У моего брата возникла мысль устраивать простейшие приборы своими силами. Первым таким прибором был электрофор. На базаре мы купили несколько фунтов твердой смолы, "пека", добавили к ней канифоли, все это растопили и вылили в старое решето. Затем вырезали по размерам решета картонный круг, обклеили его оловянными листами и подвесили его на шелковых нитках. Смолу натирали сухой суконкой, затем прикладывали круг. Мы вызывали восторг окружающих, извлекая из круга искры. Следующим шагом было изготовление лейденской банки. Большая банка из-под варенья была оклеена изнутри серебряной фольгой, наполнена охотничьей дробью. Кондуктором служила вставленная в дробь столовая ложка. Банка заряжалась электричеством от самодельного электрофора. Разряды получались сильные, дававшие очень значительное ощущение в локтях. Потом были изготовлены самодельные элементы для постоянного тока. К этому времени уже образовался целый кружок для занятий опытной физикой и для простейших опытов по химии. В него входили человек восемь из нашего класса; впрочем, двое-трое были и из четвертого, из числа тех, кому мы давали книги для чтения. У нас уже тогда была библиотечка с такими книгами, которых из гимназической библиотеки не выдавали - Писарев, повести Шеллера-Михайлова, Омулевского, роман Чернышевского "Что делать?" и др.

Все собрания кружка и опыты происходили у нас на квартире. Тогда мы с матерью жили на окраине города. После перехода в шестой класс, когда отец вернулся на место управляющего имением в Борках, где ему была отведена соответственная квартира, мы перешли на "общую квартиру" в пансионе Добряницкой. Я был назначен старшим этой квартиры.

Книги нашего кружка хранились у Галяки, а случайно оставшиеся у нас на ночь мы прятали от взора надзирателя, систематически посещавшего квартиру. У меня был простой и надежный способ: книги перевязывались, обертывались старой клеенкой и спускались через окно на веревке. Окно выходило в старый запущенный сад. Однажды случилось непредвиденное: вместо надзирателя поздно вечером ночной дозор совершал тогдашний наш классный наставник учитель истории Сребницкий. Все было благополучно. Однако никому из нас не пришло в голову спрятать наш самодельный электрофор. Среди книг, подвергшихся подробному осмотру, оказался общеизвестный учебник ботаники Любена, а в ящике стола моего брата было обнаружено издан-

Продолжение. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 3.

стр. 85

ное в 60-х годах с благословения Священного Синода Евангелие на украинском языке. Всегда серьезный, благоволивший ко мне за хорошие ответы Сребницкий внушительно заметил мне, чтобы ни Любена, ни Евангелия в "общей квартире" не было. "Это может угрожать исключением из гимназии", - сказал он мне, понизив голос.

Посещение Сребницкого, как выяснилось вскоре, имело спасительные последствия. Неожиданно из учебного округа из Киева приехал с особым поручением член Наблюдательного совета по ограждению гимназий от проникновения тлетворных влияний. Вслед за Сребницким явился наш надзиратель в сопровождении ревизора, который тщательно просмотрел книги на полках и столах каждого из двух десятков обитателей нашей общей квартиры. Разумеется, ни того Евангелия, ни учебника ботаники, ни вообще каких-либо книг с намеками на вольнодумство он не обнаружил. Электрофор не ускользнул от его внимания. Он в очень дружелюбном тоне беседовал с учениками о прочитанных ими книгах и из этой беседы, конечно, мог убедиться в исключительной благонадежности учеников, которые никаких книг, кроме Державина и Карамзина, и, в крайнем пределе, Жуковского, Пушкина и Гоголя, не читали и даже не слыхали о всяких тлетворных писателях. В заключение высокое начальство побеседовало запросто со мною и очень одобрительно отнеслось к господствующему среди учеников общему интересу к классикам - Овидию, Гомеру и к нашим поэтам Жуковскому и Державину. Даже электрофор не вызвал особого нарекания. Я рассказал, насколько его устройство облегчило пятиклассникам подготовку к урокам по физике. Таким образом, приезд "ревизора" обошелся благополучно.

Но, вернувшись из гимназии после его отъезда, мы узнали, что приходили надзиратель со сторожем и по приказу директора унесли злосчастный электрофор. На следующий день меня вызвали к директору Скворцову. Это уже было более чем плохо. Электрофор стоял на столе. Без всяких предисловий директор в упор ставит вопрос: "Кому пришла мысль и кто изготовил эту штуку?" С полным простодушием, как особую заслугу, я приписал себе счастливую мысль помочь отстающим по физике двум ученикам в нашей квартире с помощью электрофора. В результате директор внушительно распорядился, чтобы впредь никаких приборов и опытов в квартире не делать. Все, что нужно, есть в физическом кабинете, куда будет сдан и наш электрофор. "Смотри же, и пойми, что этого допустить нельзя! Сегодня электрофор, завтра - взрывчатые вещества, а потом и бомбы! Невинная, на первый взгляд, затея с электрофором - это первая ступень к виселице". Страшен сон, да милостив Бог. Невзирая на такой устрашающий конец беседы, директор отпустил меня с миром.

Если бы нужно было одним штрихом охарактеризовать отношения между учащимися и преподавателями в Нежинском гимназии периода 80-х годов, то можно было бы сказать, что это были отношения двух враждующих сторон, двух лагерей, находящихся в постоянной непримиримой войне между собой. Все начальство, сверху донизу, от директора, инспектора и классного наставника до любого учителя и надзирателя, было объединено заботами не о наших успехах в науках, не об улучшении преподавания, а о том, чтобы лучше выследить и предать учащихся, выслужиться перед директором доносом. На улицах учитель подмечал, кто из учеников нарушил форму, не так поклонился, гулял в неурочный час, и все это доносил директору. За все это накладывались взыскания. Любые признаки вольнодумства, чтение недозволенных книг, если только об этом узнавал учитель, доводились до сведения начальства, а это могло привести к изгнанию из школы.

Ученики платили учителям и гимназическому начальству ответными военными действиями. Необходимость самозащиты объединяла их, вырабатывалось чувство круговой поруки.

Иногда в этой мрачной картине непримиримой враждебности пробивался луч дружественного сотрудничества. Но всегда такое нарушение общего положения заканчивалось возвратом к состоянию войны. Особенно ярким

стр. 86

примером были наши отношения к "физику" - Якову Эрнестовичу Винклеру. Казалось, что он интересуется знанием. И мы, ученики, стремились помогать ему в физическом кабинете, в классе родилось соревнование в решении самых трудных задач по геометрии, например, Аппелониевых, задач на геометрические построения сложных алгебраических выражений и пр. Когда (сколько помню, это было в октябре 1885 г.) поздно вечером и ночью произошло величественное явление "звездного дождя", мы побежали к Винклеру на квартиру, чтобы разбудить его и пригласить понаблюдать за этим явлением и облегчить нам его понимание. У Якова Эрнестовича появились среди учеников преданные друзья. В нашем классе таким стал Тимофей Локоть. Это был очень начитанный, вдумчивый, самостоятельный юноша. Винклер приглашал его к себе. Дружба была длительная. Естественно, беседы велись вполне откровенные. Каково же было изумление Локотя, когда он вдруг был вызван к директору. Ему угрожало исключение за чтение Чернышевского и Писарева и за атеистические высказывания в разговорах с Винклером. Глубоко возмущенный пришел Локоть на урок физика. Я помню тяжелую сцену: Локоть перед всем классом поставил Винклеру вопрос: "Вы донесли на меня директору?" - и затем громко и внятно, в упор заявил покрасневшему и смущенному учителю: "Яков Эрнестович, вы - подлец!"

Разумеется, Локоть был исключен из гимназии. Наше же отношение к Винклеру, который как ни в чем не бывало остался на своем месте, коренным образом изменилось. Это ярко проявилось в том, что в числе учителей, которым группа сильно выпивших абитуриентов побила окна года два спустя, оказался и прежний "друг" учащихся Я. Э. Винклер.

Помню, каким почтением пользовался сначала молодой талантливый учитель русского языка и словесности Белорусов, автор "Этимологии и синтаксиса русского языка". И как круто изменилось отношение к нему, когда он окончательно обнаружил себя как заурядный член гимназического начальства. То же было и с новым учителем немецкого языка, назначенным после смерти швейцарца Гришота, плохо говорившего по-русски и совершенно бесплодно, в смысле овладения нами немецким языком, ведшего упорную борьбу за дисциплину в классе. У него была привычка постоянно копаться в своих карманах в поисках носового платка. Пока он ходил по классу, ученики успевали мелом, углем, а иногда и чернилами запачкать сзади фалды его фрака, поэтому и руки его были запачканы.

Когда вместо Гришота появился стройный, крупного роста, образованный молодой учитель, только что окончивший Дерптский университет, он прекрасно овладел классом. Его филологические объяснения происхождения слов, его чтение, с дополнительными замечаниями, отрывков из немецких классиков создали здоровую обстановку внимания и интереса к предмету. Он охотно отвечал на вопросы, с которыми к нему обращались. Но прошел год, другой, он вошел в учительскую среду, стал угрожать наказаниями и мало-помалу отношение к нему класса изменилось.

Постоянные требования гимназического начальства к учителям о поддержании внешней дисциплины, о внушении ученикам необходимости беспрекословного подчинения, постоянная боязнь учителей навлечь на себя подозрение в либерализме, боязнь повредить своей карьере делали свое дело и принижали педагога до уровня гимназического учительского болота.

Мы даже в младших классах знали, чем занимаются наши учителя. Вот, к примеру, учитель русского языка Иван Николаевич Михайловский. Очень серьезный, с окладистой бородой, обычно благожелательный человек. Входит в класс. Мы приветствуем его вставанием. Садится за стол на кафедре и погружается в какие-то подсчеты. Если в классе кое-где появляется движение или слышится шепот, Иван Николаевич, не отрываясь от своих листков, произносит: "Спокойнее, спокойнее". Час окончен. Звонок. Иван Николаевич тщательно складывает листы, кладет их в боковой карман и уходит. Ученики давно исследовали содержание записок, обработкой которых занимался Иван Николаевич на уроках. Это были записи карточной игры в вист или

стр. 87

в преферанс. Игра продолжалась с вечера до утра, а на уроках Иван Николаевич был совершенно поглощен подсчетами.

Все это может показаться теперь неправдоподобным, тем более, что Иван Николаевич был человек симпатичный, не лишенный способности отдаваться радости общения с природой. Не раз видел я его в загородной роще Войтовщине. Он ходил с сачком в руках, ловил бабочек, подолгу гулял в одиночестве. Раз он даже позвал меня к себе домой посмотреть его коллекции. Много тщательно сделанных ящиков были у него полны умело расправленными бабочками. Мне кажется, я испытывал к нему чувство симпатии. Без всякого, следовательно, предубеждения я передаю теперь совершенно точно закрепленные в памяти часы его уроков. Когда кто-либо из живших с ним по соседству учеников сообщал, что у Ивана Николаевича был картеж до утра, то вслед за этим появлялся наш учитель, усаживался за свой стол и, не вымолвив ни одного слова, уходил по окончании урока. Бывало, впрочем, что он приходил в дурном настроении. Тогда он начинал вызывать одного за другим учеников, распекал их за незнание, обрушивался с упреками против всего класса, кричал и ставил дурные отметки.

Два-три раза в год Иван Николаевич задавал на дом тему для письменного сочинения всему классу. Работа должна была быть представлена точно в назначенный день через месяц. У меня с этим связаны очень неприятные для меня самого воспоминания. Всякий раз я давал себе слово, что своевременно, добросовестно поработаю над темой, прочту необходимые статьи и произведения. Но затем откладывал на неделю-другую. Потом мучился и терзался мыслью, что я еще не приступал к сочинению, когда уже у большинства товарищей работа готова, они ждут только срока сдачи сочинения. В отчаянии, что дела уже не поправить, я засыпал вечером. Но так как откладывать уже было некуда, просыпался среди ночи и начинал писать. Писал я, разумеется, сразу "начисто", поскольку времени на переписку уже не было. К утру я перечитывал работу, с горьким сожалением, что не принялся за нее своевременно и потому не мог более просторно написать и обосновать разные разделы. К моему искреннему удивлению, те, кому я так завидовал, что они в срок взялись за работу, потом обижались, что Иван Николаевич ставит им тройки, а я мучился угрызениями совести, что я работал несколько часов в последнюю ночь и неизменно получал пятерку. Конечно, меня выручала большая начитанность, знание наизусть стихотворений очень многих поэтов, да, пожалуй, еще и вынесенная из уроков Никифора Ивановича в городской школе привычка к самостоятельной работе мысли. Мое неумение взять себя в руки и сразу же приняться за предстоящее дело осталось у меня как крайне вредный, очень огорчающий меня недостаток на всю жизнь.

Но не один только Иван Николаевич не обращал порой внимания на учеников на уроках. Нередки были случаи, когда и уроки Закона Божьего проходили в полной тишине. Батюшка законоучитель отец Хайнацкий, он же и профессор богословия в Филологическом институте, помещавшемся в том же здании, приходил в класс, садился за кафедру и погружался на весь час в чтение принесенных с собой фолиантов и газет. Если мертвая тишина в классе нарушалась громким смехом или вскриком забывшегося ученика, батюшка - нужно сказать, добрейший и очень справедливый человек - недовольно отрывался от своих фолиантов и крепко ругался: "Ах, вы, сукины дети, вот я перестану читать и начну вас спрашивать!" Угроза действовала, и класс погружался в глубокомысленное молчание. Мы читали взятые с собой книги, вложенные в обложки учебников, а батюшка доканчивал свою газету. Катехизис нужно было отвечать связно, включая в ответ дословно все содержание вопроса. Обычно дело облегчалось либо умелым подсказыванием, либо - при ответах с места - хорошо разработанной системой поддерживания на спине сидящего впереди соответствующих страниц из учебника. Лично я органически не способен на роль граммофона и потому всегда полностью, без всяких, говоря по-украински, "помылок" (погрешностей. - Ред. ), знал на память все главы Катехизиса со всеми текстами и настойчиво просил мне

стр. 88

при ответах не мешать. И до сих пор, восемьдесят лет спустя, не стерлись из памяти целые главы Катехизиса.

О протоирее и настоятеле гимназической и институтской церкви отце Хайнацком мне вспоминаются наши наблюдения, когда в третьем классе при изучении раздела "богослужение" нам приходилось в качестве практического занятия присутствовать также и в алтаре. Во время проскомидии наш батюшка смотрелся в зеркало, расчесывал гребешком бороду и в промежутках между полными благоговения возгласами посматривал в щелку занавеса на вратах, пришла ли жена директора и ее сестра, которой наш законоучитель интересовался, не особенно скрывая от нас свое чувство. В том же третьем классе он на многих уроках читал и разъяснял доказательства бесспорности существования Бога. Одно из особенно образных доказательств запало мне в память по своей очевидной непригодности. Держа в руке "Одиссею" Гомера, отец Хайнацкий говорил: "Можно ли себе вообразить, чтобы бесчисленные количества брошенных букв сами собою сложились в слова, в гекзаметры, в великое произведение гениального творца "Одиссеи"? Так же невозможно мыслить себе создание всей вселенной, в которой все так гармонично и разумно, без признания существования всемогущего Господа Бога, творца неба и земли, видимым всем и невидимым". Всеми доводами логики, то есть рационального, разумного мышления, вновь и вновь доказывая необходимость веры в существование Бога, отец Хайнацкий только колебал ее. Вера, ведь, потому и вера, что она не нуждается в доказательствах от разума. И сам отец Хайнацкий наряду с попытками путем разумных доводов доказать существование Бога требовал, чтобы каждый веровал, ссылаясь на приводимый в Катехизисе текст: "Веровати подобает коемуждо (каждому) яко есть и взыскующим его мздовоздатель бывает". И после всех своих доказательств на одном из уроков он наставительно объяснил, что сама по себе попытка - разумом постичь Бога и обосновать веру в него - уже является нечестивой. При этом он рассказал, как один из святых отцов церкви - кажется, святой Антоний - однажды поддался искушению и, прогуливаясь на берегу моря, погрузился в размышления о бытии Господа. Долго и сосредоточенно размышлял он, как вдруг обратил внимание, что у самой воды сидит старик и ложкой черпает ее из моря. Святой приблизился к нему и ласково спросил: "Что делаешь, старче?" И тот ответил: "А вот выкопал в песке ямку и хочу все море в нее перелить". - "Но ведь это же невозможно: ямка мала, а море бескрайне". - "А и сам ты еще более безумным делом занят, - ответил старик, - хочешь своим ограниченным разумом постигнуть бога, который безмерней всех океанов". И в ту же минуту старика не стало, а святому Антонию стало ясно, что это был сам Господь.

Совершенно наглядно можно было наблюдать, что именно настойчивое стремление подвергнуть разумному рассмотрению вопрос о существовании Бога, без всякой увязки с закономерностями природы, заставило впервые в жизни многих учеников задуматься над этим вопросом, скептически остановиться на нем.

Попутно скажу о себе, что очень рано, еще задолго до гимназии, я проверял, правильно ли утверждение, что все зависит от воли божьей, и убеждался, что на деле этого нет. В четвертом классе мне случайно попала в руки книга Ренана "Vie de Jesus" ["Жизнь Иисуса"] на французском языке. Я с большим интересом прочитал ее, а потом для брата и Костика Левицкого, которые в то время французского не знали, перевел и записал в нескольких тетрадях. Мы с братом, так же как и Галяка с Левицким, относились к вопросам веры и вероучений, как к изучению греческой мифологии. Я лично был вполне убежден, что и сам наш воинственный борец за веру не принимает всерьез гипотезу о Боге, совершенно ничего не объясняющую и не помогающую в поисках раскрытия причинных связей в явлениях природы.

Очень далекие от положительных остались у меня воспоминания об учителе греческого языка Добиаше. Мы его назвали "младшим" в отличие от его старшего брата, занимавшего кафедру греческого языка в Историко-филоло-

стр. 89

гическом институте. Наш Добиаш был классическим образцом чрезвычайно ограниченного формалиста-бюрократа. Все его преподавание сводилось к задаванию урока - прочитать и приготовить от сих пор и до сих пор - и в спрашивании урока. Опрос начинался требованием показать "ваше приготовление". Нужно было подать тетрадку, в которую полагалось выписать все глаголы из прочитанного отрывка со всеми их формами, затем - имена существительные и прочие слова. После проверки приготовления нужно было перевести отрывок. Следовала отметка. "Приготовление урока", то есть выборка из словаря и русский перевод слов - это самое главное, обязательное и в младших и в старших классах. Добиаш очень дурно говорил по-русски, но чрезвычайно любил наставлять нас на правильный путь жизни. Главные правила: 1) старших всегда надо уважать и слушать, а начальству нужно повиноваться и в точности выполнять все его указания; 2) необходимо быть во всем бережливым, помнить, что "копейка рубль бережет". Дальше этих нравоучений его экскурсии в область этики и философии не шли.

Латинский язык в старших классах преподавал Абрамов, занимавший в гимназии должность инспектора. Он не требовал выписывания из словаря и заучивания отдельных слов, а добивался, чтобы, читая целый отрывок, ученик понимал его смысл и из контекста, не заглядывая в словарь, доходил бы до понимания значения отдельных слов, даже если дотоле это слово еще не встречалось. Урок его всегда был интересен, потому что обязательно нужно было внимательно и напряженно вслушиваться в читаемый им отрывок. Очень выразительно прочитывал он одну-две страницы из Тита Ливия, Саллюстия или Цезаря, а затем предлагал кому-нибудь из учеников рассказать прочитанное на латинском же языке. Обыкновенно, если ученик не мог ничего пересказать из услышанного, ему давалось задание перечитать и перевести со словарем тот же отрывок дома и научиться передавать его содержание на латинском языке. Если ученик, по усвоенной от Добиаша привычке, подавал Абрамову тетрадку с выписанными незнакомыми словами, он раздраженно кидал тетрадь на пол с презрительным замечанием "мальчишество!" Бывало, после его очень выразительного двукратного чтения он вызывал для ответа трех-четырех учеников и, если они не могли изложить по латыни смысл прочитанного, гневно кричал: "Столпы бессмысленные" и для успокоения вызывал меня. Так как я внимательно вслушивался и схватывал не только общий смысл, но и запоминал при этом целые предложения и характерные выражения, то он оставался вполне удовлетворенным.

Цель его состояла в том, чтобы научить понимать фразу, не переводя каждое слово на русский язык. Много позднее, в университете, и уже будучи врачом, я по этой системе овладевал иностранными языками настолько, чтобы читать специальные книги и журналы, нужные мне, не только на немецком, французском, но и на английском, итальянском, испанском, чешском и польском языках. И всегда с благодарностью вспоминал Абрамова, научившего меня этому методу. Между прочим, Абрамов не допускал, чтобы кто-либо осмелился усомниться в правильности его указаний. Помню, еще в пятом классе после рождественского перерыва он выдавал стипендию за три месяца сразу золотыми монетами десятирублевого достоинства (из расчета 16 руб. 66 коп. в месяц). Я расписался в соответственных графах ведомости. Придя домой, пересчитал деньги. Оказалось, - одна десятирублевая монета была лишняя. Я бегом через весь город вернулся в гимназию. Запыхавшись, весь мокрый, вбежал я к Абрамову и сказал, что по ошибке он дал мне лишние 10 рублей. Абрамов сразу гневно закричал, что он не ошибается, - что это я напутал. "Но у меня никаких денег не было, когда я шел получать, а вот оказались эти деньги", - и я положил на стол 60 рублей вместо 50-ти. С недовольным видом он взял обратно 10 рублей и не очень учтиво отпустил меня: "Идите!" Он не поблагодарил меня, так как считал, что я поступил только честно и иначе поступить не мог.

В последних классах гимназии в качестве отдельного предмета преподавалась логика. Преподавал ее профессор философии Историко-филологи-

стр. 90

ческого института Маливанский. Его метод обучения был прост. К каждому уроку он задавал один параграф по учебнику логики, а затем вызывал одного за другим учеников, которые должны были рассказывать выученное. И чем ближе к тексту отвечал ученик, тем выше была отметка. Двоек ставил он много. Помню, в начале одного урока мой одноклассник Ильченко обратился к Маливанскому с просьбой не спрашивать его, так как у него очень болит голова. Профессор ответил, что логика не имеет никакого отношения к телу человека или к частям тела. По законам логики мыслит душа. Поэтому он стал мучить Ильченко вопросами и в конце концов поставил ему двойку.

Живо встает в моей памяти учитель истории Сребницкий. Невысокого роста, с умным, всегда несколько напряженным раскрасневшимся лицом, он редко улыбался, сохраняя ровное, серьезное выражение лица. Деловито входил в класс и никогда не занимался на уроках посторонними делами. Конечно, уроки по истории нужно было готовить по учебникам Иловайского и Беллярминова. Но Сребницкий не ограничивался только задаванием и опрашиванием уроков. На каждом занятии он вызывал для ответа по пройденному или по очередному уроку одного-двух учеников и ставил им после тщательного опроса оценку за всю четверть. Меня он спрашивал редко, не более одного раза в четверть или даже за целое полугодие, доверяя моим знаниям. Он знал, что я много читаю по истории, в чем он мог убедиться, когда, отвечая, я выходил за рамки учебников и рассказывал, умалчивая об источнике, о Фридрихе Барбароссе, о Средневековье или о гуманистах по Писареву.

У нас в доме, в книжном шкафу отца, была многотомная история России Соловьева. Ее я в разное время читал том за томом и потом, благодаря не раз выручавшей меня памяти, отвечал Сребницкому значительно полнее, чем по учебнику. Второй половиной урока Сребницкий пользовался для изложения следующей темы. Видно было, что он готовится к урокам, и его изложение всегда было интересным и ни в какой мере не состояло только из материала учебника. Однако он был далек от освещения социальных и экономических изменений в исторической перспективе, а движущие силы в истории видел только в политических задачах, которые выдвигались крупными государствами в борьбе между собой. Политические задачи, осуществление которых преемственно велось от Ивана Калиты до среднеазиатских завоеваний Александра II, - это все была одна и та же сила движения в сторону раздвигания пределов России от Балтийского и Черного морей до Северного Ледовитого и Тихого океанов. И я вспоминаю, как эта доминирующая идея расширения, экспансии государства подсознательно передавалась ученикам и как при рассмотрении карты Европы и Азии неизменно высказывались затаенные пожелания еще больше расширить пределы нашей страны.

В первую половину моего пребывания в Нежинской гимназии ее директором был Мейков, в парадные дни являвшийся в гимназическую церковь в генеральской форме: в белых брюках и в расшитом мундире с широкой голубой лентой через плечо и крупной звездой на груди. Я не помню его имени и отчества: среди гимназистов они хождения не имели, а заменялись общепризнанным выразительным прозвищем "Мамай". От директора ничего другого никогда нельзя было ждать, кроме Мамаева побоища.

Гимназический день начинался общей молитвой. По звонку все учащиеся и все начальство собирались в большой зал, не в Актовый, открывавшийся лишь в редких случаях - на первый день Пасхи и на годовом акте. Непосредственно перед звонком на молитву по всем коридорам проносился Мамай, сопровождаемый экзекутором. Они заглядывали в каждый класс и обязательно заходили в умывальную и уборную. Он не проходил, а именно проносился, как карающая десница Юпитера. И горе было всякому попавшемуся на его пути с явным "corpus delicti" [состав преступления] - с нарушением формы или с курительными принадлежностями, которые не были своевременно укрыты или замаскированы. Фамилия записывалась экзекутором в список жертв Мамаева побоища за данный день. Наказаниями были либо карцер, либо даже исключение. Лента и белые штаны в торжественные

стр. 91

дни, да объявление списка жертв ежедневного побоища - это все, что запечатлелось в памяти за четыре года директорства Мейкова-Мамая, получившего вместе с чином тайного советника более высокое назначение. От нас он был переведен в Варшаву попечителем учебного округа.

Помощником директора был ненавистный всем Химера, всегда носивший мундирный фрак, человек с густой коротко остриженной бородой, говоривший ровным, тихим, гнусавым голосом. Среди гимназистов он не имел другого имени, кроме "Химера", не удивительно, что я не помню его фамилии. Он донимал провинившихся своими тихими змеиными допросами и нудными нотациями. Таким же инквизиторским тоном вел он и преподавание на своих уроках классических языков. Он занимал квартиру в первом этаже монументального здания нашей "гимназии князя Безбородко", выходившую на лестницу, по которой мы поднимались в гимназию, помещавшуюся во втором этаже. Всегда было желание, как бы не встретиться с Химерой, со змеиными его глазами. Главный его интерес и внимание всегда были направлены на то, чтобы подловить или выследить какие-либо признаки вольнодумства, свободомыслия, раскрыть крамолу. Его боялись, как следует бояться притаившейся змеи.

Нежинская гимназия, рассчитанная на 200 - 300 "своекоштных" учеников, помещалась во втором этаже "дома Безбородко", а третий этаж занимал Историко-филологический институт на 40 - 60 человек, причем там же находилось и общежитие для всех студентов, которые жили там, как в монастыре, чтобы полностью оградить их от крамольного влияния со стороны населения.

Филологический институт был учрежден вместо прежнего лицея специально для подготовки вполне благонадежных учителей для классических гимназий, из которых в свою очередь должны были выпускаться благонадежные, не зараженные вольнодумными мыслями чиновники. Третий этаж являлся инкубатором для искусственного высиживания птенцов с точно скроенной, штампованной душой. К нему вполне подходила кличка "живопырка". Студенты - бородатые дяди, все упакованные в форму, отпускались на прогулку в город только на строго определенный срок. Они не получали ни газет, ни журналов, не могли приносить с собой книг. По сравнению с ними мы, гимназисты, жили на полной воле-волюшке: от населения изолированы не были, гулять могли не спрашивая разрешения. Правда, были подробные правила и инструкции, регламентировавшие внеклассное поведение учеников, были и специальные надзиратели, и добровольные соглядатаи из учителей, но вся эта слежка была малоэффективна.

Монументальное трехэтажное здание гимназии с широкой парадной лестницей и красивым балконом, поддерживаемым восемнадцатью мощными белыми колоннами, обнесено было каменной оградой с решеткой, вдоль которой тянулись внутри двора аллеи белой акации и пирамидальных тополей. В весенние месяцы эти аллеи непрерывно оглашались пением бесчисленных соловьев. Когда в мае или начале июня цвела белая акация, аромат ее заполнял всю округу, проникал в классы, коридоры. На обширном, всегда сухом дворе, заросшем в главной своей части подорожником и трын-травой, посередине были устройства для гимнастических упражнений: шесты, наклонные лестницы, параллельные брусья и пр. К чести гимназии надо сказать, что уроки гимнастики и упражнений во дворе велись регулярно. После уроков до сумерек двор предоставлялся для игры в гилки (лапта), в городки и для других подвижных занятий.

Еще большей любовью пользовался у нас примыкавший сзади ко двору большой тенистый, со многими пересекающимися аллеями и лужайками Лицейский сад-парк, воспетый Гербелем. Парк был обнесен глухим высоким забором, за которым тянулись сенокосные луга и доходившая до окраины города роща. Глухой забор и даже сторож не могли служить препятствием к тому, чтобы мы и до начала уроков, и поздним вечером, и в лунные ночи подолгу гуляли в этой роще и на отдаленных лужайках, с полной гарантией, что никто из начальства за высокий забор из гимназического сада не проник-

стр. 92

нет. Единственный раз за много лет я встретил здесь сидевшего на пне в глубоком раздумье нашего законоучителя Хайнацкого.

Зимою мы гонялись здесь за зайцами, не хуже гончих собак выслеживали их по следам. Когда мы жили на окраине города, мы с братом через эти луга и через постоянно заделываемую и с такой же настойчивостью восстанавливаемую нами дырку в заборе более чем вдвое сокращали свой путь в гимназию. В роще росли необычайно высокие дикие грушевые деревья. В осенние заморозки мы сбивали с них груши, бросая камни и палки. Это было прекрасным упражнением, заменявшим упражнения в метании диска, приносившим к тому же и непосредственную пользу.

Между гимназическим двором и рекой Остер лежало заливаемое вешними водами, сильно заросшее тростником и кустами лозы, непроходимое болото. В нем водились дикие утки, по вечерам кричали коростели-дергач и, слышалось пение очеретянки. Это обширное по пространству болото лежало, можно сказать, в центре города и придавало Нежину своеобразный колорит глухого, заброшенного, болотного захолустья. На другой стороне реки, куда от гимназии можно было перейти по деревянному мосту, находилось несколько церквей, в том числе Соборная и Греческая, центральная улица города - Мостовая и городская площадь перед собором. В бытность нашу в первом классе часть этой площади была отведена для постановки памятника Н. В. Гоголю, который с 1821 по 1828 год учился в Нежинской гимназии. В Лицейском парке на старых садовых скамьях, на почерневших столах и на коре стволов сохранялись выдолбленные автографы Гоголя с его инициалами или полной подписью. Запомнилась мне загадочная, глубоко вырезанная надпись:

"ra, ra, ra es et in 
ram, ram, ram ib"

с подписью Н. Г. Разгадка этой надписи:

"Terra, terra, terra es et in 
Terram, terram, terram ibis",

то есть "прах ты и в прах превратишься"¹ .

Открытие памятника Н. В. Гоголю проходило очень торжественно. Ученики гимназии были построены поклассно. Впереди - все высшее начальство, затем классные наставники вели каждый свой класс. Перед нами шли студенты Историко-филологического института. На площади перед собором уже стояли учащиеся женской гимназии и других учебных заведений. После молебна в соборе нас подвели поближе к памятнику, где собрались прибывшие делегации. После нескольких речей, которые до нас не долетали - громкоговорителей ведь тогда еще не существовало, - в сквере было гулянье до вечера.

Вспоминаю об этом только потому, что на следующий день все гимназисты были взволнованы тем, что "старшего Локтя" - он был тогда, кажется, в третьем классе - посадили по распоряжению директора на три дня в карцер за то, что кто-то из учителей застал его в беседке нового сквера, когда он не то целовал, не то обнял гимназистку. Карцера в то время уже не было, и Локтя посадили в пустой класс, приставив к двери сторожа. На столе поставили воду и лежал кусок черного хлеба. Разумеется, несмотря на запрет, мы проходили мимо двери, стараясь подать голос Тимофею Локтю.

Река Остер в Нежине течет только весною, когда, разливаясь, заливает прибрежные огороды. В остальное время года в реке, в выкопанном довольно широком русле, стоит вода. Русло это тянется через весь город на протяжении нескольких километров, и только два-три километра за городом Остер принимает свой натуральный вид протоков среди густых зарослей очерета-камыша-ивняка. Катанье на лодках-баркасах с плоским дном было очень распространенным среди гимназистов. Мы мечтали завести свою лодку, и в четвертом классе нам удалось за ничтожную плату достать старый баркасик. Мы с Сергеем сами его законопатили, просмолили, подшили борты, исправили дно. Работали немало. Наконец дождались и весны. Как-то, вернув-

стр. 93

шись с уроков, увидели, что Остер вышел из берегов, лед вспучило, он поломался и по реке поплыли "криги" - большие льдины. Затем шли мелкие льдины, и мало-помалу река стала очищаться ото льда.

Не сказав ничего матери, мы после обеда спустили зимовавшую на берегу лодку на воду. Кроме весел запаслись шестами, чтобы отталкиваться на мелких местах. Мы быстро плыли по течению, но вскоре лодку снесло на залитый берег. С трудом справляясь с течением, мы наткнулись на залитый водой плетень, лодка перевернулась. Место было неглубокое, меньше чем по пояс, но нам никак не удавалось перевернуть лодку обратно. Держась за колья плетня, мы пытались тянуть ее к берегу. Но усталость, страх и сильный холод вынудили нас бросить лодку у плетня, выбраться на берег и думать только о том, как высушиться и обогреться. Невдалеке было несколько домов. Мы зашли в ближайший и получили первую помощь, отжали воду, переобулись и, разжившись спичками, развели на берегу костер из сухого ситняка. Обсушившись около него и заручившись обещанием, что, как только вода спадет, нашу лодку, крепко застрявшую у плетня, вытащат на берег, мы поспешили домой. И только позже рассказали о своем приключении.

Сергей, бывалый и привычный ко всяким неожиданностям во время охоты, проявил во время катастрофы большую выдержку. Я же пережил большое волнение и тревогу. Тем не менее позднее, в старших классах, я систематически занимался упражнениями по гребле. Очень часто я видел, что так же, как и я, только на хорошей, щеголевато отделанной лодке, делает "моционы" профессор-филолог Кириллов. Он приходил непременно со своей собакой, которая вскакивала в лодку первой. Собака имела замечательную особенность: своею походкой, всем своим видом она напоминала своего хозяина, имела с ним необъяснимое сходство. Я думал, что это только мое воображение, но многие мои однокашники считали так же.

Зимой мы совершали по льду реки далекие прогулки на коньках. Обычно большой гурьбой неслись мы за город, там вооружались султанами из рогозы или длинными очеретинами и проносились через весь город домой.

Традиционной большой прогулкой целым классом за город каждый год была "маевка" в лесу. Ближайший от Нежина лес был довольно далеко, верстах в десяти-двенадцати, а то и больше. Избиралась подготовительная комиссия. Она закупала всю необходимую для "майской каши" провизию, обеспечивала необходимую посуду: котел для варки каши, ложки, самовар и стаканы для чая и пр. В один из дней, выделенных для подготовки к экзаменам, мы нанимали лошадь с возом, сами отправлялись в путь всей компанией пешим ходом. За городом прогулка оживлялась пением, бегом, собиранием цветов.

Однажды недалеко от леса увидели озеро. Многие повернули к нему. Одни вздумали купаться, другие, раздевшись, перебрались через воду на зеленый плав, погружавшийся в воду, когда на него вступали сразу два-три человека. Шум, веселые крики спугнули сидевших на гнездах куликов. Были найдены в гнездах же яйца пигалиц, оказавшиеся еще не насиженными. Нашли также гнездо дикой утки с яйцами, их оказалось более десятка. Великолепны были еще не сбросившие своего брачного разноцветного оперения туруханы. В лесу в полном цвету были ароматные желтоголовики - тролли-усы. Распустились ландыши. Часа два мы углублялись в чащу леса, который становился все гуще, а деревья - крупнее. Собрали изрядное количество сыроежек. Неожиданно наткнулись на дом с садом и огородом. В нем жил пожилой одинокий человек, обрадовавшийся нашей молодой веселой компании. Он помог развести костер, устроить котел. Мы достали воды из колодца и "специалисты" по майской каше принялись за свое дело. В котел, помимо всего закупленного - пшена, масла, свинины, пошли и взятые из гнезд яйца, и собранные сыроежки. На табурете уже кипел самовар. Хозяин дома оказался интеллигентным человеком, толстовцем по убеждениям. Потерпев какую-то большую жизненную аварию, он захотел жить своим трудом и уже несколько лет жил в лесу в полном уединении.

стр. 94

Эта маевка была в 1887 году, когда мы уже учились в шестом классе. Как ни зорко я следил, чтобы среди наших заготовлений и закупок не было бы никаких винных напитков, все-таки, к моему большому изумлению и огорчению, на ковре появилось несколько бутылок вина, и охотников до них среди трех десятков участников оказалось достаточно. Сваренная каша, а вернее густой суп со всевозможным приварком и обильным количеством зеленого лука, сорванного в огороде нашего пустынника, оказался, разумеется, вкуснее всех кушаний, которые доводилось пробовать кому бы то ни было в жизни. Это подтверждал и деливший с нами наш пир в самом безмятежном и счастливом настроении наш хозяин-толстовец. Великолепен был и неожиданно составившийся хор, и все исполненные им песни имели оглушительный успех.

Как-то незаметно прошли первые месяцы 1889 года. Приближалась последняя весна нашей гимназической жизни. Все более властно вступали в свои права тревоги, страхи и мысли о предстоящих выпускных экзаменах - "экзаменах зрелости". Заботила нас, помимо всего, дальнейшая судьба созданного нами кружка самообразования и все возраставшего фонда запретных для гимназистов книг. Решение этой задачи, однако, было значительно облегчено тем, что за нами следовал класс, где был мой брат Сергей и целый ряд очень деятельных членов нашего кружка, таких, как выдающийся по своим способностям Талиев (позднее профессор биологии в Харьковском университете)² . В полном порядке мы передали им книжный фонд нашего кружка. Это было драгоценное наследство, о котором нужно было ежечасно заботиться, чтобы оно не превратилось в "закрытый скупостью и бесполезный клад", а было бы орудием пробуждения и формирования общественно-политического сознания у гимназистов.

За пять лет владения этим кладом в нас самих выработалось очень полезное чувство постоянной ответственности, чтобы ни одна книга не лежала бесплодно. Чтобы обеспечить непрерывность пользования каждой книгой, мы присматривались к товарищам по классу, к ученикам других классов, в особенности к новичкам, ежегодно переводившимся из других гимназий, преимущественно из Москвы и Петербурга, в нашу гимназию на казенную стипендию.

Некоторую тревогу внушал нам слишком выраженный крен в сторону естественных наук наших преемников - Талиева и других - и недостаточное влечение к общественно-политическим вопросам, к таким книгам, как "Азбука социальных наук", "Социальное положение рабочих", "Политическая экономия" Милля с примечаниями Чернышевского, статьи Шелгунова³ и пр.

В 1882 - 1888 годах в Нежинской гимназии существовали два, внутренне никакой общей целью между собой не связанных, враждующих лагеря: один - начальство и учителя, другой - те ученики, которые входили в скрытый от недремлющего ока начальства кружок самообразования. Мир учителей - с полным оскудением личности, отсутствием интеллектуальных запросов и погружением в мелкое житейское прозябание - и мир нашего кружка, мир страстного стремления к знаниям, к расширению кругозора и приобщению ко всем завоеваниям свободной человеческой мысли, к борьбе против гнета и бесправия людей.

Наибольшая склонность у меня была к математике и естественным наукам, и только в седьмом-восьмом классах весы стали склоняться в пользу поступления после окончания гимназии на медицинский факультет: куда ни сошлют, буду непосредственно полезен людям. А если и не сошлют, то все равно работа врачом - это лучший путь к сближению с населением. Но ближайшая цель - выстоять против всех утеснений и гнета катковско-победоносцевской гимназии, перенести все трудности, чтобы, получив аттестат, иметь доступ к живым источникам подлинного знания в университете.

Стремясь расширить круг пользующихся книгами, изъятыми из библиотек за их передовое направление, мы искали "читателей" не только в гимназии, но и за ее пределами. Так, помню, еще в четвертом классе, познакомившись поближе с молодым грамотным рабочим, пильщиком дров,

стр. 95

я приглашал его заходить по воскресеньям к нам. Когда выяснилось, что он любит читать, знает стихи Шевченко, Никитина и Некрасова, я стал давать ему книжки "Отечественных записок".

Однажды ближайший мой друг Вячеслав Галяка рассказал, что, будучи в гостях у каких-то знакомых, он встретился там с гимназисткой, много говорившей о пустоте и безыдейности, скудости умственных запросов ее соучениц. Ему казалось полезным привлечь ее к чтению Писарева, Добролюбова, Чернышевского. Но она жила в пансионе под неусыпным контролем. В указанный день я познакомился с нею. Ее фамилия была Волошинская. Потом я передавал ей одну задругой книги из нашей библиотечки. Во время наших прогулок она с удовлетворением рассказывала о глубоком впечатлении, которое у нее оставили сочинения Писарева, роман Чернышевского "Что делать?" Но две-три недели спустя пришла не она, а одетая не барышней и не гимназисткой, а повязанная платком крепкая девушка, которая рассказала, что она читала книги, получая их от Волошинской; что классная дама нашла у Волошинской томик Писарева, до смерти запугала ее и взяла с нее слово, что она больше никогда такого рода книг читать не будет. Пришедшая девушка, Королева, была человеком совсем другого склада. Она поведала, что живет в купеческой семье с родителями, но твердо решила после окончания гимназии вырваться из дома и добиваться высшего образования. Я познакомил ее с некоторыми товарищами. Она была усердной читательницей наших книг и, действительно, по окончании гимназии уехала в Москву и там добилась приема на открывшиеся в то время фельдшерские курсы. Позднее я слыхал, что она работала в одном из студенческих кружков.

Другой вопрос, который мы загодя, еще до выпускных экзаменов, обсуждали и разрешили всем классом, был вопрос о групповой фотографии всего класса вместе с учителями. Настолько ясно сознавалось отсутствие необходимой моральной связи, единства моральных основ между нами и гимназическим начальством, которое не только не стремилось расширить наш кругозор, но, наоборот, по мере сил мешало нам на этом пути, что явилась мысль фотографическую группу на память о гимназических годах иметь без учителей. Она встретила в классе почти общее сочувствие. Мы выбрали инициативную группу, которая составила проект виньетки в виде широкой ленты, окаймляющей всю фотографическую группу с размещенными на ней карточками каждого из тридцати двух учеников нашего класса. Ленту эту держал паривший вверху орел и на ней был написан призыв Некрасова: "Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте, спасибо вам скажет сердечное русский народ!" Мне казалось более скромным и более отвечающим нашим идеалам служения народу выразить на виньетке наше понимание цели образования словами Глеба Успенского: "На то на свете и живут умные и образованные люди, чтобы простой человек не погибал понапрасну". По желанию класса обе эти надписи были приняты. А в противовес оторванности классического образования от изучения основных наук об окружающем мире и природе - в качестве орнамента на виньетке было решено дать не картинки из греческой мифологии, а орудия научного экспериментального познания, предметы химической лаборатории. Именно так и была изготовлена памятная фотография, но раздать ее было решено только после действительного окончания гимназии и получения аттестатов зрелости. Помещать ли в общую композицию вместе с учениками их классных наставников и соглядатаев-учителей, украшать ли ее эмблемами современной мысли и современных методов науки и высказываниями о предназначении представителей передового русского самосознания или цитатами из Цицерона и снимками Аполлона и Дианы - это дело вкуса и умонастроения тех, кто хотел иметь памятный снимок, а не начальственного усмотрения. Чтобы подчеркнуть, что мы не нарушаем тесные рамки дозволенного, на раскрытом томе сочинений Г. Успенского, красовавшемся на переднем плане виньетки, было четко написано: "Дозволено цензурой в 1889 году", как это и было в действительности. Кому же могла придти в голову мысль, что из-за этого снимка разыграется целая ис-

стр. 96

тория? Вся последующая судьба нашей фотогруппы настолько характерна для того времени, что о ней стоит рассказать до конца.

Кончился полный волнения период выпускных экзаменов. С утверждения попечителя учебного округа были нам выданы долгожданные аттестаты зрелости. При этом начальство особо отметило исключительные заслуги нашего выпуска. За всю историю Нежинской гимназии в нашем выпуске окончили ее с золотой медалью не один, а двое (одним из них был я) и с серебряной медалью - трое. В радостном настроении, можно сказать, в надежде славы и добра, разъехались мы на каникулы. В ожидании ответа о приеме в Московский университет я проводил время на хуторе "Попенки". Уже созрели вишни; в жаркий солнечный день, взобравшись на большое вишневое дерево, я с братьями спешно обрывали вишни, так как их объедали стаи скворцов. С дерева я увидел приехавших двух товарищей - Вячеслава Галяку с другом. Это было необычно, поскольку от Нежина до нашего хутора было более семидесяти верст. Друзья сообщили о непоправимой беде. Учитель Шарко увидел у своего сына, окончившего гимназию в нашем выпуске, нашу фотогруппу. Слова совершенно ему неведомого крамольного поэта Н. А. Некрасова показались ему настолько явно революционными, что, схватив снимок, он немедленно представил его директору Николаю Ефремовичу Скворцову, профессору и философу. Директор тоже решил выслужиться и, не жалея живота своего и жертвуя незапятнанной благонамеренной репутацией гимназии, направился с пресловутой фотографией в местное жандармское управление, где предложил произвести обыски у всех выпускников, отобрать у них фотогруппы, а самих выслать в Сибирь. Жандармский начальник, как тотчас же стало известно, крайне разочаровал директора, сообщив ему, что и Некрасов и Глеб Успенский цензурой разрешены, а в цитатах, приведенных на фотогруппах, ничего нет крамольного или предосудительного. Что же касается указания директора, что орел, парящий в облаках над группой, не двуглавый, то жандармскому управлению известно, что летающие в природе орлы имеют лишь одну голову и фотографу, имеющего в качестве украшения чучело орла, нельзя ставить в вину отсутствие у этого орла второй головы.

Потерпев афронт там, где он думал заслужить лавры, директор-спаситель отечества стал действовать другими средствами. Он вызвал в гимназию всех выпускников и в присутствии всех учителей стал стыдить их за то, что они унизились до такого позора, чтобы вместо изречений древних писателей - Платона или Вергилия - поместить на фотографиях цитаты из подонков, газетных писак, таких, как Некрасов, которого читают в трактирах потерявшие всякий стыд рабочие. Далее директор заявил, что если в кратчайший срок не будут собраны и сданы ему все до единой фотогруппы, то он добьется аннулирования аттестатов и во всяком случае разошлет об окончивших такие характеристики, которые сделают совершенно невозможным поступление их в высшие учебные заведения.

По поручению всех побывавших у директора товарищей приехавшие настаивали, чтобы я немедленно отдал им свою фотогруппу. Отказ в этом будет рассматриваться, как действие, подвергающее риску не только меня лично, а целый класс. Я, разумеется, группу отдал.

Не без тревоги ждал я после этого сообщение из Московского университета с ответом на посланное мною прошение о приеме на медицинский факультет. Но либо директор не осуществил своей угрозы об отправке туда неблагоприятной характеристики, либо в университете руководствовались моим блестящим аттестатом и золотой медалью, а не дополнительной характеристикой. Во всяком случае вскоре, к моему успокоению, я получил извещение о зачислении меня в число студентов Московского университета.

В начале 1890 года вместе с одним из студентов, лично знавшим известного адвоката Ярошенко, мы побывали у него и просили возбудить от нашего имени дело против директора Скворцова, который шантажом и запугиванием отнял у нас принадлежащие на вполне законном основании, как личная собственность, фотогруппы. Юрист обещал тщательно ознакомиться с делом.

стр. 97

Но вскоре за участие в студенческих сходках в феврале 1890 года я был выслан из Москвы под гласный надзор полиции. Только в 1894 году, заканчивая Дерптский университет, как-то вспомнили мы - я и живший совместно со мною на квартире К. О. Левицкий - о случившемся пять лет назад изъятии у нас фотогруппы. На всякий случай мы написали в дирекцию Нежинской гимназии заявление о возвращении нам нашей фотогруппы. И вот, спустя довольно долгое время, мы получили вызов к проректору университета профессору русской истории Бринкеру. Он под личную нашу расписку вручил нам изувеченные наши фотогруппы. В сопроводительном письме сообщалось, что снимки были "конфискованы" для уничтожения вредных и позорящих надписей. Вся виньетка со снимком орла и ленты была вырезана, а книга затушевана. Я рассказал профессору, какие были надписи, он не сразу мог понять и поверить, что могут быть такие недобросовестные (gewissenlose) педагоги в провинциальных гимназиях. Но вот сейчас, более шестидесяти лет спустя, когда я пишу эти строки, передо мной висит на стене эта "историческая" фотография, как вещественное доказательство, изобличающее классическую гимназию, служившую в руках реакционного министра народного просвещения Дмитрия Толстого орудием для полного отрыва от народа подготовляемых ею будущих "образованных" людей и превращения их только в источник пополнения бюрократического чиновничества.

Наше, и мое, в частности, отношение к заполнению всей гимназической программы классическими языками и, в особенности, их грамматикой, как к существеннейшей части мертвящей схоластической системы образования, определилось с первых лет пребывания в гимназии. Слишком уж очевидна была ненужность, бесполезность зазубривания слов и грамматических правил древних языков, на которых давно не говорит ни один народ, а то, что осталось от этих языков в виде письменных памятников, давно уже много раз издано в переводах на русский и другие современные живые языки. Зачем же главная часть времени и сил направлялась на эту схоластику? Этот вопрос вставал перед нами со всею неотступностью. И ответ на него сложился вполне определенный: для того, чтобы отвлечь наше внимание от изучения проблем современной живой жизни!

Но понимание ненужности заполнения программы классическими языками не мешало мне признавать одного из учителей, Абрамова, умевшего на построении латинской речи раскрывать логическую связь понятий, показывать развертывание логического процесса мышления, путь к овладению не только латинским, но и всяким другим языком, учившего вслушиваться, вдумываться, не гнаться за словами, а познавать их смысл из связной речи, изучать новый язык, как ребенок изучает впервые родную речь. Абрамов чувствовал ритмичность в складе речи и умел заставить нас почувствовать эту ритмичность у Овидия, Горация и Вергилия.

Одно воспоминание очень ярко сохраняется у меня о ходе выпускных экзаменов. Все шло удачно и благополучно. Окрыленный надеждой на возможность получения золотой медали, пришел я на письменный экзамен по русскому языку. В обширном актовом зале были расставлены на значительном расстоянии друг от друга тридцать два стола. Вошла торжественно комиссия. Были проверены все столы. Затем председатель комиссии распечатал присланный из округа конверт и громко прочитал тему для сочинения: "Влияние просвещения на нравственность людей". Были розданы заштампованные листы бумаги, которые нужно было возвратить по счету. Оставив надзирателей, комиссия удалилась. Проходил час за часом, а я не мог остановиться ни на каком плане и не мог начать писать. Уже многие сдали сочинение, а я еще не брал пера в руки. Мною овладело полное отчаяние, все уже казалось потерянным. Когда зал опустел уже почти наполовину, я, убедившись, что ничего путного со всего моего обдумывания трактата - с введением, анализом исторического и современного материала и построением общих выводов - не выходит, махнул на все рукою и, считая, что все равно все уже пропало, написал заглавие, а под ним три строки программы:

стр. 98

1. Раскрытие содержания понятий в заглавии темы: а) что такое просвещение; б) что мыслится под нравственностью.

2. Условия, необходимые для благоприятного влияния просвещения на нравственность.

3. Пояснение на примерах из истории просвещения на Руси.

Не было уже времени обдумывать и переписывать начисто, так как актовый зал катастрофически быстро пустел. Я видел недоумение и тревожные взгляды дежурившего преподавателя и уходивших учеников и, не отрываясь, без необходимой критической оценки, строил все рассуждения дедуктивно, исходя из общих определений, а не обобщая, синтезируя изложенный сначала проанализированный материал. Пример отрицательный - петровский период - образование и просвещение при Петре видимого влияния на нравственность не оказали. Положительный пример - просвещение от Карамзина и Державина до Пушкина и Гоголя - просвещение, направленное и проникнутое великими идеями о высоком призвании людей, о служении народу и государству; такое просвещение оказало глубокое влияние на общественные нравы и на создание высших образцов людей, движимых нравственными началами, таких, как Сперанский или Пирогов и другие.

С чувством полной катастрофы вручил я, кажется предпоследним, два моих использованных и все оставшиеся белыми листы. Провал казался бесповоротным. Кажется, пять дней прошло, пока стали известны, наконец, результаты. Комиссия в целом была недовольна. Выделено было только три отличных сочинения, и среди них на первое место было поставлено мое: по четкости, сжатости, логическому развитию темы и по высоким нравственным началам, положенным в основу всего сочинения. Больше, чем кто-нибудь другой, я понимал слабость своего сочинения, и его успех у комиссии был воспринят мною без всякой радости и энтузиазма. Скорее, я испытывал чувство не то какой-то неловкости, не то глухих угрызений совести.

Тяжелое материальное положение нашей семьи, когда одновременно в гимназии учились три брата и сестра Александра, вынудило меня очень рано стремиться к личному заработку. Постоянно присутствовало желание как-нибудь облегчить матери возможность сводить концы с концами при самой скудной нашей жизни. Будучи в четвертом классе, я впервые принял предложение о помощи ученику первого класса Ване Леонтьеву. Это был хорошо упитанный, довольно избалованный, но очень любознательный мальчик. Мне было предложено, кажется, за шесть рублей в месяц, ежедневно проверять подготовленность его по заданным урокам и при необходимости давать разъяснения и помогать усвоению материала. Очень скоро Ваня заинтересовался занятиями. Мне удалось вызвать у него желание вести наблюдения за природой, собирать коллекции насекомых и растений. Проверяя его уроки по латыни, я рассказывал ему о римлянах и римской истории. Сам я любил решать всякие головоломки и задачи, отгадывать загадки и мало-помалу возбудил и у Вани желание додумываться до решения задач и применять арифметические исчисления для получения ответа на появляющиеся вопросы. Например, какой высоты самое высокое дерево? Или - на сколько или во сколько раз стоящая перед домом липа выше яблони или груши? Такие задачи приводили к необходимости наблюдать и мерить аршином (1 аршин = 71,12 см) в одно и то же время длину тени от самого аршина и длину тени от деревьев. Для таких измерений нужно было поработать и посчитать.

Несколько лет, не менее четырех, продолжалось мое репетиторство с Ваней. Много лет спустя, уже в период моей жизни и деятельности в Петербурге, я часто встречался с Леонтьевым, закончившим высшее образование. Он часто бывал у меня со своей женой, и мы нередко вспоминали об интересе, который вызывали у него, так же как и у меня самого, наши занятия.

Начиная с пятого класса я был зачислен в казенные стипендиаты, но, поскольку уже пользовался репутацией хорошего репетитора, постоянно имел несколько уроков. Больше всего я любил заниматься с отстающими по математике - арифметике, алгебре, геометрии. Для меня было в своем роде де-

стр. 99

лом спорта вызвать у ученика интерес к предмету и через два-три месяца сделать отстающего лучшим в классе. В последние годы пребывания в гимназии я даже на летнее время уезжал "на кондиции", то есть на уроки по подготовке учеников к поступлению в то или иное учебное заведение, Docendo dicimus [уча, учимся] - и, несомненно, эта работа закрепляла у меня самого знания по предметам моего преподавания, заставляла всегда добросовестно готовиться к очередным урокам, которые мне предстояло проводить. В то же время репетиторство было источником заработка, часть которого я сберегал, чтобы по окончании гимназии иметь хотя бы некоторые средства для поездки и поступления в университет.

Как я уже рассказал, каникулы после окончания гимназии были испорчены тревогой о том, что доносительная характеристика директора помешает поступлению в университет. С одним из товарищей, Белецким, я условился ехать вместе в Москву. В августе мы пустились в давно желанный путь к высшему образованию, за подлинными знаниями в свободно выбранных нами областях науки.

С отъездом в Москву разрывалась казавшаяся мне неразрывной связь, единство с моим братом Сергеем. До тех пор я не мог себя мыслить отдельно от него. В дальнейшем, говоря о моем жизненном пути, я уже не буду говорить о "нас", то есть обо мне и Сереже вместе. Здесь, расставаясь с ним, я хочу попутно дополнить сведения о нем некоторыми фактическими данными.

Хотя меня в гимназии всегда считали старшим братом, в действительности Сергей был старше меня на два года. Он родился в 1867 году, а я в 1869. Мне кажется, что лицом и вообще по внешности он совершенно не был похож на меня. В нем были резко выраженные черты сходства с нашей матерью, меня же всегда и все считали похожим на отца. И тем не менее нас очень часто смешивали, принимали его за меня и наоборот. От отца он усвоил непреодолимую страсть к охоте, к приручению животных. Он всегда был общим любимцем в семье. Моя жизнь была спаяна с его жизнью вплоть до студенческих годов. У нас было все общее: и друзья, и увлечения. Он всегда был более умелым, аккуратным. Невзирая на некоторую болезненность в раннем возрасте, он гимнастическими упражнениями и постоянными длительными прогулками развил в себе большую физическую силу и ловкость. По сравнению с ним я был более слабым, физически неумелым, нестройным и некрасивым. Но я с большим увлечением отдавался решению трудных задач по математике. Он мог многое смастерить, аккуратно и точно нарисовать план, географическую карту. Но многое в учебе, латинский и греческий языки, математика мне давались легче, чем ему, и я всегда старался помочь ему. Пока, до четвертого класса, мы учились в одном классе, я до такой степени чувствовал себя неотделимым от него, что, когда он затруднялся с ответом, у меня неудержимо текли слезы, и я мучился, что не могу этого скрыть. На почве охотничьих увлечений у Сергея завязывались некоторые отдельные знакомства, но вообще в течение всей гимназической жизни мы были едины и неразлучны.

По окончании гимназии он поступил на естественный факультет Киевского университета, который и закончил без задержки, годом раньше меня. Написал работу по геологии. Вслед за тем был преподавателем физики в Полтавском кадетском корпусе и в Полтавской женской гимназии. При поездке своей за границу виделся в Швейцарии со знакомыми эмигрантами. Этого было достаточно, чтобы по возвращении потерять место преподавателя. В университете наиболее близким его другом был В. Н. Крохмаль⁴ . Через меня в Киеве он познакомился с Дегенами - Анной Николаевной и Евгением Викторовичем и с Касачами - братом и сестрой: Михаилом Петровичем и Ларисой Петровной - будущей выдающейся поэтессой Лесей Украинкой⁵ .

Весной 1897 года Сергей приезжал ко мне в Новую Ладогу. Он был большим любителем природы, особенно украинской.

После женитьбы он служил учителем физики и математики в железнодорожном училище под Харьковом. На полученном через кооператив участ-

стр. 100

ке земли в поселке "Высокий" под Харьковом построил он себе дом, разбил собственноручно чудесный фруктовый сад и жил там, продолжая до самой своей смерти в 1937 году учительствовать. Он приезжал ко мне после революции в Ленинград с экскурсией учащихся, а затем и отдельно летом 1928 года. Был хорошо принят Екатериной Ильиничной в Детском Селе, участвовал в прогулках с Иликом по парку⁶ . Я несколько раз бывал у него. В последний раз мы виделись у него в поселке Высоком в 1930 году.

Мрачной и тяжелой страницей в моих воспоминаниях, относящихся к периоду учебы в гимназии, является большая беда, случившаяся со старшим братом - Яковом. Он уже оканчивал в то время горно-штейгерское училище в Лисичанске в Донбассе. Казалось, он нашел свой путь. Увлечен был практической работой в забоях и в соляных копях. Он привез нам целую коллекцию образцов горных пород, великолепные огромные кристаллы соли и горного хрусталя, когда приехал на каникулы перед выпускным экзаменом. Весело и беззаботно участвовал с нами в рыбной ловле и даже показал опыт глушения крупной рыбы глубоководным взрывом небольшого патрона, ходил с Сергеем на охоту...

После его отъезда очень долго не было от него никаких вестей и лишь через много месяцев (я был в то время в пятом классе) было получено от него письмо с широкими желтыми полосами и со штампом Петропавловской крепости. Оказалось, что уже несколько месяцев он сидел в ней⁷ . Не было предела слезам и горю матери. Только приехав на каникулы, мы решились рассказать об этой беде отцу. Он, однако, уже знал об этом, так как у него в Борках, где он служил управляющим, был произведен жандармский обыск для осмотра вещей и переписки брата.

Прошло более двух лет, из Петропавловской крепости приходили каждый месяц письма более или менее стандартного содержания. От тоски и тяжелого одиночества Яков стал писать украинские стихи, в которых выливал свою душевную боль. Отец опасался, что, когда узнают в гимназии, это отразится на нашем с братом положении. Весь срок пребывания брата в крепости был для нас безрадостным временем, полным тревоги и боли за него.

Было несказанной светлой радостью, когда из напечатанного в газете короткого сообщения о состоявшемся в 1887 году приговоре по делу Г. Лопатина⁸ мы узнали, что наказание, назначенное брату, покрывается его почти трехлетним предварительным заключением в крепости. Еще больше было радости, когда летом приехал брат, исхудалый, обросший бородой, но бодрый, неунывающий. Когда он готовился к выходу из тюрьмы, ему передали с воли шубу. По договоренности с Якубовичем⁹ , сидевшим в соседней камере и находившимся в постоянном общении с братом путем перестукивания, для выноса на волю брат зашил во всех швах шубы переданные ему через тюремного надзирателя на очень мелко исписанных листах тонкой бумаги стихи Якубовича для их издания. Я был посвящен братом в это дело. Мы извлекли стихи из швов, переписали их и позднее послали их в Петербург, где они вышли отдельной книжкой под псевдонимом, если не ошибаюсь, Мельшина.

Брат очень скоро физически окреп. Он чувствовал себя до некоторой степени героем, с ним знакомились местные барышни, и через два месяца начал складываться роман. По настоянию отца он взял в аренду небольшое хозяйство, и его роман благополучно закончился браком. Позднее Яков жил в Киеве, примкнул к революционному движению, организовал и успешно осуществил в 1902 году побег из киевской тюрьмы М. М. Литвинова (будущий известный дипломат, министр иностранных дел СССР) и еще одиннадцати "искровцев", потом работал под кличкой "дид" в большевистской группе. После Октябрьской революции жил под Москвой и умер в 1936 году от несчастного случая, попав под поезд.

(Продолжение следует)

стр. 101

Примечания

1. Екклесиаст, 3:20.

2. Талиев Валерий Иванович (1872 - 1932) - ботаник, профессор Петровской сельскохозяйственной академии. Один из первых показал роль человека в истории растительного покрова. Автор первого "Определителя высших растений Европейской части СССР".

3. Шелгунов Николай Васильевич (1824 - 1891) - публицист, революционный демократ, участник революционного движения 1860-х годов, редактор журнала "Дело". Шелгуновская демонстрация 1891 г. - первая политическая демонстрация русских рабочих - социал-демократов.

4. Крохмаль Виктор Николаевич (1873 - 1933) - социал-демократ, марксист, агент "Искры", руководитель Киевского комитета РСДРП. Подвергался арестам, бежал, работал за границей. После II съезда РСДРП примкнул к меньшевикам, много лет представлял их в ЦК РСДРП. После Февральской революции входил в состав различных комиссий Временного правительства, бюро ВЦИК и других политических органов. К Октябрьской революции отнесся резко отрицательно и в 1918 г. прекратил политическую деятельность.

5. По семейному преданию, Сергей Григорьевич был помолвлен с Лесей, но незадолго до свадьбы влюбился в одну из своих учениц, на которой женился, как только она достигла совершеннолетия. Его избранница Елена Брунзель (немка) была на 13 лет моложе Сергея. Брак этот был очень счастливым. Но Захар Григорьевич осудил брата за разрыв с Лесей и отношения их охладились.

6. Екатерина Ильинична и Илик - фактически вторая семья (жена и сын) Захария Григорьевича, много лет существовавшая параллельно с первой. После смерти первой жены в 1948 г. вторая семья обрела статус официальной.

7. Яков Григорьевич был арестован в 1885 г. по "Делу 21-го", или Лопатинскому делу. Герман Александрович Лопатин (1845 - 1918) - народник, друг К. Маркса и первый переводчик "Капитала" на русский язык. В 1884 г. он был главой Распорядительной комиссии "Народной воли". По обвинительному акту, Якову Френкелю было вменено в вину то, что он с другими революционерами изготовил в Луганске заряженные динамитом метательные снаряды, предназначенные для преступных целей партии "Народной воли".

8. Лопатин был приговорен к вечной каторге и до 1905 г. находился в Шлиссельбургской крепости.

9. Якубович Петр Филиппович (псевд. Л. Мельшин) (1860 - 1911) - поэт; как революционер-народоволец отбывал в 1887 - 1903 гг. каторгу и ссылку.

Permanent link to this publication: