Светлой памяти однокурсников, погибших на фронтах Великой Отечественной...

Прошло 40 лет со времени окончания самой тяжелой из войн, которые знало человечество. Она стала не только историей, но и объектом тщательного изучения, имеет большую и разножанровую историографию, опирающуюся на обширную источниковую базу. И все-таки Великая Отечественная война не только история - объект исторических исследований. Эта война доныне живет в памяти поколений, набатом звучит в сердцах людей, а ее последствия и поныне, прямо или косвенно, влияют на все стороны нашей жизни. "Непреходящее значение имеют уроки Великой Отечественной войны", - сказано Б постановлении ЦК КПСС "О 40-летии Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 годов"¹ .

Среди 276 млн. советских граждан есть несколько миллионов современников и участников войны, переживших ее и принимавших в ней непосредственное участие. Это часть военного поколения, многие из которого уже ушли из жизни. А для живущих сегодня война - по-прежнему одно из самых важных, определяющих событий, навсегда оставивших глубокий след в их жизни. Участники войны вольно или невольно рассматривают все последующее, да и предшествующее, прежде всего сквозь призму событий тех лет и своего участия в них. Для этого поколения Великая Отечественная война - ярчайшая и самая памятная страница биографии. Оно знает войну не только по книгам, но и по личным впечатлениям. Среди этого поколения советских людей немало профессиональных историков, чья молодость была опалена войной.

Моя судьба - это тоже судьба одного из историков, прошедших через горнило войны. В чем-то она типична для многих, в чем-то индивидуальна и своеобразна, но в целом это все же частица судьбы того поколения, которое поныне ощущает непреходящее влияние военных лет. Вот почему я осмеливаюсь предложить вниманию читателей личные размышления о том, какое воздействие оказала война на мое формирование как историка. Но эти заметки не мемуары, где автор в определенной последовательности излагает воспоминания о событиях, в которых он принимал участие; они и не исследование, опирающееся на анализ источников и литературы, а некоторые раздумья над военными страницами авторской биографии, прямо или косвенно повлиявшими на его становление.

20 июня 1941 г. прошел предпоследний государственный экзамен на Историческом факультете Ленинградского университета, который сдавал и я. На 24 июня был назначен последний - история древнего мира. Но 22 июня все изменило. Известие о войне сразу вытеснило из головы все студенческие мысли об экзаменах, так что 24 июня последний госэкзамен проходил по существу формально. И экзаменаторы и экзаменующиеся, некоторые уже в военной форме, прекрасно понимали, что у каждого впереди экзамен более серьезный и ответственный.

¹ Правда, 17.VI.1984.

стр. 71

Так уж повелось, что судьбу поколения, начавшего свою активную самостоятельную жизнь с войны, чаще всего связывают с судьбой выпускников средних школ, окончивших учебу в 1941 году. О них сложены песни, написаны стихи и повести, романы и пьесы, сняты кинофильмы. Реже вспоминают о тех, кто шагнул в войну не со школьной скамьи, а из студенческой аудитории. Между тем и те и другие принадлежат к поколению, вступившему в жизнь в "сороковые роковые", к поколению, у которого тогда почти не было прошлого, а было только будущее.

Наш курс был третьим набором после восстановления (в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 16 мая 1934 г.) исторических факультетов в университетах. Мы начали учебу осенью 1936 г., и состав курса разделялся как бы на две примерно равные части. Одна - это молодые люди, уже имевшие за плечами определенный жизненный опыт, опыт трудовой, комсомольской и партийной деятельности. Другая - молодежь, пришедшая в университет из школы. Старшая его часть отличалась дисциплинированностью, рассудительностью, упорством в учебе, которая давалась им труднее, чем более юным сокурсникам. Младшая была образованнее, начитаннее, знала иностранные языки. Но за пять лет учебы эти различия сгладились.

Война перечеркнула все наши планы и намерения, аннулировала уже полученные направления на работу или в аспирантуру, заменив их одним общим направлением - на войну. Были ли мы готовы к тяжелым испытаниям, нас ожидавшим? Ответить на этот вопрос однозначно нельзя. С одной стороны, мы росли и воспитывались на пафосе строительства первых пятилеток, активными участниками которых некоторые из нас были. С другой - мы ощущали нависшую военную угрозу над нашей страной, предвидели грядущую схватку с фашизмом. Живя и учась в Ленинграде, мы уже знали по дням советско-финляндского вооруженного конфликта, что такое затемненный город и школьные здания, переоборудованные под госпитали. Наши товарищи Анатолий Невзоров и Алексей Иванов участвовали в боях на Карельском перешейке в числе 35 студентов-лыжников, ушедших добровольцами на фронт² . Оба они погибли впоследствии на фронтах Великой Отечественной войны.

Все годы учебы мы с волнением следили за героической борьбой испанского народа с мятежниками и фашистскими агрессорами, зачитывались статьями и корреспонденциями М. Кольцова и И. Эренбурга из сражающейся Испании, бурно аплодировали на показе пьесы А. Н. Афиногенова "Салют, Испания!" в Ленинградском театре драмы им. А. С. Пушкина. Мы с волнением и завистью слушали рассказы Д. Прицкера, вернувшегося в университет на наш курс из Испании, где он сражался с фашизмом в рядах интернациональных бригад³ . Словом, мы чувствовали и понимали, что и наш черед не за горами.

Но мы еще не отрешились от самоуспокоенности и благодушия, продолжали уповать на то, что если враг нападет, то, "гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход", чтобы ценой малой крови, при поддержке мирового пролетариата быстро разгромить агрессора на его территории. В таком духе ориентировала нас в те годы пропаганда, импонировавшая романтическим представлениям, присущим молодежи.

Была в университете военная кафедра, и военные занятия входили в программу университетского курса. Однако программа этих занятий отставала от требований современной войны. В итоге, когда пришел час военных испытаний, большинство из нас оказалось в военном отношении подготовленными к ним слабо.

Суровая действительность начального периода войны опрокинула многие довоенные представления, разрушила бытовавшие иллюзии, поколебала незыблемость некоторых авторитетов, провела поверку ценностей. Наше поколение пережило немало разочарований, но сохранило верность главным жизненным идеалам, доказав это в грозные годы войны. Воспитанные Коммунистической партией и комсомолом,

² История Ленинградского университета. Очерки. Л. 1969, с. 352.

³ Его участие в борьбе с фашистами в республиканской Испании, безусловно, сказалось на избранной им теме последующих научных изысканий, результатом которых явилась монография "Подвиг Испанской республики. 1936 - 1939" (М 1962). Д. П. Прицкер с первого и до последнего дня войны был на фронтах Великой Отечественной войны. Ныне он профессор, доктор исторических наук.

стр. 72

мы при первом же известии о фашистском нападении вместе со всей страной поднялись на борьбу за свободу и независимость Родины, за социалистический строй.

В первые же дни войны коммунисты и комсомольцы, беспартийные, недавние школьники и студенты постарше - почти все Стали в строй тружеников и воинов. На фронт пошли многие, даже те, кто по состоянию здоровья был непригоден к военной службе. Ныне покойный Василий Ермолаев, страдавший открытой формой туберкулеза, скрыл свою болезнь и вступил в народное ополчение. Лишь спустя несколько месяцев, когда у него пошла горлом кровь, его демобилизовали. Впоследствии он стал специалистом по истории стран Латинской Америки, кандидатом исторических наук. Так поступали, кроме явных инвалидов, почти все, руководствуясь не юридическими или медицинскими основаниями, а категориями и понятиями более высокой нравственной ценности. Лишь некоторые студенты под тем или иным предлогом, на том или ином основании уклонились от непосредственного участия в войне. На нашем курсе таких оказалось очень мало.

Наш курс с честью сдал свой самый трудный и самый важный экзамен - делом и кровью доказал верность Родине, внеся свой вклад в Великую Победу. Вот некоторые тому свидетельства, оглашенные на первой послевоенной встрече курса в 1971 году. На курс было зачислено в 1936 г. 255 человек, окончило в 1941 г. - 197, погибло на фронте - 37, защитили после войны кандидатские и докторские диссертации - 43. Каждый пятый наш однокурсник не вернулся с войны, а каждый четвертый - стал ученым ⁴ .

Среди погибших было много способных и талантливых ребят, авторов отличных курсовых и дипломных работ, тех, перед кем, по мнению наших профессоров, открывались блестящие перспективы. Можно лишь предполагать, скольких будущих крупных историков унесла война. Их имена теперь не на обложках монографий и диссертаций, а на мемориальных досках и на обелисках братских могил, в памяти их друзей и товарищей. Нельзя подсчитать тот огромный ущерб, который нанесла война потенциалу нашей исторической науки.

Большинство студентов-добровольцев вступили в ряды народного ополчения, начавшего формироваться в Ленинграде е первых дней войны⁵ . В ряды Василеостровской дивизии ленинградского народного ополчения в конце июня 1941 г. вступил и я. Меня вместе с однокурсником Борисом Ганкиным направили в добровольческий артиллерийский полк, расположившийся в помещениях 29-й и 34-й школ и педучилища на Васильевском острове.

Вступив в полк, который еще только начал комплектоваться, мы с Ганкиным решили готовить будущую "Историю полка", для чего вести ежедневные записи о его жизни и делах. Наша идея была одобрена командованием. В моем личном архиве сохранилась обыкновенная "общая" тетрадь, на обложке которой чернилами написано: "Дневник полка". В ней подробные записи короткой истории добровольческого артполка Василеостровского района. Первая запись сделана 3 июля 1941 г., последняя - 20 июля того же года. 17 дней просуществовал наш полк, но по-настоящему так и не сформировался. Он почти не имел вооружения и обмундирования, в его состав несколько раз вливались новые добровольцы, но тут же большинство из них перебрасывалось в другие части, пока по распоряжению командования 21 июля 1941 г. полк не был расформирован, а оставшийся в нем к тому времени личный состав в своем большинстве был направлен в распоряжение райвоенкоматов.

Почти трехнедельное пребывание в составе этой своеобразной воинской части на практике познакомило меня с азами воинской дисциплины и боевой учебы, дало представление о казарменном быте и воинском коллективе. Листая сейчас пожелтевшие страницы "Дневника полка", ощущаешь горячее дыхание тревожных июльских дней 1941 года.

Наша информированность о положении на фронтах даже на дальних подступах к Ленинграду была ограничена сводками Совинформбюро, материалами газет и ра-

⁴ Ленинградский университет, 7.V. 1982.

⁵ Об истории ленинградского народного ополчения см.: Беляев С, Кузнецов П. Народное ополчение Ленинграда. Л. 1959; Колесник А. Д. Народное ополчение городов- героев. М. 1974, гл. 2; Очерки истории Ленинграда. Т. V. Л. 1967, гл. 3.

стр. 73

дне. Но и этого было достаточно, чтобы тревожиться за судьбы Родины и родного города. Тем болезненнее переживали мы зачисление нас "в запас", возмущаясь этим и настаивая на отправлении в Действующую армию.

В моей военной биографии наступила вынужденная пауза. В райвоенкомате в ответ на мои и многих мне подобных требования немедленно направить на фронт следовал ответ: "Идите и работайте. Когда будет надо - призовем". А куда идти, работать? Когда призовут?

Еще в годы учебы в университете некоторые студенты истфака написали по заказу Воениздата научно-популярные брошюры о боевом прошлом нашей Родины. Ряд брошюр был издан. Увидела свет и моя - о разгроме Юденича в 1919 году⁶ . Кроме того, моя дипломная работа (о разгроме белофинской авантюры в Карелии в 1921 - 1922 гг.) по рекомендации научного руководителя проф. Н. А. Корнатовского заинтересовала Ленинградский институт истории ВКП(б). Один из его тогдашних руководителей, М. Л. Лурье⁷ , весной 1941 г. предложил пополнить эту работу, материалами московских архивов, расширить и издать ее. По совету Корнатовского, я с этим предложением согласился и в мае 1941 г. представил рукопись объемом примерно в 10 печ. л., которая была одобрена Ленинградским институтом истории ВКП(б) и принята к изданию Госполитиздатом.

С началом войны судьба рукописи меня уже не волновала, появились заботы куда более серьезные. Однако Лурье предложил мне, учитывая факт вступления Финляндии в войну на стороне гитлеровской Германии, примерно вдвое сократить рукопись и превратить ее в пропагандистскую антифашистскую брошюру, рассчитанную на массового читателя. На эту работу было отведено 10 - 15 дней, и 5 августа 1941 г. брошюра была подписана в печать, а вскоре вышла в свет⁸ . Через несколько дней Лурье заказал мне популярную брошюру о только начинавшей развертываться партизанской борьбе в тылу фашистских войск, отпустив на эту работу всего три-четыре дня. Засев за газеты и книги в кабинете Ленинградского института истории ВКП(б), я выполнил это задание. 19 августа 1941 г. брошюра была подписана в печать и вскоре опубликована⁹ . Эти две брошюры, увидевшие свет в прифронтовом Ленинграде, не носят научно- монографического характера, но они мне по-своему дороже ряда моих последующих, гораздо более солидных по объему работ.

Между тем в военкомат меня все не вызывали, и я продолжал оставаться штатским, вдали от фронта, который, правда, приближался к Ленинграду, все больше и больше приобретавшему военный, фронтовой облик. В середине августа мне предложили поступить на работу в отдел политического вещания ленинградского радиокомитета, с которым у меня были еще довоенные контакты.

Ленинградское радио! Каждый, кто пережил блокаду или находился на фронте под Ленинградом, внутри блокадного кольца, никогда не забудет ни мерного стука его метронома, ни звучавших из репродукторов голосов, читавших фронтовую сводку или текущую информацию, стихи или прозу, ни пламенных речей или тихих личных обращений. Недолго я проработал в поистине героическом коллективе ленинградского радиокомитета, но навсегда сохранил память о нем, о его страшных блокадных буднях: в его промерзших, содрогавшихся от разрывов бомб и снарядов комнатах, освещенных тусклым, мерцающим светом коптилок, самоотверженно трудились голодные и больные люди во главе с бессменным руководителем радиокомитета В. А. Ходоренко. Из нескольких подготовленных мною передач наиболее памятным было патриотическое выступление акад. Н. С Державина.

В конце августа я в качестве политрука сформированной из сотрудников радиокомитета роты был направлен на строительство оборонительных сооружений в районе Гатчины и Красного Села. Это еще не был фронт, но за время двух-

⁶ Хесин С. С. На Юденича. М. 1939.

⁷ М. Л. Лурье погиб в декабре 1941 г. в самолете, сбитом фашистами в районе Ладожского озера.

⁸ Хесин С. С. Разгром белофинской авантюры в Карелии в 1921 - 1922гг. Л. 1941. В 1949 г. эта работа под тем же названием, но в полном объеме была издана в Москве.

⁹ Хесин С. С. Партизаны. Л. 1941.

стр. 74

недельного пребывания на этих работах я впервые услышал свист пуль, выпущенных пулеметами фашистских самолетов, и шелест пролетавших над головой артиллерийских снарядов, увидел раненных у меня на глазах людей. Здесь я впервые почувствовал себя воином, не раз преодолевая страх во имя исполнения долга.

Находясь в непосредственной близости от линии фронта - с одной стороны и окраинами Ленинграда - с другой, мы видели пламя горящих пригородных поселков, тревожились за судьбу родного города, хотя еще и не знали, что он уже в кольце вражеской блокады. В эти трудные дни начала сентября 1941 г., когда гитлеровцы рвались к Ленинграду и вышли на ближние подступы к городу, со всей силой проявились такие качества ленинградцев, как стойкость и мужество, высокая организованность и неиссякаемый оптимизм.

Мы довольно быстро привыкли к частому появлению в небе фашистских самолетов, которые, как бы забавляясь, обстреливали нас из пулеметов. Но вот под вечер 8 сентября над нашими головами прошли десятки вражеских самолетов, держа курс на Ленинград. Они вызвали у нас тревогу. А вскоре мы увидели над родным городом разраставшееся зарево пожаров и густые клубы дыма. Такая же картина повторилась и на следующий день. Это был массированный налет фашистской авиации на Ленинград, в ходе которого на город было сброшено более 6 тыс. только зажигательных бомб, вызвавших 178 пожаров в различных районах Ленинграда¹⁰ .

Ничего этого мы тогда, конечно, не знали. Но и тоге, что видели издали, было более чем достаточно, чтобы тревожиться за судьбу города, родных и близких, находившихся у каждого из нас в Ленинграде. Эта тревога еще больше возросла, когда через несколько дней командира роты и меня вызвали в штаб батальона и приказали, немедленно отвести роту в г. Пушкин, а затем - в Ленинград, предупредив, что из трех дорог этого направления только одна еще не перерезана противником.

Во время перехода по совершенно безлюдной дороге в осенней темноте, разбавленной лишь отблесками горящих кругом деревень и поселков, нас одолевали тяжелые думы о положении в городе, о состоянии его жителей. Под утро мы были в Пушкине, сели в продолжавший ходить, к нашему удивлению строго по расписанию, пригородный поезд и вскоре вышли из здания Витебского вокзала на Загородный проспект.

Здесь наше удивление возросло еще больше. Нам казалось, что в городе, только что подвергшемся столь тяжелому испытанию, царит тревога; транспорт, если и работает, то плохо; люди подавлены и растеряны. Ничего подобного. Жизнь шла нормально: регулярно ходили трамваи, троллейбусы, автобусы; стояли очереди у касс кинотеатров и ларьков с пивом и папиросами; люди спешили на работу и по другим делам. Никакой паники и суматохи. Ленинградцы были уверены в неприступности своего города, спокойны за его судьбу. Это чувство особого ленинградского патриотизма и твердости с еще большей силой проявилось в последующие тяжелые месяцы блокады. Мои весьма пожилые родители, которые погибли в марте 1942 г. в блокадном Ленинграде, как и многие их сверстники, понимали нависшую над ними угрозу голодной смерти, но и мысли не допускали о захвате Ленинграда фашистами.

Вернувшись в Ленинград, я направился в радйокомитет. В качестве "сувениров" вез осколки разорвавшихся под Гатчиной и Красным Селом вражеских снарядов. По дороге, в районе Аничкова моста, мне впервые довелось увидеть разрывы вражеских снарядов на улицах Ленинграда. Помню, как с любопытством и опаской разглядывали и ощупывали рваные края осколков мои знакомые и сослуживцы. А очень скоро настало время, когда для любого ленинградца снарядный осколок стал повседневной деталью, вызывавший эмоций не больше, чем слетевший с дерева лист. Экстремальные условия блокадного Ленинграда вообще опрокинули представления довоенного времени. Когда, например, развернулось переселение многих ленинградцев из прифронтовых районов города и разрушенных фашистскими

¹⁰ История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 -1945. Т. 2. М; 1961, с. 90.

стр. 75

бомбами и снарядами домов в квартиры в центре, то понятие бытовых удобств стало весьма своеобразным. Лучшими считались квартиры, расположенные в полуподвальных или первых этажах, выходившие в темные дворы-колодцы, куда прямое попадание вражеского снаряда было менее вероятным. Город стал фронтовым в прямом смысле этого слова.

Поэтому для меня не было никакой неожиданности, когда через несколько часов после появления в радиокомитете я был вызван в райком партии для направления в спешно формируемый коммунистический полк. Из райкома на грузовиках нас доставили в здание Политехнического института, выдали там обмундирование, а потом разместили в одной из близлежащих школ.

Комплектование этой части производилось столь спешно, что даже должного оформления документов не было. До сих пор у меня хранятся довоенные паспорт и военный билет, оставшиеся тогда (в нарушение порядка) у меня на руках. Как и при формировании народного ополчения, не хватало вооружения и снаряжения, кадрового командного состава, среди рядовых было много квалифицированных работников различных специальностей, чьи профессии никак не учитывались и не использовались, не была налажена военная учеба. Правда, на сей раз мы были обмундированы, переведены на строгое казарменное положение, а самое главное, приняли воинскую присягу. Однако уже через несколько дней началось отчисление из этой части людей и направление их в другие воинские формирования, как правило, в соответствии со специальностями, опытом работы и образованием. В конце сентября и я был откомандирован в распоряжение Военного совета Балтийского флота.

Сентябрьской ночью 1941 г. я ступил на палубу старенького речного буксира, отправлявшегося от набережной им. лейтенанта Шмидта в Кронштадт, где тогда размещались Военный совет и руководящие органы Балтийского флота. 27 км перехода из Ленинграда в Кронштадт являлись в то время боевой операцией, т. к. фарватер проходил в 2 - 4 км от берега, занятого противником, невооруженным глазом наблюдавшим за движением судов в устье Невы и подвергавшим корабли обстрелу из орудий. Впоследствии, особенно в период белых ночей и долгих летних светлых дней, каждый водный переход из Ленинграда в Кронштадт или обратно осуществлялся с участием катеров охранения, применением дымовых завес, контрбатарейной стрельбы и других боевых средств. Но мой первый переход по этому маршруту прошел под покровом темной осенней ночи вполне спокойно. Лишь впоследствии, когда пришлось неоднократно совершать переходы зимой по льду Финского залива и летом по воде, редкий из них обходился без вражеского обстрела.

Прибыв в Кронштадт, я, согласно предписанию, явился в отдел кадров Политического управления Балтийского флота, где получил назначение на должность политрука роты связи с присвоением воинского звания политрука.

Для каждого участника войны, на каких бы участках фронта он ни находился, есть какие- то особо значительные события и бои, определившие его место на войне, наиболее ярко запечатлевшиеся в памяти. У одного - это оборона Одессы или Севастополя, у другого - защита Москвы, у третьего - Сталинградская битва или сражение на Курской дуге, у четвертого - битва под Берлином, и т. д. Для меня война сфокусирована прежде всего и главным образом в героической обороне Ленинграда, и Кронштадте и на Балтийском флоте. Здесь я формировался как офицер, здесь прошли наиболее трудные - военные годы, здесь у меня появилось то, что потом прямо или косвенно отразилось на моей профессии историка.

Нет необходимости напоминать о роли флота в Великой Отечественной войне, о значении Балтийского флота для обороны Ленинграда. Об этом существует обширная специальная литература. Не буду излагать и те конкретные события, участником или свидетелем которых был. Ограничусь лишь некоторыми общими раздумьями е том, как пребывание в рядах флота повлияло на мое формирование как научного работника.

С первых дней основания Петербург был тесно связан со своим ровесником - Балтийским флотом. Их развитие шло параллельно и в активном взаимодействии, их исторические пути тесно переплелись и, по существу, составили единое целое. Каждый ленинградец так или иначе, в той или иной степени соприкасался с фло-

стр. 76

том. Мое же знакомство с ним было до войны весьма поверхностным. Однако я, как и каждый ленинградец, любил флот и моряков, гордился ими, их боевой и революционной славой. Интерес к прошлому и настоящему флота возрос у меня в ходе учебы в университете.

Этому способствовали главным образом два обстоятельства. Во-первых, уже на студенческой скамье я стал проявлять повышенный интерес к истории Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны. Естественно, что. в этой связи в сфере моих интересов оказался и флот, как известно, активно участвовавший и в революциях и в гражданской войне. Во-вторых, по решениям Коммунистической партии и Советского правительства в конце 30-х годов развернулась интенсивная работа по строительству большого морского военного флота. Одним из мероприятий в этом направлении было расширение подготовки для него кадров различных специалистов, в том числе и историков. С этой целью несколько выпускников истфака ЛГУ были направлены в адъюнктуру военно-морских академий и других высших учебных заведений. Среди них - немало моих университетских друзей и знакомых, ставших впоследствии профессиональными историками - докторами и кандидатами наук: В. А. Дивин, Е. И. Кельнер, В. М. Ковальчук, Н. С. Кровяков, Н, П. Мазунин, А. К. Селяничев и др.

Все это усилило мой интерес к флоту и морякам. И когда я оказался в рядах ВМФ, то морально был уже готов к восприятию его богатых традиций и особенностей. Одной из них, оказавших влияние на мое становление как профессионального историка, было то, что флот вообще, Балтийский в частности, имел долгую историю, насыщенную важными датами, сложные этапы развития. В этом отношении флот занимает особое место в системе Вооруженных Сил нашей страны. На флоте уделяется особое внимание изучению его истории, сохранению и развитию традиций, использованию истории для воспитания личного состава. Не случайно историография флота насчитывает сотни работ, среди которых много капитальных исследований.

Естествен поэтому повышенный интерес к истории, который проявляли матросы и старшины, офицеры и адмиралы Советского флота. Этот интерес сказывался в суровые годы войны и еще более возрос после ее окончания. Отнюдь не случайно многие кадровые боевые офицеры флота стали затем видными историками, получившими ученые степени и звания: В. И. Ачкасов, А. В. Басов, И. Н. Соловьев, К. Ф. Шацилло и др. Командующий Балтийским флотом в годы войны адмирал В. Ф. Трибуц вскоре после войны защитил кандидатскую, а в 1971 г. - и докторскую диссертации по истории. Историческая наука привлекла к себе ряд флотских офицеров, хотя и не избравших затем своей профессией историю. Флагманский минер ряда соединений Балтийского флота в годы войны П. Я. Вольский стал организатором издания серии книг о боевой деятельности Балтийского флота в годы Великой Отечественной войны¹¹ . Эти книги написаны главным образом участниками войны, занимавшими командные посты на флоте. Характерно, что они, не будучи профессиональными историками, проявили недюжинные исследовательские способности, построив свои работы на обширной источниковой базе.

Флот уже тогда был таким родом войск, служба в котором требовала определенной, основательной подготовки от каждого, вступающего в его ряды. В годы войны на флоте не было частей и подразделений народного ополчения или других добровольческих формирований. Приходившие тогда на флот из запаса люди использовались, как правило, либо по их специальности, полученной еще во время флотской срочной службы, либо в соответствии с их гражданской профессией, нужной флоту, либо направлялись предварительно в соответствующие учебные отряды и подразделения. Без должных знаний и опыта нельзя было на флоте занимать не только командные посты, но даже служить старшинами или рядовыми. Это обстоятельство обусловило повышенную образованность личного состава флота, как, впрочем, и ряда других технически сложных войсковых частей.

¹¹ Краснознаменный Балтийский флот в битве за Ленинград 1941 - 1943. М 1973; Краснознаменный Балтийский флот в завершающий период Великой Отечественной войны. 1944 - 1945 гг. М. 1975; Краснознаменный Балтийский флот в Великой Отечественной войне 1941 - 1945. М. 1981.

стр. 77

Состав политработников на флоте комплектовался и пополнялся за счет не только кадровых офицеров, но и призванных из запаса, направляемых партийными органами и по другим каналам. Их старались использовать также возможно более эффективно, в соответствии с их опытом и образованием. Сошлюсь на личный пример. После того, как я прослужил в должности политрука роты связи около месяца и приобрел некоторый опыт низового политработника, меня вызвал член Военного совета Балтийского флота контр- адмирал Н. К. Смирнов. Он ознакомился с моим образованием, опытом работы, военно- учетной специальностью, выразил неудовольствие моим назначением и предложил отделу кадров Политуправления подыскать мне должность, более соответствующую моим данным.

В это время проходила некоторая реконструкция статуса и органов управления Кронштадта, переформированного в конце октября 1941 г. из военно-морской базы в военно-морскую крепость. В частности, создавалась флотская газета крепости Кронштадт "Огневой щит". В редакцию этой газеты я и был переведен. Здесь я прослужил до апреля 1942 г., а затем был назначен редактором газеты Охраны водного района (ОВР КБФ) "Балтиец", в которой служил до мая 1943 года¹² .

Историки, оказавшиеся в рядах флота, как правило, использовались соответствующим образом. Так, придя в "Огневой щит", я застал на посту и. о, редактора этой газеты ленинградского историка, исследователя знаменитой Обуховской обороны М. Д. Розанова; среди преподавателей Высших военно-политических курсов флота встретил своих университетских учителей Г. Г. Зайцева, М. М. Малкина, А. Г. Милейковского, В. Г. Ревуненкова, С. Б. Окуня, А. Л. Фраймана и др.; историографом Балтийского флота был ленинградский историк А. С. Пухов, и т. д.

На флоте издавна сложилась атмосфера своеобразной военной интеллигентности, взаимной вежливости и доброжелательности, создававшаяся прежде всего командным составом. Особенно я ощутил эту атмосферу, когда служил в ОВР. Командир этого соединения Ю. В. Ладинский, начальник штаба Н. И. Мещерский, офицеры штаба и подразделений М. В. Капралов, Ф. Е. Пахольчук, И. П. Чернышев, В. К. Кимаев, Ф. Б. Мудрак и многие другие, с которыми свела меня военная судьба, остались в моей памяти не только храбрыми и умелыми моряками, горячими патриотами, но и людьми высококультурными, с живым интересом к литературе, истории и другим отраслям знаний. Позднее, когда я продолжил службу в центральном аппарате Военно-Морского Флота, я понял, что такой стиль был присущ не только ОВР, но и всему флоту. Он культивировался и поддерживался флотскими традициями, его создавали и внедряли руководители флота: адмиралы Н. Г. Кузнецов, И. С. Исаков, Л. М. Галлер, В. А. Алафузов и другие высшие командиры, с которыми мне в разное время довелось в той или иной мере соприкоснуться.

Особенности флотской службы обусловили дух коллективизма, который царил на флоте. В бою и походе, в обычных и экстремальных условиях команда корабля представляет собой единый организм, в котором каждый четко знает свое место и обязанности, где нет постов с большей или меньшей долей ответственности. От поведения, мастерства, отваги каждого зависят судьба, жизнь, успех или неудача всего корабля, всей его команды. Это знает и понимает каждый матрос, старшина, офицер, создавая и поддерживая на корабле строгий порядок, твердую дисциплину, сплоченность коллектива.

Отсюда и особый характер флотской дисциплины, которая строится на неуклонном соблюдении требований уставов и наставлений, безоговорочном, быстром и точном выполнении приказов и распоряжений. Вместе с тем на флоте в укреплении и поддержании дисциплины значительную роль играют товарищество, взаимопомощь, коллективизм. Командира уважают и слушаются не столько в силу его дисциплинарной власти и прав, сколько как старшего, более опытного и знающего товарища - руководителя воинского коллектива. Поэтому на флоте большое значение имеет внутренняя самодисциплина каждого, вырабатываемая всей обстановкой флота. В дальнейшем это обстоятельство благотворно сказалось на моей научной деятельности, где многое зависит от самого исследователя, его умения организовать свой труд.

¹² О моей работе в газете "Балтиец" см.: В годы войны. Статьи и очерки. М.: 1985.

стр. 78

Все эти и многие другие особенности военного флота, накапливаясь и наслаиваясь, несомненно, оказали большое влияние на мою психологию, характер, поведение и образ мышления. Своими корнями такие особенности уходят в глубь флотской истории, вековых традиций, помноженных на советский патриотизм, родившийся и окрепший в революционной борьбе поколений военных моряков. Вот почему в арсенале воспитательной работы на флоте столь большое место занимают история, пропаганда боевых и революционных традиций российского флота, ставших в годы войны не только славным прошлым, но действенным оружием, мощным инструментом политической работы. Военная служба открыла мне, молодому начинающему историку, ту истину, что история - это не абстрактная наука, обращенная только в прошлое, а могучее оружие в деле воспитания чувства патриотизма, верности долгу. В этом убеждал тот интерес к истории, который был в годы войны у всех, с кем мне довелось встречаться и служить на военных путях и перепутьях. Этому я учился у товарищей и соратников, широко использовавших историю в своей деятельности.

С глубоким уважением и великой благодарностью я вспоминаю М. Д. Розанова, С. С. Семенова, И. Савельева, Е. Л. Войскунского, А. И. Шалимова и других, с кем работал в "Огневом щите", пережил суровую зиму 1941 - 1942 гг. в блокадном Кронштадте; редакционный коллектив "Балтийца" - П. Клецко, С. Кита, И. Архипова, девушек- краснофлотцев, служивших наборщиками и корректорами. Многому я научился у товарищей из политотдела ОВР: В. И. Астахова, И. Филинова, М. Назарова и др., у политработников кораблей и частей, входивших в ОВР, - С. С. Жамкачьяна, Н. И. Корнилова, В. Романова и др. Они были для меня, сугубо штатского ранее человека, примером воинов-политработников, способствовали моему формированию как историка, стремившегося в грозные военные годы поставить свои скромные знания и небольшой опыт на службу делу победы над фашизмом.

Несомненное влияние оказало на меня и частое общение с опытными литераторами и публицистами, служившими тогда на Балтике и посещавшими Кронштадт, - В. В. Вишневским, А. А. Кроном, Н. К. Чуковским, А. П. Штейном, Л. В. Успенским, В. А. Рудным, А. И. Зониным, В. Б. Азаровым и др. Их общая и профессиональная культура, интерес к истории и знание ее, долгие беседы с ними оставили заметный след в моей тогдашней и последующей деятельности.

Служба в 1941 - 1943 гг. в Кронштадте, на переднем крае ленинградской обороны и как бы в двойном кольце блокады (для Кронштадта в те годы "большой землей" был блокированный Ленинград), дала мне как будущему историку очень много. Кронштадт военных лет для меня, как и для других кронштадтцев, сливался воедино с блокадным Ленинградом. Кронштадтский быт был в то время сродни ленинградскому. В Кронштадте, даже в частях гарнизона, было голодно и холодно; многие матросы и офицеры страдали дистрофией и сопутствующими ей недугами. Но мысли всех обращались прежде всего к Ленинграду, его жителям, его судьбе. Для меня же это усугублялось тем, что в блокадном городе находились мои родители, жена, другие близкие мне люди.

Во время службы в Кронштадте мне неоднократно приходилось бывать в Ленинграде, куда меня вызывали на инструктажи и совещания в Политуправление флота. Находясь в этих командировках, я, конечно, урывал время, чтобы навестить родных, и воочию видел быт и страдания блокадников, поражался стойкости их духа и несокрушимой вере в конечную победу. О скончавшихся в блокаду ленинградцах справедливо не говорили "умершие", а как о солдатах - "погибшие". Лишь один раз мне довелось посетить блокадный город по сугубо личному поводу: в начале марта 1942 г. мне разрешили на сутки отлучиться в Ленинград, чтобы сдать тела погибших родителей на пункт приема умерших блокадников. А по возвращении в Кронштадт мне пришлось в тот же вечер написать статью к Международному женскому дню для "Огневого щита". Таковы были условия военного времени.

Война и блокада еще теснее спаяли Балтийский флот и Ленинград, оборона которого в 1941 - 1944 гг. стала главной задачей балтийских моряков. Поэтому и в печатной и в устной пропаганде на Балтийском флоте тема Ленинграда, его традиций, значения, истории была одной из ведущих.

стр. 79

Работая в редакции "Огневого щита", мне довелось вплотную соприкоснуться с флотскими разведчиками, артиллеристами, корректировщиками, связистами и другими воинами, действовавшими тогда в силу климатических и военных обстоятельств преимущественно на суше, но свято хранивших морские навыки, традиции и даже верность терминологии. Наблюдая их в боевых и бытовых условиях, я, может быть и неосознанно, проникался растущим интересом и симпатией к флотскому духу, товариществу, боевой дружбе, верности долгу и лихости, присущим морякам и на суше. Тогда же мне пришлось встретиться с участниками героико-трагического перехода флота из Таллина в Кронштадт и защитниками п-ва Ханко, эвакуированными в декабре 1941 г. в Кронштадт. Особое впечатление на меня произвели встречи с бойцами знаменитого ханковского отряда капитана Б. М. Гранина.

Находясь на службе в ОВР КБФ, я попал в среду плавающего состава флота. В то время военная обстановка, сложившаяся в Финском заливе и на его берегах, обусловила тот факт, что ОВР оказался одним из немногих соединений Балтийского флота, воевавших непосредственно на море¹³ . Мои контакты с офицерами и матросами кораблей и катеров, встречи с ними в плаваниях и на базах, на тралении и в конвоях, в кубриках и на берегу еще больше обострили мой интерес и любовь к флотскому быту, традициям. Служба на флоте в годы войны, знакомство с людьми, бытом, боевой деятельностью на суше и на море заставляли глубже задумываться об истоках и корнях боевых и революционных традиций, свято хранимых советскими моряками, иначе говоря, об истории флота. Постепенно этот интерес стал конкретизироваться в приверженность к изучению революционной роли флота. Так вскоре после войны определилось одно из главных направлений моих исследовательских усилий: революция и флот. Этой теме, ставшей для меня основной, я посвятил впоследствии и научные статьи и монографии¹⁴ . По этим же проблемам я защитил в 1955 г. кандидатскую, а в 1968 г. - докторскую диссертации.

Осознанный научный интерес к этой тематике пришел потом, когда закончилась Великая Отечественная война. А тогда, в бурном водовороте событий, было не до раздумий о темах исследований, о научных изысканиях. Приходилось заниматься не историей как наукой, а тем, что было нужно сию минуту для фронта, для победы. Моим оружием стало слово военного журналиста, значение которого хорошо известно. За годы военной службы мне довелось написать около 200 материалов для центральных и местных газет и журналов, ТАСС и Совинформбюро. Писать приходилось пропагандистские брошюры и статьи, публицистические очерки и репортерские заметки, оперативные информации и листовки, рецензии и рассказы и даже стихи. Словом, все, что требовала конкретная обстановка. Это не были исследовательские работы, хотя среди них есть и относительно объемные научно-популярные материалы о Ледовом побоище, лыжном рейде отряда Тойво Антикайнена в 1922 г., полководческой деятельности М. В. Фрунзе. В целом же это была преимущественно публицистика, которая тогда, как и сейчас, давала возможность смело и вовремя вторгаться в самую злободневную проблематику.

Столь же разнообразен был в те годы диапазон редакторской деятельности, также обусловленный потребностями войны. Приходилось редактировать различные материалы - от небольших матросских заметок до статей подчас маститых авторов. Опыт авторской и редакторской работы тех лет пригодился мне в последующем, особенно в 1956 - 1962 гг., во время работы в редакциях журналов "Вопросы истории" и "История СССР".

Обветшавшие страницы сохранившихся в моем архиве фронтовых блокнотов содержат десятки торопливых записей боевых эпизодов, рассказов бывалых воинов, с которыми меня сводила судьба; возникавших у меня как у журналиста, редактора, политработника наблюдений и замыслов. Только потом, спустя ряд лет после войны, я понял и осознал, как все эти встречи и впечатления, накапливаясь и на-

¹³ Подробнее о боевой деятельности ОВР КБФ см.: Л а дин с кий Ю. В. Военная вахта. М. 1983.

¹⁴ Хесин С. С. Военные моряки в борьбе за власть Советов. М. Г953; его же. Матросы революции. М. 1958; его же. Октябрьская революция и флот. М. 1971; его же. Моряки в борьбе за Советскую власть. М. 1977; и др.

стр. 80

слаиваясь друг на друга, формировали мое мироощущение, психологию, характер и привязанности.

Не обладая еще должными навыками ни политработника, ни журналиста, я недооценивал вначале возможность и целесообразность применения на войне исторических знаний и даже не задумывался об этом. Но более опытные люди, с которыми мне пришлось встретиться на военных перепутьях, рассудили иначе. Я уже упоминал о той роли, которую сыграли в моей судьбе в первые недели войны М. Л. Лурье и Н. К. Смирнов. Не меньшее значение имели последующие встречи с кадровыми флотскими политработниками Л. Е. Копновым, Р. В. Радуном, Д. И. Корниенко, П. И. Ильиным, Б. В. Сучковым, И. И. Лепским и др., под непосредственным руководством которых проходила моя служба. Они настойчиво и тактично учили меня правильно оценивать значение боевых и революционных традиций нашего народа, великую силу примера и опыта лучших из лучших для воспитания мужества и стойкости, храбрости и воинского мастерства у офицеров и матросов, рекомендовали возможно шире и эмоциональнее использовать в журналистской и редакторской практике историю, героическое прошлое, с большим уважением относились к моему образованию и профессии историка.

Особенно запомнились мне контакты с комиссаром ОВР Р. В. Радуном¹⁵ . Назначенный редактором газеты этого соединения, я, как положено, прежде всего, представился ему. В заключение беседы он обязал меня каждую пятницу в 17 час. являться к нему, если, конечно, мы оба в это время будем на месте, а не на кораблях в море. Эти встречи, проходившие более или менее регулярно, были интересными и полезными для меня. Помимо очередных вопросов работы газеты, мы обсуждали новинки литературы, проблемы войны, военной психологии, практики политработы и другие, казалось бы, отвлеченные темы, которые прямо либо косвенно касались и вопросов истории. Р. В. Радун не ограничивался конкретными практическими задачами сиюминутного значения, связанными напрямую с повседневной боевой деятельностью нашего соединения. Он учил смотреть на роль газеты шире, требовал поднимать практические вопросы на должную высоту. Большое внимание он уделял, в частности, пропаганде боевых и революционных традиций флота, истории и значения Ленинграда.

Под воздействием этих бесед наша газета "Балтиец" немало места на своих страницах отводила этой тематике. По инициативе Радуна я получил ряд заданий, не входивших прямо в круг моих служебных обязанностей. Например, мне было поручено подготовить и провести с офицерским составом обсуждение опубликованной в 1942 г. пьесы А. Е. Корнейчука "Фронт", максимально увязав поднятые в ней острые вопросы с боевой практикой нашего соединения. Особенно памятным для меня было другое задание командования в начале апреля 1942 г., когда два корабля ОВР - минный заградитель "Марти" и базовый тральщик "Гафель" наряду с некоторыми другими кораблями первыми на флоте стали гвардейскими.

Мне было приказано направиться на "Гафель" и, не покидая его борт, написать историю этого корабля. 20 суток я неотлучно находился на "Гафеле", ходил с ним в конвои и на тральные операции, был в дозорах и на других боевых заданиях. В мое распоряжение была предоставлена корабельная документация, я провел десятки бесед с офицерами и матросами - старожилами корабля. Но самое главное: наблюдал за жизнью гвардейского экипажа в походе и на отдыхе, в бою и на стоянке, в полной мере понял и ощутил быт военного моряка. Точно в отведенный срок задание было выполнено, и командованию сдана рукопись объемом в 10 печ. листов¹⁶ . Это был не только отличный урок практической работы над документами, воспоминаниями и другими источниками, но и второй (после упоминавшейся ранее брошюры "Партизаны") пример, как можно писать по прямому заданию, если того требуют интересы дела и обстоятельства. Это, наконец, был наглядный урок, как

¹⁵ Осенью 1942 г. Р. В. Радун был назначен начальником политотдела бригады подводных лодок Северного флота и вскоре погиб во время похода на подводной лодке "К-22".

¹⁶ Рукопись ныне хранится в Научном архиве Института истории СССР АН СССР (ф. 3. оп 5, д. 22).

стр. 81

изучать, осмысливать и описывать то, в чем непосредственного участия не принимал, опираясь лишь на анализ различных материалов.

Летом 1943 г. я с грустью покинул ставший родным Балтийский флот; покинул Кронштадт и Ленинград, где провел самые тяжелые месяцы войны. Согласно полученному предписанию Главного Политического управления ВМФ (ГлавПУ ВМФ) после пятисуточного переезда Ленинград - Москва я прибыл в столицу. Эта перемена перенесла меня в совершенно иную обстановку. Дело было не столько в отсутствии артиллерийских обстрелов и воздушных налетов, к которым я уже привык, сколько в коренных изменениях повседневного быта. Как только поезд вышел за блокадное кольцо, я с удивлением увидел из вагона здания, в которых были застекленные окна, т. к. и в Ленинграде, и в Кронштадте почти не было домов с уцелевшими стеклами. Ну, а уж спокойный облик Москвы и вовсе показался необычным. Я довольно быстро освоился с новой обстановкой, а когда после трехмесячного пребывания на Высших военно- политических курсах ВМФ в августе 1943 г. был направлен в ГлавПУ ВМФ, то с радостью вернулся в ставшую привычной военную среду, непосредственно связанную с боевой деятельностью флота.

Стиль работы в ГлавПУ ВМФ был тот же, что и на флоте вообще. Он находился в русле атмосферы, культивировавшейся в центральном аппарате флота, создавался и поддерживался руководящими флотскими политработниками генералами и адмиралами И. В. Роговым, Н. М. Кулаковым, В. А. Лебедевым, А. А. Муравьевым и другими, под командованием которых проходила моя служба в ГлавПУ. Оказавшись редактором пресс- бюро, а затем старшим инструктором в Управлении пропаганды и агитации ГлавПУ ВМФ, на посту, с которого в некоторой степени были видны все флоты и флотилии, где ощущалась их совокупная боевая Деятельность, приобретавшая к тому времени, как и на всех фронтах, отчетливо наступательный характер, я расширил свой кругозор. Вскоре мне стало ясно, что все, столь импонировавшее мне на Балтике, присуще всем флотам и флотилиям, характерно для советского флота в целом.

Постепенно складывался и укреплялся мой интерес уже не только к Балтийскому флоту, а к истории флота вообще. Этому способствовало и то, что в Главном Политическом управлении пропаганде боевых и революционных традиций флота уделялось немалое внимание. Исторической тематикой наряду с некоторыми другими офицерами (Н. Н. Мильграм, В. М. Кулаков, А. И. Мельчин) было поручено заниматься и мне. Большой интерес к истории флота проявлял начальник Управления пропаганды и агитации ГлавПУ Д. И. Корниенко. Вскоре после войны, когда у меня сложилось твердое намерение заняться исследованием роли флота в Октябрьской революции, я встретил с его стороны не только полное понимание, но и прямую помощь при работе в архивах, публикации по этой тематике статей и пр.

Большой интерес к истории флота я видел и у ряда моих товарищей по службе: друзей и коллег по пресс-бюро Д. Е. Жука и В. I. Коршунова; работников отдела печати Н. А. Токарева и А. Л. Мишуриса; офицеров других отделов И. А. Тарасова, Ф. С. Синенко, С. И. Добринова, Е. В. Щигельского и др. Но, пожалуй, самым главным было ощущение того, как живо воспринимались на флотах и флотилиях материалы по истории флота, как в боевых делах моряков воплощалась верность его славным традициям. В этом убеждала широкая публикация во флотской печати подготовленных нашим пресс-бюро материалов по исторической тематике, основная часть которых проходила через мои руки. Свидетельством популярности этих материалов является то, что среди сотен подготовленных в 1943 - 1944 гг. разнообразных бюллетеней пресс-бюро примерно 25% были посвящены различным историческим сюжетам, датам, событиям, лицам. Их авторами в большинстве являлись историки, служившие на флоте: П. Морозов, В. А. Дивин, А. Л. Фрайман, Н. С. Кровяков, Н. П. Мазунин и др. В ходе командировок на флоты и флотилии, в донесениях, поступавших от политорганов, нами, работниками ГлавПУ, отчетливее замечалось значение пропаганды героического прошлого.

Служба в центральных политорганах флота во многом способствовала формированию моих научных замыслов и их первоначальному осуществлению, моему становлению как историка. Известную роль в этом сыграли и встречи с рядом выдаю-

стр. 82

щихся деятелей науки, литературы и публицистики, которые активно сотрудничали с пресс-бюро, а через него - в печати флота. Среди ученых - это А. И. Опарин, П. К. Анохин, В. И. Пичета, Л. Н. Иванов, Б. Д. Греков, Н. С. Державин, В. Н. Образцов и др. Мы неоднократно общались с писателями Б. А. Лавреневым, Л. С. Соболевым, В. И. Лебедевым-Кумачом, К. М. Симоновым, И. Г. Эренбургом, Ю. П. Германом, А. А. Жаровым и др. Контакты с ними были хотя и краткими, но частыми и интересными. У них мы учились не только журналистскому мастерству, но прежде всего оперативности, умелому пользованию печатным словом.

Великая Отечественная война была, как известно, всеохватывающей, вовлекшей в свою орбиту все материальные и моральные ресурсы страны, все отрасли производства, культуры, науки. С первых ее дней заняли свое место во всенародном строю историческая наука и ее представители. Война показала огромное значение истории для укрепления морального духа советских людей в тылу и на фронте, в деле воспитания патриотизма, стойкости и мужества.

Молодым историкам война убедительно доказала практическую значимость исторической науки и результатов ее исследований, если они тесно связаны с жизнью, служат задачам и целям, которые решают партия, народ, страна. Для историков, оказавшихся на фронте и применявших свой опыт и знания в боевых условиях, история была уже не объектом изучения, а оружием в борьбе с врагом, одним из могучих средств достижения Победы.

Советская историография Великой Отечественной войны имеет ряд книг, посвященных роли литературы, искусства, печати, работников идеологического фронта в борьбе с фашизмом. К сожалению, среди этих книг отсутствуют труды, в которых исследовалась бы роль Исторической науки в укреплении Советских Вооруженных Сил, в их боевой деятельности на фронтах Великой Отечественной войны, достойно оценивался вклад, который внесли в нашу победу советские историки. В трудах же, посвященных идеологической работе Коммунистической партии и роли советской науки в годы войны, речь применительно к исторической науке идет преимущественно о тыловых районах страны¹⁷ . Как это ни парадоксально, но историки пока не создали специальных исследований о вкладе своих коллег в достижение Великой Победы. Давно, видимо, настало время подготовить труды, анализирующие богатый опыт использования исторических знаний в борьбе с фашистской агрессией.

Жизненно необходимое, утилитарное использование исторической науки в годы войны в известной мере тормозило тогда ее развитие вглубь, поскольку основные усилия большинства историков были переключены на публицистическое, пропагандистское применение ее достижений. Да и суровые условия военного времени не способствовали занятиям в тиши архивохранилищ и читальных залов библиотек.

Многие историки в годы войны были солдатами и офицерами в составе различных родов войск и занимались делами, ничего общего с исторической наукой не имевшими. Им было не до кандидатских минимумов, подготовки диссертаций или научных монографий. На долгие четыре года они отстали от своих коллег, не опаленных пламенем сражений, были выключены из научной работы. Честь и слава им! И невернувшимся и пришедшим в историческую науку с запозданием. Во всех высших учебных заведениях, во всех научно- исследовательских учреждениях установлены ныне мемориальные доски с именами сотрудников и студентов, погибших на фронтах, щиты с фотографиями участников войны. А сколько же историков погибло в боях с фашистскими захватчиками? Сколько историков сражалось с фашизмом с оружием в руках? Ответа на эти вопросы мы до сих пор не имеем.

История относится к разряду наук гуманитарных. Но если человечеству угрожает возврат к варварству и дикости или полное уничтожение, то высшим проявлением гуманизма становится борьба с такой угрозой. Вот почему в годы Великой Отечественной войны наша история, не задумываясь, надела военную шинель и с честью прошла в ней по трудным фронтовым дорогам. Вот почему она и сегодня стоит на переднем крае борьбы за мир, против происков новоявленных врагов человечества, забывших урок, преподанный их предшественникам 40 лет назад.

¹⁷ См., напр.: Комков Г. Д. На идеологическом фронте Великой Отечественной. М. 1983; Левшин Б. В. Советская наука в годы Великой Отечественной войны. М. 1983.

Permanent link to this publication: