В конце февраля текущего года исполнилось сто лет со дня выхода в свет первой редакции старинных карельских эпических песен или "рун" в сборнике, изданном знаменитым Элиасом Лёнротом под названием "Калевала" (суфикс ла указывает на страну Калевы, мифического родоначальника героев поэмы). Это первое издание карельского устного ("народного") эпоса, появившееся в 1835 г., заключало в себе 32 руны и 12078 стихов. Впоследствии Лёнрот продолжал собирание памятников народного творчества; ему помогали в этом деле и другие, особенно Д. Европеус, и в результате их деятельности в 1849 г. вышло в свет второе издание "Калевалы", состоявшее уже из 50 рун и 22795 стихов.

"Калевала" с самого момента своего появления на свет стала знаменем финского романтического национализма. Молодая финская буржуазия видела в поэме средство прославления национального прошлого в целях завоевания равноправного места среди других капиталистических стран Европы; вместе с тем поэма должна была служить орудием "сглаживания" классовых противоречий внутри страны.

В наши дни фашистские круги Финляндии стремятся использовать "Калевалу" в интересах пропаганды и обоснования великофинской идеологии: из старинных рун выводится теория расового и национального единства финнов (суоми), карел, вепсов, ингерманландцев и др., как "научная" база для империалистических мечтаний о захвате Советской Карелии и других областей нашего великого Союза. Стремясь продемонстрировать свою классово-политическую солидарность с интересами германской буржуазии, финские ученые пытаются доказать, что руны "Калевалы", собранные в подавляющем большинстве на территории Карелии, на самом деле зародились не здесь, а в юго-западной Финляндии, под сильным влиянием древнегерманской культуры и христианских легенд, и лишь впоследствии перекочевали на северо-восток¹ . Взгляды буржуазной науки механически повторяет ленинградский ученый проф. Д. В. Бубрих в своей вступительной статье к русскому переводу "Калевалы", выпущенному в 1933 г. издательством "Academia". Анализ этой концепции показывает всю ее научную несостоятельность и политическую реакционность.

Буржуазные ученые выводят почти все сюжеты и образы "Калева-

¹ Kaarle Krohn, Kalevalastudien, I, 1924; II, 1926; III - IV, 1926; V - VI, 1928 ("Folklore Fellow's Communications", N 53, 67, 71 - 72, 75 - 76); его же, Magische Ursprungsrunen der Finnen ("FFC", N 52, Helsingfors 1924). Концепция финских ученых безоговорочно принимается в Германии проф. W. Berendsohn ("Der Stand der Kalevala-Forschung", "German. -roman. Monatsschrift"), XIX, 1931, N 7 - 8, S. 243, ff.

лы" из скандинавской мифологии или из христианской литературы.. Уже в 1904 - 1905 гг. Каарле Крон возводил образ Сампса-Пеллервойнена к скандинавскому мифу о Фрейре, сыне Ньорда, властителя дождя, растительности и плодородия, а образ Укко - к древне-германскому божеству Тору² . Находясь в плену у буржуазной методологии, Д. В. Бубрих объявляет имена героев "Калевалы" заимствованными чуть ли не из скандинавских языков: Люликки - искажение германского имени Людвиг, Вейнемейнен происходит от древне-скандинавского Sveinn (сородич, юноша, воин), Каукомьели - от hauha (высокий), Ахти - от aht (погоня), Лемминкейнен - от flemving (изгнание), Пирку - от Fergunja (божество леса, лесистых гор, земли), Осмо - от Asmundr (собственное имя), Куйпанна - от имени католического святого Губерта и т. д. Ошибочность всех этих сопоставлений легко показать на ряде примеров. Имя Вейнемейнен (Vainamoinen) явно образовано от финского vaina ("тихая заводь у устья реки"), и сам Вейнемейнен, как показывает внимательный анализ поэмы, не воин (и тем более не "молодой воин"), а могущественный чародей, близко стоящий к водной стихии: он родился от морской волны, его мать много лет носила ребенка в своем чреве, плавая по морю, да и сам герой после рождения восемь лет пребывал в морской стихии. Куйпанна означает по-фински "длинношеий", Каукомьели образовано из двух слов: Kauka - "даль" и mieli - "мысль". Так же точно и другие собственные имена "Калевалы" легко и без натяжек объясняются на почве финского языка.

Тот же Каарле Крон в 1904 - 1905 гг. относил сказание о смерти Лемминкейнена (как и Бальдера) на счет влияния христианских легенд средневековья. В последующих своих работах он в своем увлечении поповской по сути гипотезой всеобъемлющего влияния христианства пошел гораздо далее и даже финские магические формулы и заклинания стал возводить к германским заговорам, а финские волшебные песни - к библейским легендам³ . Он договаривается до полного отрицания природных мифов на севере⁴ , что резко противоречит и фактам и научной методологии.

"Всякая мифология, - пишет К. Маркс в "Введении к критике политической экономии", - преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения". И финская мифология есть не что иное, как "природа и общественные формы, получившие бессознательную художественную обработку в народной фантазии"⁵ . "...Бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п.", писал Ленин в "Социализме и религии"⁶ .

Этимологии К. Крона грешат крайней надуманностью и произволом. В 32-й руне встречается имя Куйпанна (второе имя лесного царя Тапио). Варианты этого имени с начальным придыханием (Huitua, Huuhkana) дают К. Крону повод предположить, что последняя форма (с H) - первичная, и что за ней скрывается католический святой Гу-

² Kaarle Krohn, Finnische Beitrage zur germanischen Mythologie ("Finnisch-Ugrische Forschungen", 1904 - 1905).

³ Kaarle Krohn, Kalevalastudien, I, 1924, S. 81, ff.; его же, Magische Ursprungsrunen der Finnen ("FFC", N 52, 1924).

⁴ "Kaarle Krohn, Kalevalastudien, VI, 1928, S. 109.

⁵ К. Маркс, К критике политической экономии, изд. 2-е, М. -Л., Гиз., 1930, с. 80.

⁶ Ленин, Соч., т. VIII, с. 419.

берт (Hubertus, умер в 727 г.), покровитель лесов и охотников, что некритически повторяет и Д. В. Бубрих. А между тем имя Куйпанна легко объясняется из финских слов и означает, как мы видели, "длинношеий".

Финским исследователям, сторонникам идеи германского влияния на "Калевалу", по понятным политическим причинам вторят современные немецкие ученые. Так например, проф. Гамбургского университета В. Берендзон не без внутреннего удовлетворения пишет в 1931 г.: "В высшей степени вероятно, что финны заимствовали обычай исполнять песни о героях во время праздничного развлечения у германцев"⁷ . При этом автор забывает, что для исполнения финских рун характерна архаическая амебейность (термин А. Н. Веселовского), т. е. пение вдвоем, взапуски, чередование певцов, черта, уже не сохранившаяся (за исключением бледных следов) в поэзии древних германцев, так что о "заимствовании" здесь говорить не приходится. Кроме того исполнение песен народными певцами во время общественных празднеств засвидетельствовано для многих народов древности, средневековья и нового времени и представляет определенную стадию развития, а отнюдь не особенность одного какого-либо народа. Так например кабардинские певцы гегуако являлись на народные собрания, праздники и погребальные тризны, прославляя современных и древних героев⁸ . На народных праздниках и религиозных торжествах пели греческие аэды (Демодок и Фемий), древнеиндийские бхараты, народные певцы в Абиссинии⁹ , африканские народные певцы, появляющиеся на общественных празднествах (обрезания, инициации, похороны), армянские tzoutzg, грузинские мествыре и особенно близкие по социальной функции к финским певцам древне-северные δulir.

Находясь всецело в плену буржуазной методологии, проф. Д. В. Бубрих вслед за Каарле Кроном, Сетэлэ, В. Берендзоном и др. отыскивает следы христианского влияния и феодализма в песнях "Калевалы" и полагает, что католицизм был именно той средой, в которой руны "Калевалы" достигли наибольшего своего развития¹⁰ . На самом же деле всем известно, что католическая церковь (как и православное духовенство древней Руси) упорно преследовала народные песни, все эти saltationes carmina diabolica (пляски, дьявольские песни) и т. д. Тем более средневековая церковь не могла конечно покровительствовать распространению рун, насквозь проникнутых "языческим" мировоззрением.

Основное содержание поэмы - рассказ о бесчисленных чарах и заклинаниях, при помощи которых герои побеждают силы природы, "борются друг с другом, приобретают любовь женщин. Перед нами первобытная поэзия заговоров и заклинаний¹¹ . Главный герой поэмы Вейнемейнен не столько средневековый рыцарь, каким представляет его буржуазная наука, сколько "вековечный заклинатель", силой своего волшебного пения и игры на кантеле очаровывающий

⁷ "German. -romanische Monatsschrift", 1931, S. 248.

⁸ А. Н. Веселовский, Поэтика, I, СПБ 1913, с. 118.

⁹ Долганов, Страна эфиопов, СПБ 1896, с. 174.

¹⁰ "Калевала", Финский народный эпос. М. -Л., "Academia", 1933, с. XII - XIII.

¹¹ О почти полном тождестве религиозного акта и магического средства на средней ступени варварства см. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, изд. 1934 г., с. 34.

всю окружающую природу. Военные предприятия и боевые схватки, изображаемые в "Калевале", напоминают нам скорее состязания могущественных кудесников, нежели борьбу витязей. Вейнемейнен пением своих заклинаний вгоняет Еукахайнена в болото по самые плечи и заклятиями же освобождает его (руна 3-я). Заклинания и чудодейственная мазь исцеляют Вейнемейнена от кровоточащих ран (руна 9-я). Пением он создает исполинскую ель с золотыми ветвями, на верхушке которой светит месяц и созвездие Медведицы (руна 10-я), пением вызывает бурю, умчавшую Ильмаринена в мрачную Похьолу. Волшебная игра Вейнемейнена на кантеле чарует всех лесных зверей, рыб и птиц, все мифические существа (руна 41-я). Этой же игрой Вейнемейнен погружает все население Похьолы в сон и открывает все замки у входа в пещеру, в которой хранилось Сампо (руна 42-я). Благодаря магическим словам и действиям Вейнемейнена на пути преследующего его судна вырастает подводный утес (руна 43-я).

Старый, верный Вейнемейнен,
Вековечный заклинатель,
Строит лодку заклинаньем...
Песню спел - и дно готово,
Спел еще - бока явились,
Третью песню спел - и сделал
Все уключины для весел... (Руна 16-я).

Наконец в заключительной руне Вейнемейнен идет на берег моря:

Распевая громогласно,
Заклинанья выкликая.
Там в последний раз запел он,
Он пропел свои заклятья,
Пеньем медный челн он сделал,
В медь окованную лодку. (Руна 50-я).

К чарам и заклинаньям прибегают на каждом шагу и другие герои "Калевалы". Лемминкейнен рассказывает своей матери, как он противопоставил заклятьям вражеских колдунов, собиравшихся его погубить, свои собственные заклинания:

Стал я тотчас чародеем,
Сам я начал заклинанья,
Я запел, и чародеи,
Те волшебники с ножами,
Те певцы с своею сталью
Обратились водопадом,
Ужасающей пучиной... (Руна 12-я).

Прибыв в Похьолу, Лемминкейнен силой своих заклинаний раскинул всех мужчин по разным местам: пустынным полям, безрыбным озерам, пучинам и т. д. (руна 12-я). При помощи молитвенных заклинаний ему удается поймать лося, взнуздать коня. Таким же путем его матери удается вернуть мертвого Лемминкейнена к жизни (руна 15-я). Благодаря заклинаниям Лемминкейнен благополучно преодолевает все препятствия на пути во время второй поездки в Похьо-

лу: он создает стаю глухарей и стадо овец, чародейством устраивает ледяной мост через снежное озеро, заговаривает громадную змею (руна 26-я). К чародейству прибегает Лоухи, насылая на Лемминкейнена и Тиэру страшный мороз, который Лемминкейнен прогоняет своими заклинаниями (руна 30-я). Жена Ильмаринена, отправляя свое стадо на выгон, напутствует его молитвами к дочери Лета, к Миэликки, Теллерво, Нюрикки и заклинает медведя (Отсо) не трогать ее коров (руна 32-я). Куллерво при помощи чар превращает этих коров в медведей и волков (руна 33-я). Трем героям поэмы удается пением провести лодку между подводными скалами (руна 40-я) и т. д.

Таким образом совершенно ясно, что "Калевала" полна заговоров и заклинаний: магическая песня и заговорная формула, чары и музыка повелевают силами природы, нарушают ее законы. Перед нами типичная "магическая стадия мышления", сложившаяся на почве трудовой деятельности охотничьих коллективов в эпоху доклассового общества (Н. Я. Марр, И. И. Мещанинов).

Основу содержания "Калевалы" составляет несомненно мифологическая сказка. При этом мотивы и образы карельских рун, как и греческой Одиссеи, находят себе многочисленные параллели в сказочном творчестве различных народов земного шара, и возникли они конечно не в каком-либо едином центре распространения, как утверждает буржуазная наука, но у разных народов совершенно независимо друг от друга, будучи обусловлены сходными социально-экономическими отношениями на данном этапе развития.

Так, рассказ о злоключениях маленького Куллерво, которые ему приходится претерпеть от Унтамо, представляет крайне распространенный сказочный мотив чудесного спасения брошенного ребенка, встречающийся у древних евреев, персов (предание о Кире), греков (легенда о Данае и Персее), римлян (сказание о Ромуле и Реме), русских (сказка о царе Салтане) и т. д. Весь цикл этих мотивов собран в труде Гартланда¹² . К числу таких же широко распространенных международных сказочных сюжетов следует отнести мотивы чудесного оживления сложенных вместе кусков трупа (руна 15-я), сошествия в преисподнюю (руна 16-я), чудесного зачатия девушкой от неодушевленного предмета (в руне 50-й девушка Марьятта рождает ребенка от брусничной ягоды), далее выполнение трудных задач с целью получения руки девушки (руны 13-я и 14-я), пребывание в чреве чудовища (руна 17-я, ср. библейский миф об Ионе в чреве кита), похищение солнца и месяца с неба хозяйкой Похьолы и т. д. В руне 12-й Лемминкейнен, идя на войну, говорит своим близким:

Лишь тогда несчастье злое
Лемминкейнена постигнет,
Коль из щетки кровь закаплет,
Если красная польется.

В русской сказке Иван Попялов, уходя из дома, также велит следить за его судьбой по его рукавице¹³ .

Таким образом не может быть сомнения в том, что по своему составу "Калевала" является богатейшей сокровищницей сказочных мо-

¹² E. S. Hartland, The Legend of Perseus, I - II, L. 1896.

¹³ Ср. Ю. Яворский, Памятники галицко-русской народной словесности, Киев 1915, с. 325.

тивов и образов, отражающих все "бессилие дикаря в борьбе с природой"¹⁴ . Перед нами отголоски старинной родовой идеологии с ее духами - хозяевами отдельных стихий природы, - заговорами и заклинаниями, со следами тотемизма, матриархата и свободного выбора суженого, оставшимися от раннеродового строя, и с некоторыми признаками начинающегося разложения рода и возникновения патриархальной семьи: "отмиранием первобытной общности" (Энгельс), наличием рабства, "высоких" и "низких" родов и т. д. Не феодальная идеология, не католицизм, а первобытное магическое мышление проникает собой всю поэму, и не борьба средневековых викингов изображается в ней, а борьба одного рода или племени с другим. Так род Унтамо истребляет весь род Калерво (руна 31-я), а Куллерво, сын последнего, в свою очередь уничтожает весь род Унтамо (руна 36-я). Никаких следов феодального государства (в противоположность "Песне о Нибелунгах", "Поэме о Беовульфе", индийским поэмам "Махабхарате" и "Рамаяне" и т. д.) в рунах нет; есть только племя, род, семья.

В рунах "Калевалы" сохранился ряд существенных черт первобытно-коммунистического общества. Сюда прежде всего нужно отнести следы тотемизма в рунах 32-й и 46-й, заключающих в себе повествование о сверхъестественном рождении медведя на небе, о клятве, данной им, о земной жизни его, убиении и торжественном вкушении его мяса всей социальной группой.

Описание охоты Вейнемейнена на медведя и общенародного празднества, справляемого по случаю доставления убитого зверя в деревню, обнаруживает черты сходства с медвежьим праздником, устраиваемым народами Сибири, вогулами, остяками, гольдами, гиляками и др. Перед нами торжественные извинения охотника, приносимые убитому зверю, знаки почета, воздаваемые медведю как тотемному животному, запрещение женщинам присутствовать в определенные моменты праздника, песни, воспевающие прошлое медведя, торжественное вкушение его мяса как обряд приобщения к плоти и крови звериного божества. В этом направлении анализ соответствующих данных "Калевалы" почти совершенно не производился.

Вейнемейнен рассказывает о том,

Как медведь на свет родился,
Как он рос с прекрасным мехом...
"Он рожден не на соломе,
Не в овине на мякине,
Вот где он, медведь, явился,
Где рожден с медовой лапой:
Возле месяца и солнца
И медведицы небесной,
Около воздушной девы,
Возле дочери творенья".

Последняя подробность очень важна, так как подчеркивает общее происхождение тотемного зверя и Вейнемейнена, главного героя "Калевалы", также родившегося от дочери творенья, девы воздуха (руна 1-я).

¹⁴ Ленин, Соч., т. VIII, с. 419.

Воспитан был медведь хозяйкой леса, "под цветущею сосною, под развесистою елью, посреди кустов медовых, посреди медовой рощи". Перед тем как получить зубы и когти, он должен был дать клятву, что не будет делать зла (руны 32-я и 46-я).

У вогулов и остяков тематика ритуальных песен, исполняемых во время медвежьего праздника, аналогична: поют про медведя, его жизнь на небе и земле, его приключения.

Вейнемейнен обращается к убитому медведю со следующей речью:

"Мой единственный ты, Отсо,
Красота с медовой лапой.
Не сердися ты напрасно.
Я не бил тебя, мой милый,
Сам ты с дерева кривого,
С края ветки сам свалился". (Руна 46-я).

У лопарей, остяков, вогулов, ненцев, айнов и других народов Севера до недавнего времени существовал, а отчасти держится и до сих пор обычай обращаться к трупу медведя с извинениями; при этом они иногда ссылались на то, что не они убили медведя, а... русские, от которых туземцы получали ружье, свинец и порох¹⁵ .

Известно, что у многих народов Севера женщинам запрещается смотреть медведю в глаза, и они должны закрывать лицо платками (что совершенно понятно, так как женщины принадлежат к другому тотемному роду). В "Калевале" женщинам также предписывается скрыться при появлении медведя:

"Все вы, женщины в избушке,
Все скорей за загородку,
Коль в избу идут мужчины,
Молодец вступает гордый".

Как у народов Сибири во время праздника в честь тотемного животного, в "Калевале" мясо убитого медведя варится и торжественно съедается всеми присутствующими. На празднество приглашаются все духи, "хозяева" леса (Тапио с женой и детьми и весь народ Метсолы).

Сохранилась в "Калевале" еще одна любопытная подробность - осколок тотемического представления о родстве членов группы с медведем. Мы уже упоминали о вере в общее происхождение Вейнемейнена, старейшего из героев "Калевалы", и медведя от девы воздуха. В словах Вейнемейнена содержится намек на медвежий праздник, как свадьбу медведя:

"Приходите на пирушку,
К лохмачу на пир, на свадьбу".

Вейнемейнен вырывает у убитого медведя зубы и когти и вешает его шкуру на дерево:

"Там на дереве повесил,
На сосне, на стоветвистой,
На ветвях ее крепчайших,
На верхушке на широкой".

¹⁵ Н. Харузин, Медвежья присяга и тотемические основы культа медведя у остяков и вогулов. М. 1899.

Таким же образом остяки, вогулы и другие северные народы в последнюю ночную трапезу вешали череп медведя на какое-либо близстоящее дерево в полной уверенности, что медведь, благодарный за все почести, оказанные ему после смерти, будет посылать счастье всем участникам празднества. Клыки и когти вырывают, как предметы, имеющие религиозное значение¹⁶ .

Таким образом в 46-й руне нужно видеть описание родового пиршества, во время которого убивается и употребляется в пищу тотемное животное¹⁷ .

Ярче сохранились в рунах "Калевалы" пережитки матриархата. Отголоском его является, например, высокое общественное положение женщины и матери в "Калевале", хотя на ее долю и выпадает постоянная работа в хозяйстве. По этому поводу уместно вспомнить слова Энгельса: "Народы, у которых женщины принуждены работать гораздо больше, чем это следует им согласно нашим представлениям, часто питают к женщинам гораздо больше подлинного уважения, чем наши европейцы"¹⁸ .

Вечно девушка - ребенок,
Только жен лишь уважают, - 

говорит Вейнемейнен (руна 8-я).

Преследуемый воинством Похьолы Лемминкейнен просит совета у своей матери:

"Я еще не знаю места,
Где б убежище найти мне
И спастись от мести страшной,
Мать родная, дорогая,
Ты куда велишь бежать мне?"

Лемминкейнен беспрекословно следует совету, данному матерью. Особенно ярко подчеркивается кровная связь матери с сыном в словах Тьеры, друга Лемминкейнена:

"Мать, бедняжка, знать не будет,
Мать несчастная, родная,
Где ее осталось тело,
И где кровь ее сбегает...
Ничего мать не узнает
О несчастнейшем сыночке". (Руна 30-я).

Этот способ выражения, отождествляющий плоть и кровь матери с плотью и кровью ее сына, поразительно напоминает знаменитый диалог между Аполлоном и хором Эриний в трилогии Эсхилла "Оре-

¹⁶ Н. Харузин, Этнография, IV, СПБ 1905, с. 148.

¹⁷ О тотемизме см. Е. Кагаров, Культ фетишей, растений и животных, СПБ 1913, с. 200 - 214, 310 - 312; С. Н. Быковский, К вопросу о тотемизме ("Из истории докапиталистических формаций", Ленинград 1934, с. 59 - 72); А. М. Золотарев, Пережитки тотемизма у народов Сибири, Ленинград 1934. Анализ "медвежьего праздника" в "Калевале" дает и Wilfrid Bonser, The Mythology of Kalevala ("Folklore", XXXIX, 1928, p. 350 и сл.), но он не отмечает в празднике элементов тотемизма.

¹⁸ Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства. М., Партиздат, с. 53.

стия", в которой сохранились отзвуки борьбы матриархата с отцовским правом: представительницами первого являются Эринии, право отца защищают Аполлон и Афина¹⁹ . Но если Орест выступает в греческой мифологии как представитель нового отцовского права, то герои "Калевалы" в значительной степени находятся еще в стадии идеологии матриархата.

Религия есть "фантастическое отражение" в сознании людей общественных отношений, которые переносятся на небо²⁰ . Рефлексом высокого общественного положения женщины в ту эпоху, когда складывались руны, является любопытный диалог между хозяйкой загробного мира и Вейнеймененом. Хозяйка Туонелы (царства мертвых) спрашивает Вейнемейнена:

"Ты зачем пришел в Маналу,
В царство мрачное Туони,
Прежде чем тебя звал Мана,
Чем потребовал Туони?"

Вейнемейнен сообщает ей, что ему необходимы три волшебных слова для постройки лодки. Но хозяйка Туонелу отвечает:

"Слов тебе не даст Туони,
Ты не можешь уж отсюда
В дом родной к себе вернуться,
Выйти в собственную землю". (Руна 16-я).

Здесь хозяйка подземного мира и жена Туони выступает как самостоятельно действующее лицо, представляющее права своего супруга.

Роль мужа и отца в рунах "Калевалы" почти совершенно незаметна: герои поэмы ведут свое происхождение обычно по материнской линии. О Вейнеменене говорится:

"Он от Ильматар родился,
От родительницы Каве". (Руна 1-я, ср. руну 47-ю).

Ильмаринен называется сыном Локки, доброй хозяйки (руна 25-я). Идеологией матриархата проникнуты и слова Ильматар:

"Я - старейшая из женщин,
Первая из дев воздушных,
Мать древнейшая на свете". (Руна 47-я).

Эта Ильматар - "дочь творения", родительница Вейнемейнена (руна 1-я) - типичный для матриархальных организаций образ мифической родоначальницы рода или племени.

Вообще в рунах "Калевалы" сохранились многочисленные пережитки архаических форм семьи и брака: институт экзогамии, запрещение браков между сестрами и братьями, свободный выбор девушкой жениха и др.

Уже известный лингвист и этнограф М. А. Кастрен (1813 - 1852)

¹⁹ Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, с. 23.

²⁰ См. А. Т. Лукачевский, Возникновение религии и начальные этапы ее развития ("Первобытное общество", М. 1932, с. 116 - 127).

обратил внимание на то, что герои "Калевалы" непременно стараются добывать себе жен из страны Похьолы, хотя население ее было враждебно им. За дочерей Лоухи, хозяйки Похьолы, сватается Вейнемейнен, Ильмаринен, Лемминкейнен; за Айно, сестру Еукахайнена, сватается тот же Вейнемейнен; Лемминкейнен похищает Кюликки, девушку, из знатного рода Саари и т. д. Когда привезенная с севера жена Ильмаринена погибает вследствие чар мстительного Куллерво, Ильмаринен вынужден выковать себе жену из золота и серебра. Единственное и совершенно правильное объяснение этому Кастрен нашел в том, что древние карелы жили экзогамными родами²¹ . Энгельс характеризует эту родовую экзогамию следующими словами: "В ту эпоху, когда господствовал еще групповой брак... племя расчленялось на ряд кровно-родственных по материнской линии групп, родов, gentes, внутри которых господствовало строгое запрещение браков, так что мужчины одного рода... должны были брать их (жен - Е. К. ) вне пределов своего рода"²² .

Как известно, исключение братьев и сестер из взаимного полового общения повело к образованию рода. По словам Энгельса, "лишь только установили запрет полового общения между всеми братьями и сестрами... группа... превратилась в род, т. е. конституировался точно очерченный круг кровных родственников по женской линии, не могущих вступать в брак"²³ . В песнях "Калевалы" сохранилось воспоминание о том моменте, когда сознание преступности брачного союза между братом и сестрой уже окончательно установилось.

Отголоском перехода к новой стадии семейных отношений является в "Калевале" эпизод о Куллерво, белокуром юноше в синих чулочках, обольстившем девушку, которая оказывается впоследствии его сестрой; оба кончают жизнь самоубийством.

Древний обычай свободного выбора суженого выступает перед нами в словах Вейнемейнена:

"Не возьму девицы силой,
Против воли брать не стану,
Чтоб она тому досталась,
С кем она пойти согласна". (Руна 18-я).

Наряду с этим "Калевала" содержит в себе значительное количество черт, указывающих на разложение родового строя. Сюда следует отнести первобытное рабство, складывающееся, по Марксу и Энгельсу, еще в рамках патриархальной семьи, частную собственность, упоминания о деревне, поземельном налоге, товарообмене, деньгах, водяной мельнице, царе и т. д. Но все эти указания носят слишком общий, неопределенный характер, и не они составляют основу содержания поэмы, но отношения доклассового общества.

В Voluspa (одной из песен Эдды), как замечает Энгельс, вплетены также и христианские элементы²⁴ . Элементы христианства мы находим и в "Слове о полку Игореве" и в поэме о Беовульфе. В "Ка-

²¹ Л. Я. Штернберг, в сборнике "Памяти Кастрена", Ленинград 1927, с. 53.

²² Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, с. 28.

²³ Там же, с. 47.

²⁴ Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, с 122 - 131 нем. оригинала, Moskau - Leningrad 1934.

левале" влияние христианства отражается в упоминаниях о наперсном крестике (руна 18-я), об обряде крещения (руна 50-я), в образе верховного божества Укко, в картине ада и загробного возмездия и др. Все это, несомненно, более поздние интерполяции. В "Калевале" наблюдаются наслоения различных эпох и идеологий: в древнейших местах поэмы отражается независимое положение женщины, более свободные формы полового общения; напротив, в позднейших частях поэмы мы видим уже зарождение патриархата (преследования матери и ребенка дядей со стороны отца (руна 31-я) и рабства (Унтамо продает Куллерво в рабство Ильмаринену). К таким более поздним напластованиям следует отнести например стихи:

"Редко раб увидит ласку,
Но жена совсем не видит",

явно отражающие переход к патриархату.

В этом отношении интересен рассказ о судьбе Куллерво, который был продан в рабство и трижды обрекался на смерть своим господином и дядей по отцу, Унтамо, но всякий раз находил себе опасение чудесным образом. Выросши, он поставил задачей своей жизни отомстить поработителям. Эту задачу он приводит в исполнение, уничтожив бесследно весь род Унтамо. В сущности говоря, это единственное место во всей поэме, в которой слышатся отголоски зарождающейся классовой борьбы в рамках разлагающегося родового общества.

Если семейная жизнь доклассового общества и первобытная магия богато представлены в поэме, то исторический элемент в ней почти совершенно отсутствует. Этим "Калевала" напоминает эпос другого народа, киргизов в Средней Азии, где мы также не имеем исторических воспоминаний, если не считать смутного исторического фона в виде борьбы киргизов с соседними племенами и принятия мусульманства. Киргизский народный эпос, подобно "Калевале", представляет цепь волшебных сказок и приключений. В этом отношении любопытно сравнить "Калевалу" с германским эпосом - "Песнью о Нибелунгах", где перед нами развертываются сцены действительно средневековых войн и боев, где за действующими лицами легко можно разглядеть исторических деятелей, реальность которых засвидетельствована летописными памятниками, и где находит яркое отражение феодальная идеология.

Перед советскими этнографами и фольклористами стоит задача подлинно научного, марксистско-ленинского изучения "Калевалы", ее происхождения и состава, ее формы и содержания, в их зависимости от социально-экономических отношений далекого прошлого. К сожалению, пока в этом отношении сделано очень мало.

Еще важнее задача разоблачения попыток финской буржуазной науки использовать "Калевалу" как "научную" базу для великофинской агитации и интервенционистских замыслов. Необходимо дать решительный отпор всем этим попыткам ненаучного, тенденциозного извращения проблемы генезиса и развития одного из замечательнейших памятников народного творчества.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - Е. КАГАРОВ :

Comments: