О цикле А. Тарковского "Памяти А. А. Ахматовой"

А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество...

Анна Ахматова

Когда поэты оплакивают собрата по перу, то стремятся не только выразить чувства утраты и горести, но и воссоздать поэтический портрет умершего, опираясь на его творчество. Так поступил и Арсений Тарковский в своем цикле из шести стихотворений "Памяти А. А. Ахматовой" (1966 - 1968), написанном под непосредственным впечатлением от смерти и похорон Анны Андреевны Ахматовой и завершенном в печальную годовщину.

Цикл открывается сонетом "Стелил я снежную постель", в котором автор, прощаясь с усопшей, склоняется перед ее "высотою горной" и видит себя, стоящим под северным небом, в черной рубахе, "в твоем грядущем, как в раю". Вся сцена прощания рисуется в метафорических и символических образах: снежная постель, обезглавленные луга и рощи, лавр и хмель как символы славы и страсти, памятник, поставленный "на самой слезной из земель". Даже упоминание реальной даты кончины выглядит на этом фоне как остановленное время: "Но марта не сменил апрель", - Ахматова умерла 5 марта, когда-то предсказав: "Над моей ленинградской могилой Равнодушная бродит весна".

С первых же строк сонет пронизан ахматовскими аллюзиями, начиная с рифмы постель - хмель и превосходной степени прилагательных "сладчайший лавр, горчайший хмель", столь характерной для ее стиля: сладчайший сон, день, имя; горчайший вздох, день; наигорчайшая драма; блаженнейшие и священнейшие весны; имя редчайшее и законнейшее, нежнейшая беседа, вернейшая подруга, тончайший дождь, легчайший прах, бессоннейшие изголовья, запретнейшее окно.

Распространены в поэзии Ахматовой и тройственные перечисления определений, обычно занимающих целую строку: "Дерзкой, злой

стр. 27

и веселой", "Холодное, чистое, легкое пламя", "Единственный, прощальный, незабвенный", "Был ты стройным, спокойным, туманным" (о Петербурге). Заметим, что эпитеты, выбранные Тарковским для определения ахматовской "высоты" ("Пред белой, бледной, непокорной"), употреблялись и поэтессой для характеристики своего облика и своих стихов: "я белей, чем снег", "бледный рот", "лицо бледней", "стихов моих белая стая", "мой непокорный стих".

А строка "Я памятник тебе поставил..." является откликом на ахматовскую просьбу в "Реквиеме" не ставить ей памятника ни у моря, в Одессе, где она родилась, ни в Царском Селе, где училась, а соорудить его возле тюрьмы, где стояла "триста часов". И младший современник ставит памятник "Музе плача" с ее "слезным даром" - "на самой слезной из земель". Оригинальную трактовку этого стихотворения находим во вступительной статье К. Ковальджи к трехтомнику А. Тарковского: "Это дума не о себе, а о России, которой поэт ставит памятник" (Тарковский А. А. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 24).

Представляя себе будущее "плакальщицы дней погибших" как рай, Тарковский, вероятно, помнил многочисленные высказывания о рае в ее лирике: "Та, что так поет и плачет, Должна быть в Его раю", "не для грешных рай", "двери небесного рая", "в белый рай растворилась калитка", "белое солнце рая", "звездный рай", "на пороге белом рая". А, может, вспомнил ее попытку заглянуть в грядущий век в "Поэме без героя":

И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
И он мне, отлетевшей тени,
Даст охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.

Возможно, неслучаен и выбор нетрадиционного для русской поэзии сонетного размера - не 5-стопный или 6-стопный ямбы, а 4-стопный - и французского типа - аББа аББа вГГ вГв, как в "Приморском сонете" ("Здесь все меня переживет") Ахматовой, в терцетах которого, правда, даны три рифмы - ВВг ДДг (см. КЛЭ. М., 1972. Т. 7. Стл. 67 - 68).

Второе стихотворение цикла "Когда у Николы Морского" посвящено отпеванию Ахматовой в Никольском храме, и своим зачином и амфибрахическим ритмом оно напоминает такие ее стихи, как "Когда человек умирает..." и "Когда погребают эпоху..." (1940), и вновь звучит ахматовская рифма сурово - слово. Надо сказать, что поэтесса часто ставила "слово" и "слова" в рифменную позицию: слово - готово, снова, крова, Христово, голубого, такого, седьмого; слова - трава, голова, синева, торжества, слов - грехов. Но Тарковскому слышится не "божественное", не "царственное" слово, а "смиренное, чуждое" -

стр. 28

"на воске державного рта" (у Ахматовой - "мой измученный рот"), непонятное и невнятное, "как небыль".

Для воплощения образа поэтессы автор пользуется ее самохарактеристиками: "Лежала в цветах нищета", "бездомовная гордыня". Всю жизнь она считала себя нищей, подчеркивала свою нищету, бездомность и гордость: "черной нищенкой скитаюсь" (1917), "завещал мне благостность и нищету" (1921), "я нищей в него вошла и нищей выхожу" (1952), "много нас, таких бездомных" (1915), "никого нет в мире бесприютней и бездомней, наверное, нет" (начало 60-х), "Но близится конец моей гордыни" (1942), "Так спаси же меня от гор дыни" (1958).

И тень бездомовной гордыни
По черному Невскому льду,
По снежной Балтийской пустыне,
И по Адриатике синей
Летела у всех на виду.

Изображая полет тени над родными местами, не раз воспетыми Ахматовой, поэт опять прибегает к ее излюбленным понятиям и выражениям. Так, она любила воображать тени живых и мертвых и свою собственную - из прошлого и будущего, вплоть до "шествия" и "хоровода" теней: "твоя страдальческая тень", "наши проносятся тени", "как тень прошел и тени не оставил", "тень моя осталась и тоскует", "ко мне навстречу тень моя идет", "свою меж вас еще оставив тень", "О тень! Прости меня".

В ахматовских стихах присутствуют и "широких рек сияющие льды", и серое взморье, и взбешенное море, и ветер, полный балтийской соли, и невская студеная вода, и оснеженный Ленинград, и тихая карельская земля, и унылые болота, и та же цветовая гамма - черный, белый (снежный), синий: черные - ветер, берег, сад, крест, сон, стыд, звезда, дорога, вина, разлука, елки, песни, вести; снежные - ветки, звезды, клады, ночь, пыль, прах; синие - лак неба, скатерть воды, дымок сигары, пожар и блеск очей, "глаза синей, чем лед".

Если во втором стихотворении прослежен путь похоронной процессии до кладбища, то в третьем описываются похороны, окружающий пейзаж и ночные поминки. Грустно-иронически звучит трехкратный повтор "Домой, домой, домой" в зачине: "под сосны в Комарове" - это уже не дачка-будка, в которой летом обитала поэтесса, а могила. Сколько раз твердила беспастушная (ахматовское самоопределение) бездомница заветное слово "дом", рифмуя его со многими словами (гром, сном, столом, дном, углом, кругом, костром, водоем, окном, путем, идем), в том числе и "мой", как в этом стихотворении: "Ну, идем домой! Но где мой дом и где рассудок мой?". Как скажет она в "Поэме без героя": "А веселое слово - дома - Никому теперь незнакомо...".

стр. 29

Мироздание и природа прощаются со своим певцом. Зима - последним лучом, сверкающим из-под карельской хвои, "как первый взмах крыла"; ночь зажгла звезды над снежной синевой.

Обращение Тарковского "О, смертный ангел мой!" с мистическими "крылами наготове" совмещаются с бытовыми деталями - венками в изголовье и кружевной косынкой. Кстати, и сама Ахматова любила ссылаться на ангелов и обращалась и к небесным, и к земным ангелам, умершим и живым: божий ангел то обручает влюбленных, то указывает свет, невидимый для нас; ангелы в белых крыльях приносят сияние, "ангел полуночи до зари беседует со мной", "Ты будешь ангелом моим", "Вспоминай же, мой ангел, меня".

Пафос прощания несколько снижается в последней строфе в связи с появлением новых героев, вместо прежних "всех" - "мы", "нам":

И мы тебе всю ночь
Бессмертье обещали,
Просили нам помочь
Покинуть дом печали...

Обещанное близкими, друзьями, почитателями бессмертие сопровождается просьбами о помощи, чтобы достойно уйти с печальной земли. Ведь и Ахматова ставила рядом печаль и поэзию: "Всего прочнее на земле печаль И долговечней - царственное слово". Начальный повтор "домой" отзывается в финале четырехкратным нагнетанием слова "ночь" ("Всю ночь, всю ночь, всю ночь. И снова ночь в начале".), перебивая (подрывая) мрачным аккордом веру в грядущее и в бессмертие. Да и сама поэтесса лишь в ранней лирике выражала надежды на посмертную жизнь и славу ("Умирая, томлюсь о бессмертье"), позднее считала бессмертными только гениев (Софокла, Мандельштама), а за три года до смерти написала о своих стихах: "Войдете вы в забвенье, как люди входят в храм", по-видимому, имея в виду, что они, утратя авторское имя, станут анонимными и почитаемыми, как храмы - "Хулимые, хвалимые" (1963).

Для стихотворения "Домой, домой, домой" выбран 3-стопный ямб, имеющий в русской поэзии различные семантические окраски, но "общий колорит неизменно мрачен", передавая, по большей части, мотивы обреченности и смерти (Гаспаров М. Л. Семантический ореол метра. К семантике русского 3- стопного ямба // Лингвистика и поэтика. М., 1979. С. 282 - 308). В ахматовской поэзии этот размер редок, но им написано такое стихотворение, как "Теперь прощай, столица" (1917): "Уйду. Страна Господня, Прими к себе меня!".

А в следующем стихотворении цикла "По льду, по снегу, по жасминам" использован популярный в поэзии XX века и в ахматовской тоже -трехдольник: "Мы не умеем прощаться...", "Безвольно пощады про-

стр. 30

сят...", "Все мы бражники здесь, блудницы...". Сочетание льда и снега с жасминами кажется странным, если не знать о комаровском жасмине, необычное цветение которого в августе отметила Ахматова в 1962 году в стихотворении "Еще об этом лете": "И в августе зацвел жасмин".

Антонимический зачин становится ключом к раздумьям о подведении жизненных итогов, о том, что унесла поэтесса в "свою домовину" - "половину души, половину лучшей песни"; и при жизни была "полупризнанной, как ересь", не доверяла похвалам и довершила "земной полукруг". Эта подчеркнутая "половинность" имеет своим источником не только отношение к поэтессе официальных властей ("полумонахиня, полублудница"), но и ее мироощущение - "полоумная", "полуброшенная", "половина несчастий", "Уже безумие крылом души накрыло половину", "И мнится, что души отъяли половину".

Задав вопрос: "Что же видят незримые взоры Недоверчивых светлых глаз?", Тарковский не дает однозначного ответа, а предлагает альтернативу-антитезу: морозный полог или вихри света, версты и зимы или "костер, который заключает в объятья нас?". (У Ахматовой -"О, есть костер, которого не смеет Коснуться ни забвение, ни страх..."). Как представляла себе поэтесса "послесмертие"? - "И молнии огонь летучий, И голос радости могучей, Как ангелы, сойдут ко мне" (1913); "И вот таким себе я представляла Посмертное блуждание души" (1916); "Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце..." (1944).

Пятое стихотворение "Белые сосны..." по своей направленности и отдельным выражениям, по стилю и ритму приближается к молитве, к "надгробному псалму".

Белые сосны
поют: - Аминь!
Мой голубь - твоя рука.
Горек мой хлеб,
мой голос полынь,
дорога моя горька.

Псалмы обыкновенно начинаются с похвальной песни в честь Господа: "Вся земля да поклонится Тебе {...), да поет имени Твоему" -хвалу и славу, "В Твоей руке дни мои". Затем следуют жалобы на судьбу, несчастья, немощь: "Сердце мое поражено и иссохло, как трава", "Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами" (Пс. 101); "Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня, я встретил тесноту и скорбь" (Пс. 114). Но молитва Тарковского адресована погребенной, отсюда "Аминь", а не "Аллилуйя". И снова ахматовская рифма аминь - полынь и ее любимый эпитет "горький" ( сон, воздух, боль, слава, гибель, услада, имя, веселье, несходство, годы, встречи,

стр. 31

бредни), и образ голубя в руке ("И голубь ест из рук моих пшеницу"). Не вспомнилась ли поэту ахматовская мольба к ветру (из раннего "Хорони, хорони меня, ветер"): "И вели голубому туману Надо мною читать псалмы"?

В горле стоит
небесная синь -
твои ледяные А ...

Так впервые в цикле (в тексте, а не в заглавии) возникает имя героини - и то в виде инициалов А. А. А. (всего же "а" в имени-отчестве-фамилии семь) с эпитетом "ледяные", которые Ахматова давала разным существительным: розы и речи, столбы и стаканы, ночь и вода, пена и прибой. Тарковский, так и не назвав имени "Анна" (по- древнееврейски - благодать, милость), расшифровывает его, прибегнув к анаграмме и соединив звук и смысл: "Имя твое - Ангел и Ханаан", т.е. в тебе слились посланец Бога и земля обетованная, обещанная Аврааму. Но "ты отъединена, ты отчуждена", и на смену открытым "А" приходят глухие "П" - удвоенная "пустыня пустынь" и "пир, помянутый в пост", как гипербола одиночества и отчуждения, как вечное противостояние Поэта окружающему миру.

Таинственна и загадочна концовка стихотворения: "За семь столетий / дошедший до глаз / фосфор последних звезд". Почему именно семь веков идет до земли свет далеких звезд? Разгадка, как кажется, таится в следующих ахматовских строках, написанных в Ташкенте во время войны: "Я не была здесь лет семьсот, Но ничего не изменилось (...) Все те же хоры звезд и вод, Все так же своды неба черны (...) Он прочен, мой азийский дом..." - и намекающих на азиатских предков автора, которые пришли на Русь в XIII веке и там осели, став русичами, а теперь она посетила свою прародину. Оттого-то через семь столетий и дошел до нас "фосфор последних звезд".

Библейская настроенность "Белых сосен" перекликается с ахматовскими поминальными молитвами (например, "А Смоленская нынче именинница") и частыми обращениями к Библии ("Библейские стихи", "Читаю посланцев апостолов я, Слова псалмопевца читаю", "Во мне печаль, которой царь Давид По-царски наделил тысячелетья").

Завершается цикл тоже сонетом "И эту тень я проводил в дорогу", на этот раз традиционным, 5-стопноямбическим, но с вариацией рифмовки. Созданный в годовщину смерти Ахматовой, он вбирает в себя мотивы и образы предыдущих стихотворений: зимний пейзаж, лес и карельские сосны, тень с двумя крылами за спиной, похожих на два луча; слово и бессмертие. И вновь мучительные вопросы, на которые нет ответов:

стр. 32

Что, если память вне земных условий
Бессильна день восстановить в ночи?
Что, если тень, покинув землю, в слове
Не пьет бессмертья?

Нечто подобное безответно спрашивала автор "Поэмы без героя" у давно ушедшей тени: "Разве ты мне не скажешь снова Победившее смерть слово И разгадку жизни моей?". Тарковский просит сердце замолчать и не лгать - "Благослови рассветные лучи". Такой умиротворяющей нотой заканчиваются и многие ахматовские стихи: "Благослови же небеса...", "Благослови, о Боже...", "Чтоб жизнь благословенную продлить", "На радость вам и мне", "И не проси у Бога ничего", "Мне утешенье и благая весть", "Слова последних утешений".

Цикл "Памяти А. А. Ахматовой" поражает не только метрическим разнообразием (ямбы, амфибрахий, дактили), но и строфическим: I и VI - сонеты с различной последовательностью рифм, II и IV - 5-стишия АбААб, III - 6-стишие АбАбАб, V - катрены с "холостыми" строчками абаб авхв агхг. Это разнообразие в какой-то мере отражает особенности стиховой системы поздней Ахматовой, которая применяла 5 - 6-7 - 8-стишия всевозможной рифменной конфигурации, в том числе с нерифмованными и оборванными строками. Не хотел ли Тарковский опровергнуть горестную ее жалобу: "Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу"?

Тарковский лично познакомился с Анной Андреевной в 1946 году, и она благосклонно выслушивала его стихи, утверждая впоследствии, что собственными руками "тащила Арсения из манделыитамовского костра" (т.е. из-под влияния Мандельштама), и он посвятил ей одно из лучших своих программных стихотворений - сонет "Рукопись" (1960). А в "Заметках к 50- летию "Четок" Анны Ахматовой" размышлял об ее удивительном и редком "даре гармонии", о способности творить совершенные и завершенные произведения, о "психологизме поэтического языка", о простоте рифм и ненавязчивости метафор. Эти размышления Тарковский претворил в стихотворную форму в цикле "Памяти А. А. Ахматовой", создав образ поэта (Тарковский называл Ахматову поэтом, а не поэтессой, и она также недолюбливала это наименование) и поэтический памятник своей знаменитой современнице, которую почитал и перед которой преклонялся.

Израиль, Цфат.

Permanent link to this publication: