Н. В. Гоголь был одним из наиболее притягательных авторов для русских филологов и писателей, оказавшихся в эмиграции. Рассмотрим некоторые их статьи, в которых анализируются существенные грани его творчества.

Филолог-славист Алексей Федорович Бем в статье ""Шинель" Гоголя и "Бедные люди" Достоевского (К вопросу о влиянии Гоголя на Достоевского)" (Записки Русского исторического общества в Праге. 1927. Кн. 1) уточняет и детализирует известные положения о близости этих произведений двух классиков отечественной литературы. По его мнению, Достоевский не подражает Гоголю, а скорее, спорит с ним, находя в то же время благодаря именно "Шинели" те или иные сюжетные ходы, линии портрета или особенности своего стиля. Достоевского обвиняли в том, что в "Бедных людях" все напоминает Гоголя. Бем приводит много примеров сходных описаний. "Достоевский в молодости подпал под влияние Гоголя", - пишет он, но по мере своего духовного роста "должен был неизбежно столкнуться с Гоголем и оказаться в борьбе с ним. Эта борьба должна была прежде всего отразиться в его творчестве. Гоголь помог Достоевскому преодолеть сентиментально-романтическую струю его начального творчества" (С. 8). "На пути к осознанию своего подлинного жанра, - считает Бем, - Достоевский должен был посчитаться со своим великим предшественником и учителем. Преодоление Гоголя - вот первый этап в развитии творчества Достоевского" (С. 9).

В чем же суть спора? Автор замечает, что "не поднял Гоголь приниженного своего героя, на миг воскресив его новой шинелью, а еще

стр. 16

более унизил, растоптал его. В самом гоголевском замысле было что-то жестокое. Достоевский противопоставил этому замыслу свой и сразу "очеловечил", одухотворил его... Вместо "шинели" должна была явиться Варенька Доброселова. И тогда иными словами заговорит маленький человек" (С. 10). Мало того, - в "Бедных людях" Макар Девушкин читает повесть Гоголя "Шинель", о которой говорит, что это "злонамеренная книжка" и на которую он даже собирался "жаловаться". "Не является ли, - вопрошает Бем, - и вся повесть "Бедные люди" такой "жалобой" против "Шинели" Гоголя?" (С. 12).

Поэт Владислав Ходасевич в эмиграции написал две статьи о Гоголе: "Памяти Гоголя" (Возрождение. Париж, 1934. 29 марта) и "По поводу "Ревизора"" (Возрождение. 1935. 12 февр.). Большая часть первой статьи посвящена вопросу о писательском стиле вообще. "Эволюция литературы, как всякого другого искусства, - считает Ходасевич, - есть эволюция стилей, то есть приемов", поясняя, что "прием не есть цель и не есть импульс творчества". Главное в творчестве - "импульс". Этих импульсов столько же, сколько и "художников", т.е. творцов в широком смысле. "Чем замечательнее писатель, тем настоятельнее необходимость исследовать его стиль, чтобы понять не только его литературные приемы, но и человеческую, и философскую сущность". Таких исследований весьма мало. Относительно Гоголя, замечает Ходасевич, "самое глубокое и значительное" принадлежит Мережковскому в его книге "Гоголь и чорт". Далее автор предлагает читателю "несколько соображений, в основе которых лежат стилистические наблюдения, впрочем - разновременные и отрывочные".

Кратко охарактеризовав художественные устремления Державина и Пушкина, Ходасевич пишет, что "Гоголь есть сочетание начала державинского с началом пушкинским". "Роковым для Гоголя было, однако, не то, что от насмешливых наблюдений пришел он к страшным, что смех беззлобный стал смехом сквозь слезы. Трагедия Гоголя в том, что державинская концепция с пушкинской в нем постепенно слились". В заключение автор определяет творчество Гоголя как "социальное", общественное. "Мы, мы, мы" - вот непрестанное местоимение, которое на все лады склоняет Гоголь, в отличие от пушкинского "я, я, я". Он добавляет, что социален и Достоевский и что, "пожалуй, приблизительно то же самое можно сказать и обо всей русской литературе".

Вторая статья связана с постановкой "Ревизора" в Праге с участием известного артиста М. А. Чехова (племянника писателя А. П. Чехова). Ходасевич пишет, что в "Ревизоре" несколько планов, в нем можно констатировать "тему чисто театральную, комедийную, завязку и развязку комической ситуации; эта тема осложнена психологической задачей - представить переживания действующих лиц в данной ситуа-

стр. 17

ции; психологическая задача, в свою очередь, граничит с сатирической - с тем разоблачением чиновничьей России, которое дало повод императору Николаю Павловичу сказать, что в "Ревизоре" от Гоголя "досталось всем, а особенно мне"; эти четыре темы развернуты на фоне пятой: Гоголь хотел одновременно дать изображение провинциального быта тридцатых годов; наконец, все пять тем восходят к шестой, к заданию морального и философического смысла, поскольку сам Гоголь признал, что его целью было в пошлости маленького города представить пошлость всего человечества".

При постановке "Ревизора" на сцене "актер и режиссер суть... критики, толкователи, комментаторы", отсюда "законность различных сценических интерпретаций пьесы". Встает, однако, вопрос о "пределах" этих "толкований". "Пределы толкования заключены в тексте", - считает Ходасевич. Михаил Чехов, игравший Хлестакова, в этот образ "не внес ничего нового, такого, чего в нем не было по пьесе, но в сценическое исполнение этой роли он первый внес то, что давно должно было быть внесено".

Далее автор говорит о книге Мережковского, который считал городничего и все его окружение "мертвыми душами", приводимыми в движение Хлестаковым. "Существенно, что Чехов, вослед Мережковскому, решился найти в "Ревизоре" элемент нереальный". Ходасевич замечает, что во всех театрах неправильно трактуют образ Осипа, слуги Хлестакова, что он не "заспанный мастодонт", а умный и ловкий мужик, быстрее своего хозяина соображающий и верный ему. Статья заканчивается практическими советами постановщикам пьесы.

В "Сборнике статей, посвященных памяти Н. В. Гоголя", изданном в Буэнос- Айресе в 1952 году иждивением Русской колонии в Аргентине, помещено философское эссе игумена Константина (Зайцева) "Гоголь как учитель жизни". Первые страницы его посвящены "смеху" в духовном понимании. "Смеха не слыхали окружавшие Спасителя. Можно ли представить себе смеющейся Деву Марию?" (С. 35). "Остережемся, однако, этот запрет смеха переносить из мира духа в область явлений душевных". В будничной жизни смех живет в разных качествах. Когда человек предает себя жизни духа - "умирает в нем смех" (С. 36). Искусство - дело душевное. Гоголь "пронизан душевностью" не только в художественных произведениях, но и когда касается "вопросов морально- религиозных" (С. 37). В его распоряжении два основных средства - "фантастика и смех". Порываясь к духовному, Гоголь ломает "рамки искусства, не вмещаясь в них". Идет поединок между "поэтом" и "моралистом". "Беззаботен гоголевский смех, беспечна гоголевская фантастика. Но как много уже содержат в себе и как многому учат даже и этот смех и эта фантастика" (С. 38). В плане душевном гоголевский смех уже отчасти обладает "великой религиозно- моральной силой, неизменно большей, чем гоголевская фантаста-

стр. 18

ка" (С. 38 - 39). Объясняя "Ревизора", Гоголь снижает силу "учительности" своего смеха, придавая ему функции "религиозно-окрашенного высшего морального суда" (С. 39 - 40).

В церковно-христианском сознании роль сатиры, смеха ничтожна. "Искусство человеческое, как бы оно убедительно ни говорило о небесном, как бы привлекательно оно ни живописало, земным остается. В лучшем случае оно лишь подводит человека к духовному миру" (С. 40). Гоголь "до предела доводит наблюденную им пошлость жизни - и примиряет с ней читателя. По крайней мере - пока читатель находится под обаянием его художественного дара" (С. 42). В этом смысле у Гоголя много сходства с М. Зощенко. Речь идет о смехе не бичующем, не гневном, но "примиряющем" (С. 44).

Пушкин, слушая чтение "Мертвых душ", сначала смеялся, потом умолк и сказал: "Боже, как грустна наша Россия!". Эта реплика Пушкина "засвидетельствовала все нравственное величие гоголевского смеха", однако этот смех, обнажая всю убогость житейской действительности, красоты духовной обнаружить за ней и показать не в силах... "Как же не явиться грусти" (С. 45). Но грусть - это мысль уже о другом, высоком, что должно было бы быть. Словно дополняя Пушкина, автор пишет: "Правильной репликой души, внутренним ухом расслышавшей голос смешливо-скорбной музы Гоголя были бы не слова Пушкина "как грустна наша Россия", а обращение к Богу с другим, более обобщенным возгласом, из глубины сердца возникающим: "Боже, как грустна наша жизнь, как жалок человек, который не живет жизнью духа"" (С. 47). Здесь и намечен тот "переворот", который Гоголь пережил, устремившись к Церкви. "Важно уразуметь великий урок самой решимости Гоголя встать на путь "духовного" делания... Такая решимость не есть еще окончательное разрешение всех своих внутренних тяжб, не есть еще примирение с Богом полное... Но это был первый шаг на всецело правильно намеченном себе пути". Гоголь "взял Крест! Что должно было следовать за этим? Отвергнуть себя и идти за Господом" (С. 48).

Тут-то и возникло противоречие: повернувшись к Церкви Гоголь все-таки оставался "литератором", и в этом именно качестве пытался служить Богу. В силу особенности своего таланта Гоголь мог воспроизводить только "низкую прозу" жизни, создавать типы отрицательные, точнее, бездуховные. Художественное творчество отказалось служить Гоголю. Учителем жизни в этот период он был лишь в качестве пророка-публициста. Но и тут "так многое первый увидел он, первый показал, так многое о многом поведал нам сокровенно-важного" (С. 49 - 50). Наконец - "урок личного подвига", смерти Гоголя, почти никем, даже из друзей не понятого. Он молчит, он угрюм. "Оживает с детьми, которые его любят больше, чем взрослые" (С. 51). "Этот молчащий, "пустой" Гоголь, с которым уже не о чем даже и говорить, но находящий легко общий язык с детьми, осознавший черст-

стр. 19

вость своей молитвы, свое бессилие у Гроба Господня - это уже тот Гоголь, странную смерть которого мы в этом году поминаем". Не наше дело - "патология" смерти писателя, недели и дни его умирания. Другое дело - "духовное содержание этого длительного умирания. С мужественным взятием креста в Гоголе сливалось... молитвенно-вдохновенное отвержение себя, все более углубляющееся". Статья завершается утверждением: "Да, есть чему научиться у Гоголя! Кто из русских писателей и вождей русского общества так уверенно взял курс на Церковь?.. Путь спасения человеческой души явлен в образе Гоголя с убедительностью, не сравнимой ни с чем - в свете его беспримерной смерти. Сумеем же в ослепительных лучах, исходящих от его смертного лика, распознать на пользу и себе, и России всю учительную сторону в жизни и деятельности Гоголя" (С. 52 - 53).

В том же сборнике напечатана статья историка Николая Тальберга "Гоголь - глашатай Святой Руси", которая имеет подзаголовок: "Ответ клеветникам подлинной России". Статья не исследовательская, не аналитическая. Автор при помощи цитат из произведений Гоголя указывает на то, что великий писатель "был убежденным верным сыном России, Российской Империи", и приводит слова Гоголя из письма к графу А. П. Толстому, опубликованного под названием "Нужно любить Россию", о том, что, "не полюбивши Россию, не полюбить вам своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам" (С. 55). "Набирайся русской старины, - советовал Гоголь поэту Н. М. Языкову, - имей такую чистую, такую благоустроенную душу, как имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушают, начиная от царя до последнего нищего в государстве" (С. 56, 57).

Гоголь глубоко понимал, пишет Тальберг, что составляет сущность "чудной нашей России". "Сын Киевской Руси {...} он всем своим нутром ярко восчувствовал те незыблемые устои, на которых должна покоиться Российская Держава" (С. 58). Особенно знаменательные слова Гоголь вкладывает в уста героев повести "Тарас Бульба", - это слова о любви к православной России, за которую запорожцы и умирали в борьбе с латино-поляками. Вот в бою смертельно ранен Мосий Шило; упал он, наложил руку на свою рану и сказал: "Прощайте, паны-братья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!" (С. 63). Автор приводит перечень "малороссийских", но неотделимых от России имен святых подвижников и государственных деятелей. Сам Гоголь - коренной малоросс. "Малороссийский народ был в огромной массе своей с Гоголем, - замечает Тальберг, - а не с теми отщепенцами, которые, подобно сыну Тарасову - Андрею, отреклись от тысячелетней России" (С. 66).

Небольшая статья профессора Ростислава Плетнева ""Жизнь" - стихотворение в прозе" (Грани. Париж, 1959. N 42) посвящена ранне-

стр. 20

му произведению Гоголя, датируемому им самим 1831 годом и помещенному в сборнике "Арабески" (1835). Эта вещь Гоголя, которую автор статьи называет своеобразным "стихотворением в прозе", редко привлекала внимание исследователей, хотя содержит весьма широкий взгляд на мир в один из ключевых моментов его бытия - в день Рождества Христова.

Плетнев полагает, что "Жизнь" можно рассматривать в трех аспектах: 1) как философско-христианское рассуждение, 2) как историческую панораму и 3) как художественное произведение - стихотворение в прозе. В статье разбирается только третий аспект. ""Жизнь", - пишет Плетнев, - произведение романтическое, но написанное в так называемом "высоком стиле", во всем почти отвечающее теории о "трех штилях" М. Ломоносова" (С. 154). Далее литературовед развивает эту мысль: "Гоголь, сознательно или бессознательно, так и писал всю свою жизнь: то стиль выспренно бомбастический - риторика с громами и молниями "барокко" и романтизма, порою стиль, полный искреннего пафоса и "звона", то - средний, разговорный, но с примесью и тут церковнославянских речений, то, наконец, стиль "подлый", "низкий" в сказе, в юмористических ремарках, в комедиях, в диалогах ряда обыденных героев" (С. 154 - 155).

Опыт ритмической прозы был не единственным - у Гоголя есть много ритмизованных пассажей (хотя бы в "Мертвых душах" о "птице-тройке"). Плетнев, основываясь на первой строке "Жизни" ("Бедному сыну пустыни снился сон..."), развивает мысль о теме "сновидения" (как правило, пророческого), что, как он полагает, идет у Гоголя от его учителей Пушкина и Жуковского. А от Гоголя эта тема пришла к И. С. Тургеневу и Л. Н. Толстому. Тип "панорамного обзора" также был подхвачен писателями послегоголевского периода. Исследователь отмечает хотя и незначительное, но все же ощутимое влияние А. А. Бестужева-Марлинского в лексике Гоголя, выражающееся в основном в расхожих романтических штампах. "Малая по размерам, - заключает Плетнев, - но характерная по идеям, по построению и стилю "Жизнь" отражает, как капля солнце, все самое дорогое, самое существенное для Гоголя - поэта, историка и христианского мыслителя" (С. 157).

Permanent link to this publication: