфере социальных отношений, т.е. что привело к тем процессам в обществе, следствием которых якобы явились неолитическая и верхнепалеолитическая "революции" или какие-то культурные трансформации меньшего масштаба ¹³ .

Рассмотренные теории представляют первое из основных течений в объяснении движущих сил эволюции культуры в преистории. Критики этого течения обозначают его иногда как "девелопментализм", или "трансформационизм", подразумевая при этом, что рост культуры уподобляется в нем росту организма, т.е. рассматривается скорее как онтогенетический, чем эволюционный процесс ¹⁴ . Мне кажется, что эти названия, в которые, как правило, вкладывают уничижительный смысл, в данном случае не совсем удачны, поскольку оба термина - "развитие" и "трансформация" -вполне применимы для характеристики любого процесса изменения, сопровождающегося усложнением, и сами по себе ничего не говорят о его природе. Гораздо лучше для обозначения взглядов, так или иначе восходящих к "закону прогресса", подошел бы термин "прогрессистский витализм" ¹⁵ . Виталистическими оказываются в конечном счете все теории, усматривающие причины развития первобытной культуры в ней самой, поскольку ни одна из таких теорий не может ответить на вопрос о движущих силах изменений, не прибегая при этом к явным или завуалированным ссылкам на некие неизменные свойства человека и присущую ему склонность к совершенствованию себя и окружающего мира.

Прогрессистскому витализму противостоит подход, который часто называют "адаптационным" или "экологическим". Суть его заключается в том, что первопричины культурных изменений в преистории предлагается искать за пределами собственно культуры. Предполагается, что главным стимулом развития в рассматриваемый период выступали факторы естественные, действие которых приводило к нару-

стр. 22

шению состояния равновесия между средой и человеческими сообществами (т.е. экологического равновесия), заставляя членов последних приспосабливаться к новой ситуации. С точки зрения сторонников этого подхода, так называемые прогрессивные новации в культуре нужно рассматривать не как следствие стремления к совершенствованию, а лишь как побочный результат попыток сохранить в меняющихся условиях привычные жизненные стандарты. Под естественными факторами подразумеваются прежде всего изменения климата и демографические процессы, но поскольку первые носили в основном колебательный характер, ведущую роль обычно отводят вторым, которые в долгосрочной перспективе характеризуются таким свойством, как направленность (рост населения) и неизбежно ведут к усложнению среды, диктуя тем самым необходимость все более сложных форм приспособления к ней.

Определяя подобный подход к объяснению развития культуры в преистории, было бы неправильно говорить, как это иногда делают, о географическом или демографическом детерминизме. Природные и демографические изменения рассматриваются в данном случае не как детерминанта формы культуры (т.е. последняя не есть при таком подходе простая функция от среды), а лишь как пусковой фактор, непосредственно воздействующий в основном на сферу жизнеобеспечения, сообщающий процессам адаптации начальную энергию и дающий, таким образом, импульс цепной реакции взаимообусловленных изменений в иных сферах. Раньше я называл это течение "экологическим деизмом", но теперь не уверен, является ли столь метафорическое обозначение удачным, поскольку слово "деизм" неизбежно вызывает нежелательные ассоциации. Поэтому здесь вместо экологического деизма я буду говорить просто об экологическом или эколого-демографическом подходе.

Идея, лежащая в основе рассматриваемого подхода, стала активно разрабатываться лишь во второй половине XX в., когда в антропологии, начиная с той ее отрасли, которая изучает антропогенез, получила распространение методология эволюционной биологии в лице синтетической теории эволюции с ее вниманием к механизмам развития, роли среды и размножения организмов. Однако в более ранний период тоже известны попытки подойти к проблеме подобным образом. Французский историк и общественный деятель А. Барнав был, возможно, первым, кто определенно указал на причинную роль роста населения в истории экономического развития и именно им объяснял то, что сейчас бы мы назвали переходом к производящему хозяйству (Барнав разделял его на переход сначала к пастушеству, а затем к земледелию). В работе "Введение во французскую революцию", написанной в 1792 г., но опубликованной лишь 50 лет спустя, он объяснял этот переход тем, что "в силу прироста населения человек начинает чувствовать необходимость более обильных и менее случайных средств к существованию" ¹⁶ . В 1798 г. вышел "Опыт о законе народонаселения" Т. Мальтуса, где автор высказал в ряду других мысль, что давление населения - это дар милосердного Бога, сделанный с целью подтолкнуть людей к более активному использованию присущей им изобретательности и к развитию производства, дар, не будь которого, мы погрязли бы в лени и апатии. "Если бы население и пища росли в одинаковой пропорции, - писал Мальтус, - человек, вероятно, никогда не вышел бы из дикого состояния" ¹⁷ . В XIX в. сходные умозаключения можно найти у Г. Спенсера, который, будучи во многих отношениях представителем классического эволюционизма и разделяя веру в некую непознаваемую движущую силу, имманентную эволюции, тем не менее, в одной из своих работ объяснял прогресс "первобытных рас" ростом населения, приведшим, по его мнению, к интенсификации их "умственной активности" ¹⁸ . До 30-х гг. XX в. ведущую роль в развитии первобытной культуры отводили внешним фактором и некоторые теоретики марксизма (К. Каутский, А.А. Богданов и др.).

стр. 23

Сейчас среди марксистов (или числящих себя таковыми) существуют разногласия относительно оценки значения природных и демографических изменений для объяснения культурного развития. Они в большинстве своем весьма критически относится к теориям, ставящим во главу угла процесс адаптации к среде, к меняющейся экологической ситуации ¹⁹ . Этим теориям иногда даже отказывают в праве называться материалистическими, именуя их "натуристскими" ²⁰ . Однако главной причиной стойкой идиосинкразии многих марксистов по отношению к экологическим объяснениям развития культуры в преистории является, на мой взгляд, не наличие каких-либо серьезных теоретических противоречий между такими объяснениями и постулатами исторического материализма, и не верность заветам "Краткого курса" (где говорится, что влияние географических условий и роста населения не является определяющим фактором в развитии общества), а то, унаследованное от эволюционистов, убеждение (по крайней мере, имплицитное) в единстве механизма культурного развития во все эпохи, поколебать которое как раз и имеет целью эта статья. Дело в том, что для понимания причинности культурных изменений в исторический период, особенно на поздних его стадиях, а именно на их изменение ориентирован в основном марксизм, и экологические теории, действительно, дают немного, и потому не могут удовлетворить тех, кто ищет или считает, что уже нашел универсальный механизм развития.

Неоднократно отмечалось, что теоретическая модель, созданная К. Марксом в ходе анализа капиталистической формации, не приспособлена для объяснения процессов в первобытных и традиционных обществах. Вместе с тем сами по себе основные положения исторического материализма явно не содержат ничего такого, что исключало бы признание роста населения или, скажем, климатических изменений в качестве движущей силы тех или иных культурных трансформаций в; преистории (в том числе и весьма существенных, эпохальных, вроде перехода к производящему хозяйству). Основные постулаты истмата, в частности тезис об определяющем значении производственных отношений в жизни общества и тезис о зависимости уровня развития последних от уровня развития производительных сил, вполне совместимы с признанием воздействия внекультурных агентов в качестве причины развития самих производительных сил в первобытности. Поэтому можно подчеркивать, что "воздействие природной среды и демографического фактора на развитие общества на ранних этапах его истории было огромным" ²¹ , и оставаться при этом марксистом. Об отсутствии противоречий между историко- материалистическим и экологическим подходами применительно к первобытному обществу писали и западные авторы ²² .

Большую роль в распространении представлений о росте населения как перводвигателе экономического развития сыграла получившая широкую известность книга датской исследовательницы Э. Босеруп ²³ . Еще раньше о том же писал Р. Карнейро. Обобщая данные по этнографии примитивных земледельцев бассейна Амазонки и начиная формулировать на этой основе те положения, которые впоследствии были представлены им как circumscription theory (в ней демографические факторы занимают важнейшее место), он пришел к выводу, что именно перенаселение, при отсутствии возможности эмиграции, вело к интенсификации сельскохозяйственного производства ²⁴ . После выхода в 1968 г. известной статьи Л. Бинфорда о причинах перехода к производящему хозяйству на Ближнем Востоке ²⁵ эколого-демографические объяснения культурных изменений становятся предметом активного обсуждения и в археологии.

В 1970-е и 1980-е гг. идея о движущей роли природных и демографических процессов в эволюции первобытной культуры получила дальнейшее развитие в работах Ф. Смита, М. Харриса, Дж. Хилла, М. Коуэна, А. Джонсона, Т. Ирла и многих других зарубежных (прежде всего англоязычных) исследователей ²⁶ . Среди советских/рос-

стр. 24

сийских специалистов по преистории более или менее близкие взгляды высказывали в тот же период некоторые археологи ²⁷ и тесно сотрудничавшие с ними палеогеографы. Этнографы долгое время воздерживались от прямой поддержки эколого-демографических объяснений, хотя мысль о необходимости внешних стимулов для развития, например, присваивающего хозяйства высказывалась неоднократно ²⁸ . Встречается она и в работах географов ²⁹ .

В 1990-е гг. многие важные аспекты рассматриваемого подхода получили основательную теоретическую разработку и успешное применение в книгах С. Сандерсо-на ³⁰ и статьях М. Розенберга ³¹ , а также в исследованиях антропологов и археологов, взявших на вооружение некоторые методы и модели так называемой эволюционной (поведенческой) экологии ³² . Полезная, хотя и весьма абстрактная теоретическая модель динамики населения в доиндустриальных обществах была предложена демографом Дж. Вудом ³³ .

Особняком от двух основных подходов стоят теории, которые делают упор на изучение особенностей передачи культурной информации от поколения к поколению и рисуют эволюцию культуры (или отдельных культур) как процесс постоянного изменения частоты встречаемости различных признаков (артефактов, идей, видов поведения). Факт направленности этого процесса и вопрос о конечных причинах изменений при этом, как правило, игнорируются, тогда как непосредственным причинам, напротив, уделяется первостепенное внимание. Объяснительные модели и терминология целиком или в значительной части заимствуются из биологии и/или теории коммуникации.

В России внедрить информационные модели в изучение преистории пытался Л.С. Клейн, использовавший понятия теории коммуникации для описания и объяснения процесса смены археологических культур ³⁴ , но намеченная им программа исследований осталась в силу ряда причин нереализованной. На Западе рассматриваемый подход представлен в двух основных разновидностях. Это так называемая дарвиновская, или эволюционная археология, активно пропагандируемая с начала 1980-х гг. Р. Даннелом и его сторонниками (именующими себя также селекционистами), а также родившаяся в начале 1970-х гг. теория генно- культурной коэволюции или двойного наследования (Л. Кавалли-Сфорца, М. Фельдман, К. Лаланд), из нескольких версий которой наибольший интерес для исследователей первобытных и традиционных обществ имеет, на мой взгляд, та что представлена в работах Р. Бойда и П. Ричерсона.

Селекционисты, т.е. адепты так называемой дарвиновской археологии, отвергают все предшествующие объяснения культурных изменений как ненаучные и виталистические и провозглашают своей целью "полную смену парадигм в археологии" ³⁵ . По мнению Р. Даннела и его последователей, артефакты - это часть человеческого фенотипа, а потому изменение их частоты должно объясняться теми же процессами, что изменение фенотипических признаков в биологии. Это либо отбор (он действует на функциональные признаки), либо дрейф (им объясняют стилистические изменения). При этом факторы, порождающие фенотипическую изменчивость, считаются не имеющими значения для анализа эволюционных изменений, как и природа наследования ³⁶ . Важно лишь, что изменчивость передается от поколения к поколению, и что она по-разному сказывается на приспособленности, обеспечивая, таким образом, поле для действия механизма отбора. Появление новых форм поведения или артефактов рассматривается селекционистами как аналог направленных генетических мутаций или рекомбинаций, и, следовательно, роль человеческих намерений и целей при объяснении культурных изменений сознательно игнорируется. Все объяснения фактически сводятся к более или менее правдоподобным post hoc историям о том, почему данный вариант был сохранен или, напротив, устранен в процессе отбора. При

стр. 25

этом иногда подразумевается, что отбор осуществляется через репродуктивный успех индивидов - носителей определенных культурных черт, а иногда, что отбираются именно сами фенотипические черты (поведение и артефакты), независимо от того, имеет ли при этом место дифференцированный репродуктивный успех носителей.

Наиболее существенная, хотя и не признаваемая селекционистами, слабость их теории заключается в игнорировании того факта, что культурная изменчивость, в отличие от генетической, имеет в значительной своей части адаптивный, направленный, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, характер. Отрицание направленности влечет за собой фатальные для рассматриваемой теории последствия, одно из которых - ее полная неспособность объяснить быстрые культурные трансформации, т.е. случаи "прерывистой", "пунктирной" эволюции (что уже неоднократно отмечалось ³⁷ ). Наиболее суровые критики полагают, что селекционизм - это "обреченная затея, основанная на ложных теоретических посылках", и даже выражают при этом удивление, что в течение столь многих лет этот подход принимался всерьез и всерьез обсуждался ³⁸ . Мне такая оценка "дарвиновской" археологии кажется совершенно справедливой.

Теория генно-культурной коэволюции ³⁹ призвана, по мысли ее создателей, выявить взаимообусловленность процессов генетической и внегенетической передачи информации (отсюда ее второе название - теория двойного наследования) и показать, какова роль их взаимодействия в эволюции (биологической и культурной) человека. Ее не следует смешивать с социобиологией, представители которой также иногда используют термин "генно-культурная коэволюция" для обозначения своего подхода. В отличие от социобиологии теория двойного наследования отрицает прямую зависимость культурных признаков от генетической конституции их носителей, утверждая лишь, что последняя задает некое поле возможностей для культуры, т.е. определяет рамки спектра (очень широкого) ее возможных вариантов и делает одни из них более вероятными, чем другие. Кроме того, признается, что появление и распространение культурных черт не обязательно зависит от их влияния на физическую приспособленность особи, и потому в биологическом отношении они могут быть мальадаптивными (вредными). Большая роль в качестве источника вариабельности отводится сознательным действиям людей (guided variation), что предполагает неслучайный характер значительной части изменений. Теоретиками генно-культурной коэволюции предложена также интересная и полезная типология процессов принятия решений, от которых зависят распространение и исчезновение артефактов, идей, видов поведения ⁴⁰ , и хотя вопрос о причинах выбора все более сложных вариантов при этом специально не ставится, возможная стимулирующая роль внешних факторов и, в частности, роста населения в развитии первобытных культур признается ⁴¹ . На мой взгляд, теория геннокультурной коэволюции вполне совместима с эколого-демографическим подходом и, по подобно уже упоминавшимся моделям поведенческой экологии, может служить ему хорошим дополнением, давая средства, необходимые для объяснения микроэволюционных аспектов развития культуры.

ОЦЕНКА ОСНОВНЫХ ПОДХОДОВ В СВЕТЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ДАННЫХ

Как явствует из сказанного выше, подходы к объяснению культурного развития в преистории могут быть весьма разнообразны. Очевидно, что и классифицировать их можно по-разному, кладя в основу классификаций различные признаки. Наиболее распространенный вариант, отчасти использованный в предыдущем разделе, - группировать их в зависимости от того, какие факторы рассматриваются в качестве движущей силы изменений. Таковыми, как мы видели, могут быть технология или про-

стр. 26

изводительные силы в целом, социальные отношения, идеология, природная среда, численность и/или плотность населения и т.д. В этом случае большинство объяснений можно разделить на эндогенистские (т.е. те, которые апеллируют к внутрикультурным факторам) и экзогенистские (те, которые обращаются прежде всего к факторам внешним по отношению к культуре) ⁴² . Другой вариант - класть в основу классификации подходов те факторы, которые в соответствии с логикой того или иного объяснения мыслятся как лимитирующие культурное развитие.

До сих пор этому признаку, насколько мне известно, не придавалось особого значения, а между тем он весьма важен для характеристики и сопоставления различных подходов. Ограничивающую роль в представлениях разных исследователей могут играть недостаточное биологическое и особенно нейропсихологическое развитие людей (особенно если речь идет о самых ранних стадиях преистории): нехватка знаний и опыта, слишком скудная природная среда, отсутствие импульсов, стимулирующих изобретение и/или внедрение инноваций и т.д. Здесь также большинство объяснений распадается на два типа в зависимости от того, считается ли главным тормозом культурного развития отсутствие возможности для такового (поссибилизм), или же отсутствие мотивации, необходимости (нецесситаризм). Нетрудно заметить, что первое характерно, как правило, для эндогенистских объяснений, а второе для экзогенистских.

Однако, хотя группы, выделяемые по разным основаниям, в общем совпадают по составу, так что эндогенизм соответствует поссибилизму, а экзогенизм нецесситаризму, совпадение все же не абсолютно, поскольку существует, по крайней мере, одна версия экзогенистского объяснения, в которой возможность недостатка мотивации в качестве лимитирующего развитие фактора абсолютно не принимается во внимание. В этой версии, а также во всех эндогенистских объяснениях наличие возможности развития рассматривается как необходимое и достаточное условие такового, в то время как по логике большинства объяснений экзогенистских и возможность, и мотивация, взятые по отдельности, составляют только необходимое условие, но не достаточное, и лишь их соединение ведет к переменам.

Выше эндогенизм и экзогенизм, а также иные подходы, оценивались с точки зрения их самодостаточности, завершенности, внутренней логики. Теперь, несколько изменив принцип классификации объяснений и представив основные подходы как поссибилизм и нецесситаризм, можно попытаться оценить их с точки зрения соответствия фактам. В какой мере ожидания, вытекающие из исходных постулатов двух противостоящих концепций, подтверждаются археологическими и этнографическими данными о культурной динамике в первобытности?

I. Поссибилизм

С точки зрения тех, кто наличие возможности "прогрессивных" изменений рассматривает как не только необходимое, но и достаточное условие их осуществления, культурное развитие в преистории было прямым следствием морфофизиологического и интеллектуального совершенствования человека (биологическое объяснение), накопления людьми все большего количества знаний, опыта, навыков (аккумулятивизм), складывания благоприятствующих той или иной инновации естественных условий. Соответственно, в качестве факторов, ограничивавших развитие культуры, могут мыслиться либо биологически обусловленный недостаток соответствующих способностей, либо отсутствие необходимых знаний и навыков, либо же недостаточно благоприятные условия среды.

Биологическое объяснение. Согласно весьма распространенному мнению, главной движущей силой эволюции культуры в преистории (или на протяжении большей ее части) было биологическое, т.е. морфофизиологическое и особенно нейропсихологическое развитие человека. В качестве основного или единственного фактора, ог-

стр. 27

раничивавшего культурный прогресс у предшественников современных людей, при этом мыслится биологически обусловленный недостаток у них интеллектуальных, моторных и иных психофизических способностей. Однако тот несомненный факт, что физическая организация задавала и задает определенный "потолок" потенциально возможных культурных достижений, вовсе не означает, что степень культурного развития была или является простой функцией от степени развития биологического. Подобное утверждение было бы неверно даже применительно к самым древним гоминидам, и тем более непригодно оно для периода существования Homo sapiens, большая часть которого также приходится на преисторию. Факты свидетельствуют о том, что, во-первых, даже весьма серьезные биологические изменения далеко не всегда влекли за собой сдвиги в культуре (так, появление людей современного физического типа около 100 тыс. лет назад практически никак не отразилось на характере археологических материалов этой эпохи), а во-вторых, многочисленные и важнейшие культурные преобразования происходили, как правило, без сколько-нибудь заметных изменений в уровне биологической организации, причем последнее относится не только к современным людям, но и к гоминидам иных типов. Из всего этого следует, что отсутствие тех или иных культурных достижений в те или иные периоды преистории далеко не всегда может быть объяснено биологическими ограничениями, и что культурное развитие совершалось вне прямой зависимости от эволюции человека.

Аккумулятивизм. Часто развитие культуры в преистории, особенно в период после появления людей современного физического типа, рассматривают просто как результат постепенного накопления знаний и опыта, изобретений и открытий. В таком духе объясняют и иногда объясняют до сих пор даже "неолитическую революцию", не говоря уже о менее масштабных инновациях. Аккумулятивистское объяснение может сочетаться с биологическим, а может выступать самостоятельно. И в том и в другом случае суть его остается одной и той же: предполагается, что новое появилось потому, что люди, наконец, стали способны, научились это новое делать. При этом считается как бы само собой разумеющимся, что, обладая какой-либо способностью, - например, умением вырезать наконечники из кости и рога, делать шлифованные топоры, или лепить горшки из глины - человек обязательно должен был ее использовать. Между тем археология и этнография знают множество случаев, когда возможности для изменений, представляющих в нашем восприятии как заведомо "прогрессивные", либо вообще не использовались, либо использовались лишь длительное время спустя после их появления.

Имеющиеся данные убедительно свидетельствуют, что, начиная уже с самых ранних стадий преистории, люди, и в том числе предшественники Homo sapiens, обладали способностями и знаниями достаточными для создания гораздо более сложных культур, нежели те, что существовали у них в действительности. Многие, если не все наиболее важные, инновации были потенциально возможны задолго, часто за тысячи и десятки тысяч лет, до их реализации на практике. Дело в том, что изобретение и инновация - это далеко не одно и то же ⁴³ . Если Л. Уайт и был прав, говоря об изобретении, что когда оно "становится возможным, оно становится также и неизбежным" ⁴⁴ , то об инновации этого никак не скажешь. Чтобы стать культурно значимой и археологически уловимой инновацией, вновь изобретенная или заимствованная черта (вещь, идея или вид поведения) должна быть востребована, внедрена в практику, а хронологическая дистанция между первым и вторым может быть огромной. В дальнейшем, говоря о случаях, когда широкому распространению культурного явления предшествовал длительный период, в течение которого оно будучи в принципе известным, не проявлялось сколько-нибудь заметно ни в живой культуре, ни в археологическом материале, я буду называть их "отложенными инновациями" ⁴⁵ .

стр. 28

"Отложенные инновации" в первобытности не исключение, а правило. Об этом говорит история керамического производства, косторезного дела, камнеобработки, металлургии и многих других сфер материальной и духовной культуры. Например, глиняные изделия (утилитарного и неутилитарного назначения) и шлифованные каменные орудия впервые появляются в ряде районов Европы и Азии, по крайней мере, в середине верхнего палеолита, более 20 тыс. лет назад ⁴⁶ , но, будучи, несомненно, достаточно хорошо известны и при желании доступны людям того периода, все же остаются долгое время редкостью, чем-то вроде аномалии, археологического курьеза. Лишь в неолите оба названных палеолитических изобретения действительно становятся культурно значимой инновацией, и их повсеместное внедрение в практику даже знаменует собой для исследователей начало новой археологической эпохи.

Сходная ситуация имела место и в развитии техники изготовления орудий из кости и рога. Как известно, широкое применение таких методов работы с костью, как резание, строгание, шлифовка, сверление, впервые фиксируется, начиная с верхнего палеолита, тогда как костяные изделия предшествующего периода в подавляющем большинстве представляют собой либо лишь незначительно модифицированные предметы, либо орудия, морфологически идентичные каменным артефактам, и изготовленные, как и последние, с помощью оббивки и ретуши. Однако, уже в нижнем палеолите резание, строгание и шлифовка использовались для изготовления деревянных предметов (о чем свидетельствуют находки деревянных копий и других орудий на ряде стоянок в Европе и Африке) ⁴⁷ и, следовательно, как таковые были хорошо знакомы людям. Кроме того, отдельные костяные изделия, по сложности изготовления ничуть не уступающие верхнепалеолитическим и практически идентичные им по форме, теперь известны и в среднем палеолите ⁴⁸ . По-видимому, возможность переноса методов обработки дерева на кость, будучи вполне доступной, просто долгое время не использовалась (или использовалась лишь в исключительных случаях), поскольку не было практического смысла заменять один материал другим, менее податливым и требовавшим гораздо больших затрат труда и времени (кость, прежде чем строгать, надо распаривать и т.д.).

Появление лука и стрел в эпипалеолите, распространение геометрических микролитов в мезолите, переход к производящему хозяйству в неолите, начало массового производства металлических изделий в энеолите, и даже введение в обиход огня в среднем палеолите - это тоже инновации, которые с полным правом можно назвать "отложенными", поскольку есть достаточно убедительные археологические свидетельства того, что необходимые для их осуществления знания и технические средства были освоены задолго (за тысячи, а в случае с огнем, видимо, за сотни тысяч лет ⁴⁹ ) до того, как началась их интенсивная реализация на практике. Все перечисленные и многие другие культурные "достижения", сколько бы полезными и прогрессивными ни представали они в нашем ретроспективном восприятии, с точки зрения многих и многих поколений людей палеолита или неолита могли оставаться лишь непрактичным, обременительным усложнением, потенциально вполне возможным, но требующим неоправданно больших затрат труда, времени и энергии, и потому ненужным. Присущая человеку во все времена творческая активность неизбежно вела к появлению в культуре таких избыточных элементов. Как бы дублируя рецессивные признаки в биологии, они гарантировали известный запас прочности на случай изменения условий существования и обеспечивали "сырьевым материалом" механизм культурной эволюции, действовавший, подобно механизму эволюции биологической, за счет скрытого резерва изменчивости ⁵⁰ .

Благоприятная среда. Иногда некоторые инновации в первобытной культуре рассматривают как прямое следствие складывания природных условий, благоприятных для их осуществления. Это как раз тот случай, когда экзогенизм сочетается с пос-

стр. 29

сибилизмом. Особенно часто встречается это в работах, рисующих переход к производящему хозяйству. Разумеется, никто не станет отрицать, что наличие определенных естественных предпосылок (например, видов растений и/или животных, пригодных для доместикации) составляет необходимое условие перемен. Не менее очевидно и то, что выполнение этого условия далеко не всегда действительно ведет к ожидаемым инновациям. Природная ситуация, существовавшая на рубеже плейстоцена и голоцена на Ближнем Востоке, при всех ее особенностях все же не была уникальной, но близкие условия, складывавшиеся в иные периоды и в иных регионах, не имели сколько-нибудь заметных последствий.

Из наблюдений этнографов известно, что, даже обитая в благоприятной для ведения производящего хозяйства среде, многие группы охотников-собирателей недавнего прошлого не спешили применять свои обширные ботанические и зоологические познания и становиться земледельцами или скотоводами, пока их не вынуждал к тому кризис традиционной системы хозяйства, разрушавшейся вследствие истощения ресурсов, экспансии соседей, наступления цивилизации и т.п. ⁵¹ О том же говорят и археологические данные. Например, мезолитическая по своему характеру культура Эртебелле на западе Дании долго существовала в тесном соседстве с обитавшими на территории нынешней Германии земледельцами культуры ленточной керамики, но, несмотря на это, на протяжении примерно тысячи лет ее носители не переходили к производящей экономике. Когда же последнее все-таки случилось, то было лишь следствием кризиса традиционного хозяйства, основанного на морских продуктах, и не в последнюю очередь на сборе устриц, являвшихся жизненно важным ресурсом в конце зимы и весной. Причиной кризиса явились рост населения и некоторые природные изменения. В частности, появление в зоне Эртебелле земледелия совпадает с уменьшением солености морской воды, что привело к резкому сокращению популяции устриц, а возможно, и других пищевых видов в рассматриваемом районе ⁵² .

Таким образом, поссибилизм во всех его мыслимых версиях находится в явном противоречии с фактами. Пытаясь объяснить те или иные изменения в культуре, имевшие место в преистории, нельзя, очевидно, исходить из посылки, что они были прямым и немедленным следствием появления соответствующих биологических, природных или каких-то иных (открытие, изобретение, заимствование) возможностей. Имевшиеся возможности могли долгое время существовать в рецессивном, если использовать генетический термин, состоянии, оставаясь "непроявленными" вплоть до появления такой необходимости. Объяснить распространение костяных наконечников, или каменных микроорудий геометрических форм, или глиняной посуды -значит объяснить прежде всего, не почему эти новации стали возможны, а почему они стали необходимы, почему понадобилась замена старых, многие тысячи и десятки тысяч лет вполне себя оправдывавших технологий и способов жизнеобеспечения новыми, зачастую много более сложными и трудоемкими. Иными словами, вопрос не только и не столько в том, что позволило сделать тот или иной шаг вперед по пути усложнения культуры, сколько в том, что вынудило, заставило сделать этот шаг ⁵³ .

II. Нецесситаризм

В отличие от поссибилистов, нецесситаристы считают, что первобытные люди заменяли старое новым и более совершенным (а значит и более сложным, требующим больших затрат труда, энергии, времени) не тогда, когда могли это сделать, а тогда, когда уже не могли более этого не делать. Нецесситаризм, как уже говорилось, представлен исключительно экзогенисткими теориями, в которых на первый план выдвигается проблема мотивации, и развитие культуры рассматривается как следствие давления внешних факторов. Особая роль при этом отводится, как правило, росту населения, поскольку он дает возможность объяснить постепенное усложнение среды обитания и, соответственно, направленный характер изменений. Нецесситаризм пред-

стр. 30

полагает, что, по крайней мере, основные события в истории первобытной культуры -их можно назвать "культурными революциями" - должны коррелировать с какими-то серьезными сдвигами в экологической ситуации.

Хотя в истории большинства, если не всех, человеческих популяций периоды их количественного роста чередовались с периодами сокращения, основной и для больших отрезков времени достаточно очевидной тенденцией было увеличение численности и, главное, плотности населения большинства обитаемых регионов. Неизбежным следствием этой тенденции было растущее давление на ресурсы, оскудение которых вело к оттоку избыточного населения за пределы первоначального ареала обитания гоминидов и к постепенному расширению ойкумены, сопровождавшемуся приспособлением способов и средств жизнеобеспечения к новым географическим условиям. Этот первый и самый длительный этап истории культуры был, таким образом, этапом ее экстенсивного, по преимуществу, развития, возможности которого были исчерпаны лишь тогда, когда все более или менее пригодные для жизни людей местообитания оказались освоенными. Судя по археологическим данным, это произошло примерно к концу среднего палеолита, т.е. около 50 тыс. лет назад, когда завершилось в основном заселение Старого Света (кроме северо-востока Евразии) и были освоены вся Африка, почти вся внеледниковая Европа, Средний Восток, Индостан, Центральная и Восточная Азия, значительная часть Сибири. В это же время начинается и проникновение людей в Австралию, что можно рассматривать как косвенное свидетельство усиления демографической напряженности в "метрополии".

Поскольку отныне поддержание экологического равновесия и сохранение жизненных стандартов за счет ухода избыточного населения на свободные территории становилось все более и более проблематичным, системы жизнеобеспечения, а вместе с ними и культура в целом по необходимости должны были подвергнуться значительному обновлению, что действительно имело место и четко отразилось в археологических материалах, относящихся к рассматриваемому периоду. Именно в это время, около 45 тыс. лет назад, в ряде районов Африки, Европы и Азии начинается так называемая верхнепалеолитическая революция, по сути, знаменующая собой завершение фазы экстенсивного развития культуры и переход к развитию интенсивному ⁵⁴ .

Рост населения, однако, продолжался, а масштабы интенсификации в рамках присваивающегося хозяйства были естественным образом ограничены, и поэтому после того, как в самом конце плейстоцена (20-12 тыс. лет назад) она достигла максимально возможной степени (предельно расширился круг эксплуатируемых ресурсов и соответствующим образом усложнились технологии их добывания и обработки, что фиксируется археологами как "революция широкого спектра"), неизбежным следующим шагом стал переход к производящей экономике ("неолитическая революция"). Этот переход носил выраженный полицентрический характер, а катализатором его в тех пяти или шести регионах, где он совершался в чистом виде (т.е. вне даже косвенного влияния общества с уже сложившейся производящей экономикой), явились природные изменения раннего голоцена, усугубившие и без того уже достигшую критического уровня демографическую (а значит и экологическую) напряженность. В результате "неолитической революции" развитие экономики вышло за рамки, налагавшиеся на него ограниченностью непосредственно данных природных ресурсов, и из средства приспособления к среде обитания культура сама превратилась для людей в основную среду (сохраняя, конечно, вместе с тем и адаптивную функцию). Как следствие этого, начали формироваться новые механизмы культурного развития, где ведущую роль стали играть уже не внешние, естественные, а внутренние, порожденные культурой факторы и импульсы.

стр. 31

Такова самая общая причинно-следственная схема культурного развития в преистории, как она рисуется с позиций эколого-демографического подхода. Уточняя эту схему, следует отметить, что, строго говоря, в системе население-экономика (или население-культура) рост населения не является абсолютно независимой переменной, т.е. независимой в том же смысле и в той же мере, в какой независимы от культуры чисто природные факторы. Если климат будет меняться (вне зависимости от состояния экономики), то численность населения ограничена последним и по достижении некоего порогового значения далее может расти лишь при условии изменения этого состояния (в противном случае в действие вступают механизмы естественной регуляции). Поэтому, во избежание взаимонепонимания, в качестве независимой переменной лучше рассматривать не рост населения как таковой, а присущую населению тенденцию к росту, которая, действительно, существует (как потенция) независимо от состояния экономики и ведет к увеличению численности популяции до момента, когда вследствие истощения доступных при данном способе хозяйства ресурсов начинают действовать механизмы естественной регуляции (снижение рождаемости, рост смертности). Прежде чем такой момент наступает, уровень жизни, по-видимому, опускается до некоего минимально приемлемого состояния ⁵⁵ , так что в реальности до естественной регуляции дело доходит далеко не всегда и чаще проблема решается либо за счет оттока избыточного населения, либо, если это невозможно, посредством изменений в системе жизнеобеспечения. Если же минимально приемлемый уровень жизни совпадает с тем, при котором возможно только простое воспроизводство населения (т.е. при котором начинается его естественная регуляция), толчок к инновациям может исходить от природных изменений, понижающих демографическую емкость ландшафта (климат и т.д.). Разумеется, оба фактора - демографический и природный -могут действовать и одновременно.

Хотя намеченная причинно-следственная схема предполагает, что культурные изменения должны начинаться со сфер, непосредственно связанных с жизнеобеспечением (с состава эксплуатируемых ресурсов, способов и средств их добывания и обработки, технологий производства орудий и т.п.), общественное устройство и идеология также иногда могут испытывать прямое воздействие внешних факторов. В частности, рост населения способен влиять на эволюцию социальной структуры не только опосредованно (т.е. не только через вызываемое им изменение производительных сил), но и прямо, поскольку для разных типов организации человеческих сообществ существуют определенные количественные рамки, т.е. пороговые значения численности, при превышении которых неизбежно изменение характера, общества, его усложнение ⁵⁶ . Это обусловлено небезграничными возможностями человеческой памяти и характером присущих нашему виду механизмов обработки информации. Определенную роль, вероятно, играли и ограничения психологической совместимости, толерантности, у которых тоже могут быть свои количественные пороги (здесь численные границы должны зависеть еще и от того, какую степень автономии индивида или сегмента сообщества допускает тот или иной образ жизни, тип хозяйства и т.д.). В частности, для эгалитарных земледельцев Новой Гвинеи, архипелага Бисмарка и Соломоновых о-вов отмечалось, что отношения родства, свойства и взаимопомощи оказываются у них вполне достаточными для упорядочения социальных отношений, если численность живущих на поселении не более 150 человек. Когда эти цифры превышаются, то организационные отношения имеют тенденцию усложняться, происходит некоторая сегментация, "группа делится на подгруппы более высокого уровня, чем домохозяйства (households) или семьи", причем это находит выражение и в ритуалах ⁵⁷ . По некоторым оценкам, "классическая" эгалитарность при любых условиях среды допускает максимальную величину сообщества (состоящего из 10-20 локальных групп) не более 500-600 человек, а при ее поздней форме (с бигменами и

стр. 32

т.д.) численность сообщества не может превышать 2500-3000 человек, а его локальных составляющих (т.е. групп совместно проживающих людей) 500 человек ⁵⁸ . К. Коссе отмечает, что данные этнобиологии также говорят о том, что, классифицируя естественную среду, "человек обычно работает с наборами взаимоисключающих единиц, число которых достигает примерно 500" ⁵⁹ .

Одно из основных возражений, выдвигавшихся долгое время против идеи, что в первобытную эпоху рост населения был не только следствием, но и причиной изменений в экономике, состояло в том, что эта идея находится в противоречии с якобы твердо установленным для охотников-собирателей и примитивных земледельцев фактом искусственной регуляции населения и намеренного поддержания его численности ниже уровня несущей способности (демографической емкости) ландшафта. Однако, по мнению большинства современных исследователей, намеренная регуляция с целью поддержания гомеостаза - это, скорее всего, научный миф, возникший в результате неверной интерпретации данных ⁶⁰ . Инфантицид, синилицид, прерывание беременности и иные действия и обычаи, имеющие результатом понижение рождаемости или рост смертности и действительно довольно широко распространенные в первобытных (и не только) сообществах, "диктовались интересами жизнеобеспечения отдельных семей, не регулировались обществом в целом и не вытекали из стремления населения якобы к ограничению своей численности на данной территории до какого-то "оптимума" ⁶¹ . Их воздействие на демографические процессы необходимо учитывать, но не следует переоценивать. Что же касается эмпирической основы возражений, т.е. расчетов, доказывавших, по мнению их авторов, что плотность населения этнографически зафиксированных первобытных сообществ, как правило, много ниже несущей способности ландшафта, то эти расчеты, как было показано специалистами по популяционной экологии ⁶² , базировались на устаревшем и неверном понимании концепции "несущей способности" как некоей статичной, фиксированной величины.

Эколого-демографическое объяснение развития культуры в преистории не лишено своих слабых мест, но они заключаются, на мой взгляд, не в его внутренней незавершенности, противоречивости или несовместимости с какими-то фактами, а прежде всего в недостаточной проверяемости и в нерешенности ряда проблем методического характера. Одна из таких проблем - невозможность в подавляющем большинстве случаев точной оценки численности и плотности древнего населения по археологическим данным. Не менее серьезным препятствием для экологических объяснений являются трудности, связанные с реконструкцией и датированием палеогеографических изменений и привязкой их к тем или иным событиям культурной истории. Все это, к сожалению, часто не позволяет должным образом конкретизировать общие схемы и придать им большую убедительность. Однако с проблемами такого рода, обусловленными спецификой источников, сталкиваются практически все теории, хотя бы частично базирующиеся на археологических материалах. Отчасти названные недостатки могут быть компенсированы путем привлечения к проверке основных теоретических постулатов эколого-демографического подхода этнографических данных. Одним из наиболее известных исследований такого рода является работа Л. Кили, где на материалах по 94 охотничье-собирательским группам, обитавшим (или обитающим) в разных ландшафтно- климатических условиях от тропиков до циркумполярной зоны, убедительно показано, что существует прямая зависимость между степенью давления населения на ресурсы, с одной стороны, и уровнем социоэкономического развития - с другой ⁶³ .

стр. 33

КОНЕЦ ПРЕИСТОРИИ: АКСИОЛОГИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

Очевидная ограниченность материальных потребностей людей первобытного общества, равно как и отсутствие у них стремления производить больше, чем нужно для удовлетворения этих потребностей, дают основание думать, что в преистории биологические по своей природе стимулы экономической деятельности (физическая удовлетворенность, польза) еще не были подчинены стимулам, порожденным культурой (престиж, выгода). Можно сказать, что в первобытной системе ценностей польза - качество прежде всего биологическое (оно и появляется лишь вместе с органическим миром) - явно доминировала над выгодой - качеством прежде всего социальным, проявляющимся лишь при достаточно развитых экономических отношениях ⁶⁴ . То обстоятельство, что процесс эволюции культуры в преистории, в отличие от ее развития в последующий период, не удается объяснить взаимодействием одних только внутренних, собственно культурных факторов, проистекает, скорее всего, из своеобразия психологических приоритетов и ценностей, определявших масштабы и интенсивность экономической деятельности членов первобытных сообществ.

Об этом своеобразии неоднократно писали авторы, имевшие возможность достаточно близко наблюдать жизнь охотников- собирателей или примитивных земледельцев. Не осталось оно, разумеется, незамеченным и профессиональными этнографами. Б. Малиновский, М. Салинз и многие другие исследователи считали невозможным понять поведение представителей первобытных и стадиально близких к ним сообществ без учета специфики их систем ценностей, а также подчеркивали неприменимость к анализу их хозяйственной деятельности многих категорий современной экономической науки ⁶⁵ . По последнему пункту, как известно, в западной антропологии шли продолжительные дебаты между формалистами, отстаивавшими универсальность принципа максимизации выгоды в качестве ключа к объяснению экономического поведения, и субстантивистами, утверждавшими, что правила и формы последнего существенным образом изменяются в ходе исторического развития и во многом зависят от особенностей конкретных культур. Последнее слово в этой дискуссии явно осталось за субстантивистами ⁶⁶ . Принцип актуализма, которым руководствовались формалисты, сослужил в данном случае плохую службу. Психология человека исторична, и ценности, которыми определялось поведение людей, тоже менялись от эпохи к эпохе. Особенно специфична (на фоне современности) была в этом отношении преистория, которая отличалась от истории прежде всего мотивами, лежавшими в основе экономической деятельности, и, как следствие этого, особым механизмом культурного развития.

Суть различия между культурой и культурами преистории, с одной стороны, и истории - с другой, может быть проиллюстрирована с помощью известного в биологии правила или закона Харди-Вайнберга. Формула, выведенная в 1908 г. независимо друг от друга английским математиком Дж. Харди и немецким генетиком Г. Вайнбер-гом, показывает, что при постоянных условиях в идеальной бесконечно большой популяции свободно скрещивающихся организмов сохраняются постоянные частоты генов и что любые изменения этих частот (т.е. эволюционные изменения) возникают лишь под воздействием внешних факторов ⁶⁷ . Равным образом и для первобытной культуры (взятой в целом или же в масштабах отдельного сообщества) можно предполагать, что, приспособившись однажды к данным условиям, она в случае стабильности этих условий (при отсутствии внешнего давления, роста плотности населения, климатических и ландшафтных катаклизмов и т.д.) не испытывала бы заметных эволюционных изменений, несмотря на накопление скрытой изменчивости в результате случайных и намеренных изобретений, открытий и иных проявлений творческой активности человека. Конечно, это предположение непроверяемо (эксперимент здесь

стр. 34

вряд ли возможен), но данные археологии и этнологии, по крайней мере, не противоречат ему. В то же время для культур исторического типа, динамизм которых определяется не столько давлением внешних факторов и необходимостью приспособления к меняющимся условиям существования, сколько сознательным стремлением части (иногда большей, иногда меньшей) их носителей изменить и/или упрочить свое положение и, если надо, изменить сами условия, правило Харди-Вайнберга явно неприменимо.

Хотя причина различий между двумя типами эволюции культуры коренится, как можно заключить из сказанного, в специфике психологических приоритетов, задававших мотивацию экономического поведения в преисторический период, с одной стороны, и в историческое время - с другой, сама эта специфика была обусловлена сугубо материальными факторами, а переход от раннего типа к позднему явился следствием радикального изменения характера экономики после утверждения производящего хозяйства и сопутствующих этому процессу перемен в отношениях между людьми и их сообществами. Если раньше численность человеческих популяций, подобно численности популяций любых животных, жестко лимитировалась естественными ресурсами, то в ходе "неолитической революции" природная база существования людей была искусственным образом многократно расширена. Быстрый рост численности и плотности населения, отмечаемый для этого периода, вел к значительному укрупнению социумов, что само по себе уже не могло не повлечь существенных перемен в характере их организации и структуры. Неизбежная в новых условиях оседлость, наряду с резко повысившейся степенью концентрации ресурсов и вкладываемых в их производство усилий, имела следствием учащение конфликтов между человеческими группами и усиление так называемой территориальности (что находит отражение в скелетных материалах мезолита-неолита из ряда регионов). Регулярное и необходимое для утративших мобильность сообществ производство избыточного продукта, который можно было бы хранить и использовать в случае, скажем, неурожая, падежа и т.д., создавало возможность его перераспределения, манипулирования им с разнообразными целями. Воздействие всех этих и ряда других, вполне объективных, факторов и обусловило изменения в системах ценностей, лежащих в основе экономического и социального поведения, открыв, таким образом, дорогу "истории" и отделив ее от "преистории" ⁶⁸ .

Разумеется, говоря об изменении приоритетов и ценностей, определявших человеческое поведение, я вовсе не имею в виду, что новые психологические установки были закреплены на генетическом уровне, и, как следствие, ранее доминировавший тип исчез полностью, а возврат к прежнему состоянию стал в принципе невозможным. Старые ценности или, точнее, предрасположенность к ним сохранились. Изменилась лишь культурная среда, в которой происходило формирование индивидов, а вместе с ней изменилось и направление отбора потенций личности. Больше шансов для актуализации в новых условиях получили те психологические задатки, у которых раньше шансов было меньше, и наоборот. Иными словами, сами потенции остались прежними, но их рецессивная и доминантная части постепенно менялись местами ⁶⁹ . При этом процесс изменений был длительным и сопровождался множеством отступлений от магистральной линии. Даже в весьма сложных обществах с исключительно производящей экономикой вследствие тех или иных особенностей их истории часто складывалась такая ситуация, в которой возможности для проявления внутренних, т.е. собственно культурных, стимулов развития оказывались весьма ограниченными.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Культура возникла как средство приспособления живых организмов к естественным условиям их обитания. Будучи по сути своей как бы надприродным феноменом,

стр. 35

она длительное время после своего возникновения развивается под воздействием именно природных, внешних по отношению к ней самой стимулов. Очевидная инертность первобытной культуры объясняется тем, что она не имеет еще внутреннего механизма развития, не способна к самодвижению ⁷⁰ . Механизм самодвижения культуры начал работать сравнительно поздно, когда из средства приспособления к среде обитания она сама превратилась для людей в основную среду (сохраняя, конечно, при этом и адаптивную функцию), и в системе человеческих ценностей и устремлений приоритеты биологического свойства были дополнены и подчинены приоритетам, порожденным культурой. Предполагаемая смена основных ценностей и психологических стимулов начала совершаться вследствие радикального изменения характера экономики и отношений между людьми (и на индивидуальном, и на групповом уровне) после перехода к производящей экономике, появление которой может, таким образом, рассматриваться как "начало конца" преистории. В предшествующий же этому период "классической" первобытности в качестве главного импульса культурного развития выступали факторы естественные, т.е. внешние по отношению к культуре, причем ведущую роль играл рост населения.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ White L.A. The Evolution of Culture. N.Y., 1959. P. 8; Маркарян Э.С. Теория культуры и современная наука. М., 1983. С. 86; Белик А.А. Культурология. Антропологические теории культур. М., 1999. С. 11.

² Например: Quiatt D. and Itani J. Preface: Culture, Nature, and the Nature of Culture // Hominid Culture in Primate Perspective. Niwot, 1994. P. XIV.

³ Э. Тайлор, например, прямо писал, что, объясняя развитие культуры, мышления и поведения людей в первобытные времена "надлежит отдать ... предпочтение учению о неизменном принципе, как в астрономии и геологии" ( Тайлор Э.Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 40.).

⁴ White L.A. Ор. cit. P. 19 (см. также Уайт Л.А. Эволюция культуры и американская школа исторической этнографии // Советская этнография. 1932, N 3. С. 69.).

⁵ Ibid. P. 24.

⁶ Ibid. P. 26.

⁷ Ibid. P. 51-52. На практике, впрочем, Л. Уайт не всегда следовал этому теоретическому положению. Так, объясняя переход к производящему хозяйству, он отводил роль первопричины именно внешним, климатическим и демографическим факторам (Ibid. P. 285-286).

⁸ Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М., 1966. С. 155; Викторова В.Д. Теоретические основания экологического подхода к изучению древней истории // Становление и развитие производящего хозяйства на Урале. Свердловск, 1989. С. 14.

⁹ Подробней об этом: Вишняцкий Л.Б. Преистория и материалистическое понимание истории (несколько замечаний по поводу статьи Ю.И. Семенова "Материалистическое понимание истории: за и против") // Восток (Oriens). 1996, N 3.

¹⁰ Румянцев A.M. Возникновение и развитие первобытного способа производства. Присваивающее хозяйство (политико-экономические очерки). М., 1981.

¹¹ Bender В. Gatherer-Hunter to Fanner: a Social Perspective // World Archaeology. 1978, V. 10, N 2; Price Т.О. Social Inequality at the Origins of Agriculture // Foundations of Social Inequality. N.Y., 1995.

¹² Soffer О. Social Transformations at the Middle to Upper Paleolithic Transition: The Implications of the European Record // Continuity or Replacement. Controversies in Homo sapiens Evolution. Rotterdam, 1992.

¹³ Многие марксисты-структуралисты прямо признают, что их подход не применим к первобытности, поскольку в первобытном обществе не удается отыскать источник возможных структурных противоречий.

¹⁴ Sanderson S.K. Social Evolutionism. A Critical History. Cambridge, Mass., 1990. P. 18-19, 34; Bettinger R.L. Hunter-Gatherers. Archaeological and Evolutionary Theory. N.Y., 1991. P. 3; Tschauner H. Archaeological System-atics and Cultural Evolution: Retrieving the Honour of Culture History // Man. 1994. V. 29, N 1. P. 78.

¹⁵ Bettinger R.L. Ор. cit. P. 7.

¹⁶ Цит. по: Илюшечкин В.П. Теория стадийного развития общества. История и проблемы. М., 1996. С. 36.

стр. 36

¹⁷ Цит. по: Wood J.W. A Theory of Preindustrial Population Dynamics // Current Anthropology. 1998. V. 19, N 1. Р. 111.

¹⁸ Цит. по: Bettinger R.L. Op. cit. P. 14.

¹⁹ См. напр.: Аверкиева Ю.П. История теоретической мысли в американской этнографии. М., 1979. С. 234-235, 243; Викторова В.Д. Указ. соч.

²⁰ Семенов Ю.И. [Рецензия на:] Шнирельман В.А. Война и мир в традиционных обществах. М., 1992 // Восток (Oriens). 1994, N 1. С. 215.

²¹ Илюшечкин В.П. Указ. соч. С. 131, 365.

²² Gilman A. Marxism in American Archaeology // Archaeological Thought in America. Cambridge, 1989. P. 67.

²³ Boserup E. The Conditions of Agricultural Growth. Chicago, 1965.

²⁴ Carneiro R.L. Slash-and-Burn Cultivation among the Kuikuru and Its Implications for the Cultural Development in the Amazon Basin // The Evolution of Horticultural Systems in Native South America. Caracas, 1961.

²⁵ Binford L.R. Post-Pleistocene Adaptations // New Perspectives in Archaeology. Chicago, 1968.

²⁶ Smith P.E.L. Changes in Population Pressure in Archaeological Explanation // World Archaeology. 1972, V. 4, N 1; Cohen M.N. The Food Crisis in Prehistory. New Haven, 1977; Harris М. Cannibals and Kings. The Origins of Cultures. N.Y., 1977; Hill J.N. Systems Theory and the Explanation of Change//Explanation of Prehistoric Change. Albuquerque, 1977; Earle Т.К. A Model of Subsistence Change // Modeling Change in Prehistoric Subsistence Economies. N.Y., 1980; Johnson A.W. and Earle Т.К. The Evolution of Human Societies. From Foraging Group to Agrarian State. Stanford, 1987.

²⁷ Косарев М.Ф. О движущих силах экономического развития в древние эпохи (по урало- сибирским материалам) // Материальная культура древнего населения Урала и Западной Сибири. Свердловск. 1988; Матюшин Г.Н. Экологические кризисы и их роль в смене культур каменного века // Природа и человек. М., 1988.

²⁸ Дятел Е.П. Присваивающее хозяйство у бушменов, пигмеев и тиндига: особенности воспроизводства и развития // Африка: возникновение отсталости и пути развития. М., 1974; Шнирельман В.А. "Диффузия идеи", кризисы и хозяйственная динамика в традиционных обществах // Советская этнография. 1991, N 2; Shnirelman V.A. Crises and Economic Dynamics in Traditional Societies //Journal of Anthropological Archaeology. 1992. V. 11, N 1.

²⁹ Анучин В.А. Географический фактор в развитии общества. М., 1982. С. 82-83.

³⁰ Sanderson S.K. Social Transformations: A General Theory of Historical Development. Oxford, 1995.

³¹ Rosenberg М. Pattern, Process and Hierarchy in the Evolution of Culture // Journal of Anthropological Archaeology. 1994. V. 13, N 4; idem. Cheating at Musical Chairs. Territoriality and Sedentism in an Evolutionary Context // Current Anthropology. 1998. V. 39, N 5.

³² Winterhalder В., Baillargeon W., Cappelletto F., Danial I.L., Prescott Ch. The Population Ecology of Hunter- Gatherers and Their Prey // Journal of Anthropological Archaeology. 1988. V. 7, N 4; Evolutionary Ecology and Human Behavior. N.Y., 1992; Broughton J.M. and O'Connell J .F. On Evolutionary Ecology, Selectionist Archaeology, and Behavioral Archaeology // American Antiquity. 1999, V. 64, N 1.

³³ Wood J.W. Op. cit.

³⁴ Клейн Л.С. Проблема смены культур и теория коммуникации // Количественные методы в гуманитарных науках. М.,1981.

³⁵ O'Bien M.J. and Holland Т.О. The Nature and Premise of a Selection-Based Archaeology // Evolutionary Archaeology: Methodological Issues. Tucson, 1995. P. 193-194.

³⁶ Dunnell R.C. Evolutionary Theory and Archaeology // Advances in Archaeological Method and Theory. 1980. V. 3. P. 62; O'Brien M.J. The Historical Development of Evolutionary Archaeology. A Selectionist Approach // Darwinian Archaeologies. N.Y. & L., 1996. P. 27.

³⁷ Rosenberg М. Op. cit. P. 310; Spencer C.S. Evolutionary Approaches in Archaeology // Journal of Archaeological Research. 1997. V. 5, N 3. P. 223.

³⁸ Mithen S. Comment // Current Anthropology. 1998. V. 39. Supplement. P. 163.

³⁹ Cavalli-Sforza L.L. and Feldman M.W. Cultural Transmission and Evolution: A Quantitative Approach. Princeton, 1981; Feldman M.W. and Laland K.N. Gene-Culture Coevolutionary Theory // Trends in Ecology and Evolution. 1996. V. 11, N 11.

⁴⁰ Boyd R. and Richerson P.J. Culture and the Evolutionary Process. Chicago, 1985.

⁴¹ См., например: Boyd R. and Richerson P.J. Cultural Inheritance and Evolutionary Ecology // Evolutionary Ecology and Human Behavior. N.Y., 1992. P. 68.

⁴² В близком значении оба этих термина использует Холпайк ( Hallpike C.R. The Principles of Social Evolution. Oxford, 1986. P. 19).

стр. 37

⁴³ Первым или одним из первых, кто заметил и доказал, что, употребляя эти термины как синонимы, археологи совершают серьезную ошибку, был К. Ренфрю ( Renfrew С. The Anatomy of Innovation // Social Organization and Settlement. Oxford, 1978. См. также: Torrence R. and Van der Leeuw S.E. Introduction: What's New about Innovaiton? // What's New? A Closer Look at the Process of Innovation. L., 1989.

⁴⁴ White L.A . Op. cit. P. 16.

⁴⁵ He думаю, что этот термин было бы правомерно применять по отношению к тем случаям в истории культуры индустриальной эпохи, когда также имели место разрывы во времени между открытиями или изобретениями, с одной стороны, и их внедрением - с другой. Эти разрывы исчисляются не тысячами и десятками тысяч лет, как в преистории, а годами или, максимум, десятилетиями (см. напр.: Spratt D.A. Innovation Theory Made Plain // What's New? Fig. 12.5), и причины их иные.

⁴⁶ См. напр.: Праслов Н.Д. О керамике эпохи верхнего палеолита в Северной Евразии // Археологические вести. Вып. 1. СПб., 1992; Rice P.M. On the Origins of Pottery // Journal of Archaeological Method and Theory. 1999. V. 6, N 1.

⁴⁷ Thieme H. Lower Palaeolithic Hunting Spears from Germany // Nature. 1997. V. 385.

⁴⁸ См., например: Yellen J.E. Barbed Bone Points: Tradition and Continuity in Sahara and Sub-Saharan Africa // African Archaeological Review. 1998. V. 15, N 3; Henshilwood C. and Sealy J. Bone Artefacts from the Middle Stone Age at Blompos Cave, Southern Cape, South Africa // Current Anthropology. 1997. V. 38, N 5.

⁴⁹ Rolland N. The Middle Paleolithic as Development Stage: Evidence from Technology, Subsistence, Settlement Systems, and Hominid Socio-Ecology // Hominid Evolution. Lifestyles and Survival Strategies. Gelsenkirch- en/Schwelm, 1999. P. 322, 325.

⁵⁰ См. также: Маркарян Э.С. К экологической характеристике развития этнических культур // Общество и природа. М., 1981. С. 98-99, 107-109.

⁵¹ Напр.: Кабо В.Р. У истоков производящей экономики // Ранние земледельцы. Л., 1980; Шнирельман В.А. Инновации и культурная преемственность // Народы Азии и Африки. 1982, N 5; Маретина С.А. Роль географического фактора в общественном развитии горных народов Индии // Роль географического фактора в истории докапиталистических обществ. Л., 1984. С. 205-206.

⁵² Rowley-Conwy P. The Laziness of the Short- Distance Hunter: the Origins of Agriculture in Western Denmark // Journal of Anthropological Archaeology. 1984. V. 3, N 4.

⁵³ Сторонники поссибилистских объяснений игнорируют или просто не замечают этот вопрос либо потому, что представляют себе жизнь первобытного человека как непрекращающуюся тяжкую борьбу за выживание (с голодом, холодом, природными катаклизмами, животными и себе подобными), когда любое полезное новшество, сколь бы ни были велики затраты, связанные с его осуществлением, бралось на вооружение, либо потому, что считают главным стимулом развития некие якобы имманентные людям психические свойства, например, постоянное желание иметь больше материальных благ, власти, почета и т.д., стремление к социальному первенству, самоутверждению. Первая точка зрения, неоднократно развенчанная этнографами, сейчас характерна в основном для обыденного сознания (достаточно вспомнить наиболее известные фильмы и романы о жизни первобытных людей) и здесь специально не рассматривается. Вторая, обозначенная выше как психологический редукционизм, напротив, довольно широко распространена и среди специалистов, хотя редко излагается в эксплицитной форме. Против нее, собственно, направлена вся критическая часть этой статьи.

⁵⁴ Подробней об этом: Вишняцкий Л.Б. "Верхнепалеолитическая революция": география, хронология, причины // Stratum. 2000. N 1.

⁵⁵ Wood J.W. Op. cit. P. 110.

⁵⁶ В той или иной форме эта мысль высказывалась еще в конце XIX в. (Г. Спенсер) и самом начале XX в. (Г. Зиммель). Среди преисториков одним из первых взял ее на вооружение и попытался обосновать на данных этнографии Р. Карнейро ( Carneiro R.L. On the Relationship between Size of Population and Complexity of Social Organization // Southwestern Journal of Anthropology. 1967. V. 23, N 3).

⁵⁷ Forge A. Normative Factors in the Settlement Size of Neolithic Cultivators (New Guinea) // Man, Settllement and Urbanism. L., 1972. P. 371.

⁵⁸ Kosse К. Group Size and Societal Complexity: Thresholds in the Long-Term Memory // Journal of Anthropological Archaeology. 1990. V. 9, N 3. P. 278-284.

⁵⁹ Ibid. P. 277.

⁶⁰ Шнирельман В.А. Демографические и этнокультурные процессы эпохи первобытной родовой общины // История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М., 1986. С. 441; Keeley L. Hunter-Gatherer Economic Complexity and "Population Pressure": A Cross-Cultural Analysis // Journal of Anthropological Archaeology. 1988. V. 7. N 4. P. 375; Rosenberg М. Op. cit. P. 657-658; Wood J.W. Op. cit. P. 18, 20.

стр. 38

⁶¹ Пика А.И. Гомеостаз в демографической истории народов Севера (XVII-XIX): реальность или иллюзия? // Советская этнография. 1986, N 3. С. 46.

⁶² Belovsky G.E. An Optimal Foraging-Based Model of Hunter Gatherer Population Dynamics // Journal of Anthropological Archaeology. 1988. V. 7, N 4. P. 330-331, 359.

⁶³ Keeley L. Op. cit.

⁶⁴ Говорить о чем-то, как "полезном" для неживого предмета (камня, мумии и т.д.) нельзя, или можно лишь в переносном, метафорическом смысле. Равным образом и говорить о "выгоде" по отношению к преисторическим людям - значит использовать этот термин не в современном смысле, а как синоним понятия "польза", каковым он на самом деле не является ( Вишняцкий Л.Б. От пользы к выгоде // Знание-сила. 1990, N 5).

⁶⁵ Malinowski В. Argonauts of Western Pacific. L., 1922. P. 60; Салинз М. Экономика каменного века. М., 1999. С. 19 и след.; Bird-David N. Beyond "The Original Affluent Society" // Current Anthropology. 1992. V. 33, N 1. Оба этих положения нашли применение и на практике, при разработке и осуществлении ряда модернизационных проектов (см. напр.: Kottak С.Р. Culture and "Economic Development" // American Anthropologist. 1990. V. 92, N 3).

⁶⁶ Я, правда, не думаю, что формалисты неправы во всем. Принцип максимизации, сформулированный под другим названием еще К. Бюхером ( Бюхер К. Возникновение народного хозяйства. СПб., 1912. С. 12), сам по себе не плох, и не случайно он успешно применяется во многих моделях поведенческой экологии с их оптимизационной логикой. Однако максимизирующие стратегии могут быть направлены на достижение разных целей. В частности, применительно к первобытности речь следует вести, скорее, не о максимизации выгоды, а о максимизации пользы, а это в данном случае, как уже говорилось выше, далеко не одно и то же.

⁶⁷ Это теоретическое положение находит подтверждение в истории ряда видов. "При длительно остающихся неизменными условиях среды в местообитаниях данного вида фенотип может оставаться практически неизменным многие миллионы лет (так называемые персистирующие формы организмов, примером которых могут служить жаброногие рачки Triops, плеченогие Lingula и т.п.), хотя генетическая система такого вида, несомненно, претерпевает за это время значительные изменения" ( Иорданский Н.Н. Макроэволюция. Системная теория. М., 1994. С. 57).

⁶⁸ При наличии чрезвычайно богатых природных ресурсов такие изменения могли происходить и в обществах с присваивающей экономикой, где в ряде случаев фиксируются регулярное производство избыточного продукта, социальная стратификация и тому подобные явления (см. напр.: Арутюнов С.А., Членов М.А., Крупник И.И. Исторические закономерности и природная среда (на примере памятников древнеэскимосской культуры) // Вестник АН СССР. 1981, N 2; Башилов В.А. "Неолитическая революция" в Центральных Андах. Две модели палеоэкономического процесса. М., 1999). Однако ясно, что при присваивающем хозяйстве как избыточный продукт, так и связанные с его производством социальные явления, естественным образом ограничены даже при самой щедрой природе. Именно поэтому, очевидно, К. Маркс полагал, что "народы, занимающиеся исключительно охотой и рыболовством, находятся вне того пункта, откуда начинается действительное развитие" ( Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. Т. 12. С. 733).

⁶⁹ О фильтрующем воздействии среды и исторических обстоятельств на психологический состав этнических групп еще в 1930-е годы XX в. писал немецкий этнограф Р. Турнвальд, подчеркивая при этом, что люди рождаются не с определенными свойствами, но с потенциями, возможностями ( Turnwald R. Die Personlichkeit als Schlussel zur Geschichtsforschung // Zeitschrift fur Volkerpsychologie und Soziologie. 1933. Jg. 9. H. 3). Интересные мысли но влиянии социальной среды на характер проявления различных "психофизиологических инвариантов" и роли этого взаимодействия в эволюции первобытных обществ высказывались и в отечественной литературе ( Коротаев А.В. Объективные социологические законы и субъективный фактор // Время мира. Вып. 1. Новосибирск, 1998. С. 222-223).

⁷⁰ Интересно, что эта ситуация в какой-то мере аналогична той, что существовала на ранних стадиях биологической эволюции, когда взаимодействие между живыми системами играло в их развитии, видимо, меньшую роль, чем влияние разного рода абиотических (т.е. порождаемых неживой природой) факторов ( Шапошников Г.Х. Взаимозависимость живых систем и естественный отбор // Журнал общей биологии. 1974. Т. 35, N 2. С. 205).

Permanent link to this publication: